Жермини уселась в фиакр, рядом с мадемуазель. Сидеть было жестко, фиакр все время подпрыгивал на булыжниках мостовой. Подавшись вперед, чтобы смягчить толчки, Жермини уцепилась рукой за дверцу. Глядя на проплывавшие мимо дома, она молчала. Доехали до дверей больницы. Жермини не пожелала, чтобы ее вынесли на руках.
- Вы сможете добраться туда? - спросил ее привратник, указывая на приемный покой, до которого было шагов двадцать. Она кивнула и пошла, - покойница, двигавшаяся только потому, что хотела двигаться.
Наконец она добрела до приемного покоя - просторного высокого зала, холодного, унылого, чистого, неприветливого и страшного. Вокруг пустых носилок были расставлены деревянные скамьи. Мадемуазель де Варандейль помогла ей сесть в соломенное кресло у застекленного окошечка. Какой-то служащий открыл его, спросил у мадемуазель имя и возраст Жермини и за пятнадцать минут исписал с десяток листов бумаги, украшенной картинками религиозного содержания. После этого мадемуазель де Варандейль подошла к Жермини и поцеловала ее. Она видела, как санитар из приемного покоя взял больную под руку и поднял ее с кресла, потом уже ничего не видела, убежала и, бросившись на сиденье фиакра, разрыдалась, выплакала все слезы, которые в течение этого часа подступали ей к горлу и душили ее. Спина кучера на козлах выражала удивление по поводу таких безутешных слез.
LXV
Наступил четверг, - приемный день в больнице, - и мадемуазель де Варандейль в половине первого отправилась навестить Жермини. Ей хотелось попасть минута в минуту к впуску и быть у постели больной ровно в назначенное время. Проезжая по улицам, по которым она ехала четыре дня назад, в понедельник, она вспоминала это ужасное путешествие. Ей чудилось, что и сейчас, в пустой карете, она стесняет чье-то истерзанное болезнью тело, и она забилась в самый уголок, словно оставляла место для призрака Жермини. Каково-то ей сейчас? Жива ли она еще? Вдруг ее койка уже пуста?..
Фиакр ехал по улочке, где стояло множество тележек с апельсинами. На тротуарах сидели женщины с корзинками и продавали сухари. Было что-то жалкое и зловещее в торговле под открытым небом этими фруктами и печеньями, этими сластями для приговоренных к смерти и лакомствами для больных, этими подарками, которые должны радовать горячечных и успокаивать агонизирующих, этими гостинцами, которые, пройдя через заскорузлые рабочие руки, попадают в больницу на десерт к умирающим. Дети несли их бережно, благоговейно, не пытаясь отщипнуть кусочек, точно все понимали.
Фиакр остановился перед решетчатой оградой двора. Было без пяти час. У ворот тесной толпой стояли женщины в будничных платьях, ушедшие в себя, мрачные, скорбные, молчаливые. Мадемуазель заняла очередь, стала продвигаться вместе со всеми, вошла: ее обыскали. Она спросила, где палата св. Женевьевы, и узнала, что во втором отделении на третьем этаже. Она отыскала палату, потом койку № 14, стоявшую, как ей и сказали, одной из последних в правом ряду: ее словно позвала оттуда улыбка Жермини, улыбка, которая всегда появляется на лицах людей, лежащих в больнице, когда кто-нибудь неожиданно их навещает. Эта улыбка так нежно говорит входящим: "Я здесь, сюда…"
Мадемуазель наклонилась над койкой. Жермини попыталась ее оттолкнуть жестом, полным смирения и униженной робости.
Мадемуазель де Варандейль поцеловала ее.
- Вчера время так тянулось, - сказала Жермини. - Я думала, что уже четверг… и скучала по вас.
- Бедняжка моя… Как ты себя чувствуешь?
- Теперь все хорошо. Живот у меня уменьшился… Мне придется пробыть здесь еще три недели, барышня. Они говорят, что раньше чем через месяц - полтора я не поправлюсь, но я-то себя знаю! И потом мне в больнице очень хорошо, я не скучаю… Стала спать по ночам. Когда вы привезли меня сюда в понедельник, меня мучила такая жажда… Они не позволяют мне пить воду, подкрашенную вином…
- Что же ты пьешь?
- То же, что дома: альбумин. Пожалуйста, барышня, налейте мне. У них такая тяжелая оловянная посуда!
Ухватившись одной рукой за палочку, свисавшую над постелью, и протянув к стакану, который ей подала мадемуазель де Варандейль, другую руку, обнажившуюся от движения, худую и дрожащую, Жермини начала пить.
- Ну вот, - сказала она, выпив все до дна, и положила руки поверх простыни. Потом снова заговорила: - Бедная моя барышня, сколько у вас из-за меня хлопот… Дома, должно быть, страшная грязь?
- Не думай о всяких пустяках.
Они помолчали. На губах Жермини появилась бледная улыбка.
- А я тут что-то сделала потихоньку, - сказала она, понизив голос. - Исповедалась… Чтобы все было в порядке…
Потом, переложив голову на подушку так, чтобы говорить на ухо мадемуазель де Варандейль, она зашептала:
- Какие здесь случаи бывают! У меня чудная соседка, вот эта… - Движением глаз и плеча она указала на женщину, к которой лежала спиной. - Ее навещает мужчина. Вчера он разговаривал с ней битый час. Я поняла так, что у них был ребенок… Она ушла от мужа… Этот человек говорил с ней ну прямо как сумасшедший.
Жермини рассказывала и на глазах оживала, словно это вчерашнее свидание, эти слова любви, произнесенные рядом с ней, стоящей на краю могилы, все еще наполняли ее и тревожили, терзали и мучили ревностью.
Внезапно лицо Жермини изменилось. К ее кровати подошла женщина, как будто смутившаяся при виде мадемуазель де Варандейль. Через несколько минут она поцеловала Жермини и поспешно ушла, так как ей на смену уже шла другая. Новая гостья тоже посидела несколько минут, поцеловала Жермини и распрощалась. Потом пришел мужчина, вслед за ним еще одна женщина. Все они, немного посидев, склонялись над Жермини, целовали ее, и всякий раз мадемуазель де Варандейль слышала какое-то неясное бормотание, обмен словами, тихий вопрос тех, кто целовал, быстрый ответ той, которую целовали.
- Надеюсь, они к тебе внимательны, - сказала мадемуазель.
- О да, - странным голосом произнесла Жермини, - они ко мне внимательны.
Оживления, охватившего ее после прихода мадемуазель, как не бывало. От слабого румянца, выступившего на щеках, осталось лишь по красному пятну на скулах. Лицо точно закрылось на замок, стало холодным, непроницаемым, как стена. Запавший рот плотно сомкнулся. Ее словно отделила завеса страдания, молчаливого и безграничного. В глазах, только что полных красноречивой нежности, застыло выражение, говорившее о напряженной и трудной работе мысли. Казалось, огромная внутренняя сосредоточенность, воля предсмертных часов замуровала внешние проявления душевной жизни Жермини, и все ее существо отчаянно напряглось от какой-то нестерпимой муки, заглушившей все остальное.
Посетителями, пришедшими навестить ее, были фруктовщица, бакалейщик, торговка маслом, прачка, - все долги Жермини, воплощенные в людях. Поцелуи были поцелуями ее заимодавцев, пытавшихся, обнимая ее, учуять, каковы их шансы на получение денег, и выудить их у ее агонии.
LXVI
В субботу утром мадемуазель встала с постели и сразу начала укладывать в корзину четыре горшочка с вареньем, которые собиралась на следующий день отнести Жермини. Вдруг до нее донеслись приглушенные голоса: в передней о чем-то тихо разговаривали поденщица и привратник. Вслед за тем дверь открылась, и вошел привратник.
- Мадемуазель, печальная весть, - сказал он.
Он протянул письмо, которое держал в руке. На письме стояла печать больницы Ларибуазьер: Жермини скончалась в семь утра.
Мадемуазель взяла письмо, но увидела только буквы, которые складывались в слово "скончалась". Скончалась! Напрасно письмо повторяло ей: "Скончалась! Скончалась!" - она не могла этому поверить. Как всегда при неожиданном известии о смерти, она видела Жермини живой, и, хотя служанки больше не существовало на свете, ее образ приобрел ту особую реальность, какую обычно приобретают образы умерших. Скончалась! Она больше не увидит Жермини! Жермини нет на свете! Скончалась! Она скончалась! Не она будет двигаться по кухне, не она откроет двери, не она пройдет утром по спальне.
- Жермини! - по привычке позвала мадемуазель, но тут же спохватилась. - Эй, ты! Как там тебя звать! - грубо сказала она перепуганной заместительнице Жермини. - Дай мне платье. Я ухожу.
Эта быстрая развязка болезни была так внезапна, что мадемуазель не могла примириться с ней. Ей казалась немыслимой, невообразимой, не поддающейся объяснению скоропостижная смерть Жермини, существующая для нее пока только на бумаге. Неужели Жермини действительно умерла? Мадемуазель задавала себе этот вопрос с недоверием, как все люди, узнавшие об утрате дорогого им человека и не желающие верить в его смерть. Ведь она видела ее совсем недавно! Как же это могло случиться? Как Жермини вдруг стала тем, чему место только под землей? Мадемуазель боялась об этом думать и все-таки думала. Эта агония, при которой она не присутствовала, о которой ничего не знала, ужасала ее и притягивала. Мучительное любопытство, рожденное горячей привязанностью, направляло все ее помыслы к последним часам жизни Жермини, и она неверной рукой старалась приподнять страшную завесу. Ее охватило непреодолимое желание все знать, сделаться хотя бы с помощью чужих рассказов свидетельницей того, чего она не видела. Она должна расспросить, говорила ли Жермини о чем-нибудь перед смертью, выражала ли какое-нибудь желание, какую-нибудь волю, произнесла ли одно из тех слов, в которых слышится последний вопль жизни.
Добравшись до Ларибуазьер, мадемуазель миновала привратника - толстяка, от которого разило жизнью, как от пьяниц разит вином, прошла по коридорам, где, как тени, бродили бледные выздоравливающие женщины, и в дальнем конце больницы позвонила в дверь, полускрытую белыми занавесками. - Ей открыли. Она оказалась в комнате с двумя окнами: на алтаре стояла статуя девы Марии, по сторонам висели виды Везувия, как будто дрожавшие от холода на этих голых стенах. Из раскрытой двери доносилась болтовня сестер и маленьких воспитанниц, слышались молодые голоса и звонкий смех, веяло весельем светлой комнаты, где солнце забавляется с играющими детьми.
Мадемуазель попросила вызвать к ней монахиню, надзирающую за палатой св. Женевьевы. К ней вышла горбатая маленькая сестра с некрасивым и добрым лицом, настоящая Христова невеста. Жермини умерла у нее на руках.
- Она почти не мучилась, - сказала сестра. - Ей стало лучше, она хорошо себя чувствовала, надеялась. Около семи утра, как раз, когда ей поправляли постель, ее начало рвать кровью, и она скончалась, не понимая, что умирает.
Сестра добавила, что она ничего не говорила, не спрашивала, не выражала никаких желаний.
Мадемуазель встала успокоенная: ее страшные предположения не оправдались. Жермини была избавлена от мук агонии, которые рисовались воображению ее госпожи. Мадемуазель поблагодарила в душе милосердную смерть, мгновенно разлучившую душу с телом.
Когда она уже собралась уходить, к ней подошел какой-то юноша:
- Будьте добры, опознайте труп.
Труп! Это слово глубоко ранило мадемуазель. Не ожидая ответа, юноша повернулся и зашагал вперед. Так они дошли до большой желтоватой двери, на которой было написано: "Анатомический театр". Юноша постучал; человек в жилете, куривший трубку, приоткрыл дверь и попросил минутку обождать.
Мадемуазель осталась одна. Ей было страшно собственных мыслей, которым не терпелось оказаться по ту сторону кошмарных дверей. Она пыталась представить себе то, что сейчас увидит. Находясь во власти смутных образов и непередаваемых ужасов, она боялась перешагнуть порог и узнать среди других лиц изуродованное лицо, - если только она его узнает. И вместе с тем она была не в силах уйти, говоря себе, что больше никогда не увидит Жермини.
Человек с трубкой распахнул дверь: мадемуазель увидела только гроб, крышка которого скрывала тело по шею, увидела открытые глаза Жермини и ее вставшие дыбом волосы.
LXVII
Измученная волнениями этого дня и видом Жермини в гробу, мадемуазель, вернувшись домой, сразу легла в постель. Однако предварительно она дала привратнику денег на печальные хлопоты, на погребение, на покупку места. Когда она уже лежала в постели, все увиденное вновь возникло в ее воображении. Перед ее взором стояла эта жуткая покойница, это страшное лицо на фоне гроба. В глазах мадемуазель запечатлелась незабываемая голова Жермини; она смежала веки, но по-прежнему видела ее - и боялась. Жермини присутствовала в спальне, черты ее были искажены так, словно она стала жертвой убийства, глаза провалились в орбиты, как в ямы. Она присутствовала в спальне, ее рот был еще искривлен последним исторгнутым из нее вздохом. Она присутствовала в спальне, ее волосы, ее кошмарные волосы стояли дыбом у нее на голове.
Ее волосы! Они особенно преследовали мадемуазель. Старая дева, сама того не желая, вспоминала о преданиях, с детства запавших ей в голову, о народных суевериях, которые невольно воскресали в ее памяти. Она спрашивала себя, не рассказывал ли ей кто-то, что волосы встают дыбом у тех покойников, которые, умирая, уносят с собой в могилу преступление. Порою она видела только эти волосы, говорившие о чудовищной тайне, вставшие дыбом от нестерпимого ужаса перед судом неба, словно волосы приговоренного к смерти перед эшафотом на Гревской площади.
В воскресенье мадемуазель чувствовала себя так плохо, что не могла встать с постели. В понедельник она попыталась подняться и пойти на похороны, но приступ непреодолимой слабости заставил ее снова лечь.
LXVIII
- Значит, уже все? - спросила лежавшая в постели мадемуазель, когда в одиннадцать утра к ней вошел привратник, только что вернувшийся с кладбища; он был в черном сюртуке, а лицо его выражало горесть, подобающую человеку, который присутствовал на похоронах.
- Да, мадемуазель. Слава богу, бедняжка отмучилась.
- Ох, у меня голова сегодня прямо не своя. Положите квитанции и сдачу на ночной столик. Сочтемся в другой раз.
Привратник продолжал стоять не двигаясь, не собираясь уходить, теребя в руках синюю бархатную шапочку, сшитую из платья какой-то жилицы. Наконец он решился и сказал:
- Похороны дорогая штука, мадемуазель… надо было…
- С чего вы взяли, что они должны быть дешевыми? - высокомерно прервала его мадемуазель, чья щедрость не понимала расчета.
- А уж постоянное место, как вы мне велели, - продолжал привратник, - это чистое разорение. Сердце у вас очень доброе, мадемуазель, но ведь вы же не богачка. Что я знаю, то знаю. Вот я и сказал себе: мадемуазель еще много придется платить… и мадемуазель, конечно, заплатит. Значит, нужно ей сэкономить хоть на этом. Все-таки деньги… А той все равно, где лежать под землею. И что ей будет приятнее всего знать там, наверху? Что она, голубушка, никого не обидела…
- Платить? За что платить? - спросила мадемуазель де Варандейль. Ее начали раздражать туманные намеки привратника.
- И то правда, - продолжал привратник, - она была к вам очень привязана. Во время ее болезни не хотелось вам докучать… Вы только не беспокойтесь, это не к спеху… Я говорю о деньгах, которые она задолжала мне бог знает с какого времени… Вот взгляните. - Из внутреннего кармана сюртука он вытащил гербовую бумагу. - Я не хотел, чтобы она писала мне вексель… Это она сама…
Мадемуазель де Варандейль схватила бумажку и прочла внизу:
В чем и подписываюсь собственноручно.
Жермини Ласерте
Это было обязательство выплачивать ежемесячно по частям триста франков, с отметкой на обороте о внесенных суммах.
Мадемуазель де Варандейль сняла очки.
- Я уплачу, - сказала она.
Привратник поклонился. Она взглянула на него: он не двинулся с места.
- Надеюсь, это все? - резко спросила мадемуазель.
Привратник снова уставился в пол:
- Все… Хотя…
Мадемуазель де Варандейль стало страшно, как в ту минуту, когда ей предстояло войти в комнату, где лежал труп Жермини.
- Но почему у нее такие долги? - вырвалось у нее. - Я платила ей хорошее жалованье… Одевала ее, можно сказать… На что она тратила деньги?
- В том-то и дело… Я не хотел говорить вам… Но рано или поздно сказать придется. И потом, вы должны знать заранее: когда знаешь такие вещи, можно подготовиться. Есть счет от торговки дичью… Бедняжка была должна всем понемногу… В последнее время она жила очень беспорядочно… Недавно принесла счет прачка… Порядочный счет… Не помню точно, сколько там. Кажется, есть счет и у бакалейщика. И старый… Уже много лет… Он принесет его сам.
- Сколько бакалейщику?
- Что-то около двухсот пятидесяти.
Мадемуазель де Варандейль, слушая эти разоблачения, падавшие и падавшие на нее, сопровождала их глухими восклицаниями. Приподнявшись с подушки, она, не находя слов, смотрела, как слетает покров за покровом с жизни ее служанки, все больше и больше обнажая постыдные тайны.
- Да, около двухсот пятидесяти. Он говорит, что много набрано вина.
- Но у меня всегда был запас в погребе…
- Хозяйка молочной… - продолжал привратник, не отвечая на это замечание. - Ну, ей немного… хозяйке молочной… семьдесят пять франков… За абсент и водку.
- Она пила! - воскликнула мадемуазель де Варандейль. В это мгновение она все поняла.
- Видите ли, мадемуазель… Ее несчастье, что она познакомилась с Жюпийонами… с молодым человеком… Это было не для нее… А потом - горе… Она начала пить… Должен вам сказать, она надеялась, что он женится на ней… Отделала ему комнату… А когда начинаешь покупать обстановку, денежки так и плывут. Она подтачивала себя, понимаете… Сколько раз я ей говорил, чтоб она хоть пила поменьше. Когда она возвращалась в шесть утра, ясно, что я вам об этом не докладывал. Так же как про ее дочку… Да, - ответил он на жест мадемуазель, - счастье, что малышка умерла. И все-таки, нужно сказать правду, она гуляла… и крепко! Вот почему постоянное место на кладбище… будь я вами… Она вам обошлась недешево, мадемуазель, пока ела ваш хлеб… Пусть уж лежит там, где она есть… вместе со всеми…
- Ах, так, ах, так! Она воровала ради мужчин! Наделала долгов!.. Хорошо, что она подохла, собака! И я еще должна платить! И ребенок к тому же! Ах, шлюха! Пусть же себе гниет где придется! Вы правильно поступили, господин Анри. Воровать! Обворовывать меня. В яму ее! Большего она не заслуживает! Подумать только, что я оставляла ей все ключи!.. Никогда не пересчитывала денег!.. Боже мой! И еще говорят о доверии к людям!.. Ну что ж… Я заплачу. Не для нее - для себя. А я-то дала лучшие простыни для похорон… Если бы я знала, ты получила бы от меня грязную тряпку, поганка!
Мадемуазель несколько минут продолжала в том же роде, пока слова не остановились, не застряли у нее в горле.