Наташа опустила ноги с кровати. Голова слегка кружилась.
- Что они смотрели на столике - негр и тот, другой?
На столике лежали ее розовый жемчуг и сумочка. Больше ничего. Может быть, негр думал, что жемчуг настоящий, и хотел обокрасть ее?
И вдруг она спохватилась.
- Где манто?
На манто был дорогой мех!
Украли!
Она вскочила.
- О-о-о! Вот это действительно было бы ужасно!
Чуть не плача обошла она комнату.
- Слава Богу!
Манто завалилось между кроватью и стеной.
В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату заглянула приветливо улыбающаяся пожилая горничная в белой наколке.
- Мадам уже встала? Мадам хочет кофе?
Она подбежала к окну и отдернула занавески.
- Я сейчас принесу.
Из окна видны были площадь, трамвай, набережная. Все такое простое, обычное. И горничная так приветливо улыбалась. Ничего, значит, особенного не произошло. А уж одну минуту мелькнула у нее мысль - не подсыпали ли ей чего-нибудь в коктейль… Может быть, даже и негр не приходил ночью… И все это был сон.
Горничная принесла кофе с круассанами.
- У вас много жильцов? - спросила Наташа.
- Да, с субботы на воскресенье многие здесь ночуют. Приезжают танцевать и остаются.
Наташа спокойно выпила свой кофе.
Хорошо, что сегодня воскресенье. Она успеет к завтраму привести платье в порядок.
Подошла к зеркалу, достала из сумочки пудру и карандаши. В другом отделеньице, куда она прятала духи, платок и деньги, - были только духи и платок. Три стофранковых билета, оставшиеся от денег, присланных мосье Брюнето в ресторан, - пропали. В ресторане она их потерять не могла, потому что помнила, как здесь, в дансинге, заметила, что мокрая подкладка подкрасила их зелеными пятнами. Значит, они пропали здесь…
Она открыла еще раз отделение, где были карандаши и пудра, и нашла полтораста франков, смятые комочком. Это были ее собственные деньги, которые она везла из Довилля.
Итак, все-таки ее обокрали. Кто? Негр? Гастон? Или тот, другой, чьего лица она не видела? Да ведь это, пожалуй, и был Гастон…
Жалко было денег.
- Вот и повеселилась "богатая англичанка"! Значит, и им тоже не сладко живется. Хорошо еще, что не задушили. Надо будет нарочно пойти когда-нибудь на Монмартр, в тот ресторан, и посмотреть этому Гастону прямо в глаза.
Какой от этого будет толк, она себе ясно не представляла. Спросить про деньги все равно не решится…
Из трамвая выпрыгнул элегантный молодой человек и стал переходить площадь. Приблизившись к отелю, он поднял голову и обвел глазами окна.
- Гастон!
Гастон. И шел, очевидно, сюда, в отель. Как же он осмелился?..
Она накинула свое чудесное манто и вышла в коридор. Гастон поднимался по лестнице.
В полутемном коридоре плохо видно было его лицо.
- Как я рад, что вы встали, - радостно сказал он. - Я ужасно беспокоился. Все думал, что это, может быть, от коктейля вам стало плохо. Но ведь все прошло? Правда?
"Горничная могла стащить деньги", - быстро решила Наташа и протянула Гастону руку.
У него были мягкие свежие губы, и он так ласково держал ее за руку.
- Мы непременно здесь позавтракаем! - сказал он. - Я специально для того и приехал, чтобы угостить вас уткой с апельсином. Это здешняя специальность. Посидим на балкончике, посмотрим на публику и чудесно позавтракаем. А потом я вас сам отвезу домой.
- Какой противный вчера был негр, - вдруг вспомнила Наташа.
- Негр? Негр дрянь: он остановил меня, когда я вчера шел вам за коктейлем, и болтал какую-то ерунду, что вы не англичанка, и всякий вздор. Я его оборвал сразу. Он совсем дрянь. С ним не надо кланяться.
- Да я и не собираюсь.
Они вышли на веранду, где уже начался завтрак.
Чудесный, солнечный июньский день был такой веселый, радостный, будто сам смеялся.
Прошла какая-то экскурсия, вероятно, общества приказчиков, с трубами и барабанами, украшенными вялыми цветами. Приказчики приостановились и дикими звуками исполнили марш из "Фауста", которого почти никто из слушателей не узнал.
По реке широким лебедем проплыл белый пароход…
"Сказать про деньги или не сказать? Жулик он или не жулик?" - думала Наташа, глядя на розовое, свежее лицо Гастона, на его детскую улыбку с ямочками и смеющиеся ясные глаза.
- Я знаю, о чем вы думаете, - сказал Гастон. - И отвечу вам прямо: "да".
Наташа смутилась.
- О чем же я, по-вашему, думала?
- Обо мне.
- Но что именно?
- Ага, значит, признались, что обо мне. Мне только этого и надо было. Так вот, повторяю снова, "да". И прибавлю: "безумно".
"Какой он, однако, слава Богу, болван", - облегченно вздохнула Наташа.
Но с ним, с болваном, было весело. Жизнь делалась забавнее и занятнее, если смотреть на нее вместе с веселыми глазами Гастона. Днем тягучие и душные его духи чувствовались меньше, легче, не беспокоили и не тревожили.
- Вам нужно чуть-чуть желтее розовое для щек. О, нет, только не "мандарин" . Есть такой. Я вам привезу. И ногти чуть-чуть розовее и непременно длиннее. Ваш жанр должен быть всегда немножко "чересчур". Понимаете? Надо непременно выработать жанр. Вы только никогда не подходите к испанке - шаль, гребенка… Это к вам очень пойдет, но сразу сделает банальной. Золотые ногти? Это вам бы пошло, если бы их никто не носил, а вы сами бы выдумали. А теперь уже нельзя. Вы должны быть всегда особенной. Я для вас все придумаю.
Он был страшно мил.
Подали счет.
Он взял ее руку и несколько раз поцеловал мягко и ласково.
Потом вынул две стофранковые бумажки и сунул их под сложенный на тарелке счет.
На уголке бумажки, торчавшем из-под счета, Наташа ясно увидела зеленое пятно.
4
Все, что угодно… но уже не вор, не вор окончательно, ибо, если бы вор, то наверное бы не принес назад половину сдачи, а присвоил бы и ее…
Ф. Достоевский. "Братья Карамазовы".
Гастон остался растерянный и искренно удивленный, когда Наташа, холодно отказав ему в просьбе проводить ее, села одна в такси.
"Украл? - думала она. - Ясно, что украл. Но почему же так беспечно вынул эти деньги при мне? Или потому, что не знал, что на них моя зеленая отметина? И еще - почему, если украл, то не скрылся, а, наоборот, сам пришел и на меня же эти деньги истратил?"
Что он все время бестолково и глупо врет - это было ясно. Но врет как-то по-мальчишески, так что если поприжать его, то, наверное, сразу засмеется и признается. Кто он? Что за человек? Пожалуй, надо было бы рассказать ему о том, что деньги пропали. Решиться, да так, как в прорубь головой. Да, впрочем, никакой и проруби не вышло бы, отоврался бы как-нибудь…
На другой день, в унылый дождливый понедельник, в мастерской мадам Манель настроение было сгущенно-электрическое, как перед грозой.
Манекен Вэра отсутствовала. Была больна. Мосье Брюнето зарылся с головой в счетные книги. Сама мадам не показывалась, только развила усиленную телефонную деятельность. Через дверь ее бюро доносилось непрекращаемое "алло-алло". Это был безошибочный признак дурного настроения. Клиенток было мало. Понедельник - день тихий.
Наташе пришлось показывать на себе купальные костюмы. Показывать их надо не так, как обычные салонные или спортивные платья. На все нужна своя сноровка.
В салонном платье манекен идет маленькими шажками. Если на ней юбка с оборкой, делает быстрые повороты, чтобы оборки "жили, играли". Если широкий рукав - приподнимает руку.
Пройдясь полукругом, манекен обыкновенно отходит в глубину комнаты и оттуда, не оборачиваясь, решительно и смело идет прямо на клиентку. У некоторых манекенов этот последний маневр принимает иногда чрезмерно вызывающий характер. Одна простая русская душа, любуясь мадемуазель Вэра на этом маневре, даже струсила.
- Ой, батюшки, - всколыхнулась она. - Чего же это она так? Ну прямо точно в морду дать хочет!
Спортивные платья показываются юно, свежо, по-мальчишески. Уперев руку в бедро, поджав живот. Купальный костюм требует купальных поз, сжатых колен, откинутой фигуры.
Наташа сидела в душной комнате, где, кроме нее, вздыхали, потели и переодевались шесть молодых женщин в одинаковых телесно-шелковых чулках и казенных золотистых туфлях, которые ко всему подходят.
Двери в коридор были открыты, но сновавшие там рассыльные мало смущали голых красавиц. Профессиональная привычка, шокировавшая только новеньких, и то недолго. День шел нудный, тягучий, и ничто не мешало бестолковым переборам в Наташином мозгу.
- Если вор, то почему пришел, почему украденные у меня деньги на меня же истратил?..
- Почему наврал, будто негр говорил, что я не англичанка? Чтобы выпытать, кто я? Но ведь он же ни разу и не спросил об этом.
- Во всяком случае, думать тут нечего. Денег не вернешь, а от этого темного типа подальше.
И, конечно, лучше бы не думать и от темного типа подальше, но одна из голых девиц, влезая в пеструю турецкую пижаму с заходящим солнцем на пояснице, вдруг запела:
- "Это только ваша рука, мадам".
Это то, что напевал Гастон. Он напевал по-английски:
- "I kiss your little hand, madame" .
Голос у него был чуть-чуть хриплый, странный, очень чувственный. И ямочки у рта смеялись, и глаза смеялись и говорили: вот какая забавная штука! Вот, попробуй-ка, не почувствуй моего хриплого голоса! Ага! вот и попалась!
Она охватила спинку стула и опустила лицо в мягкую душистую складку согнутой руки.
От этого телесного нежного ощущения и от тихого напева "той" песенки ей стало так невыносимо беспокойно, что она чуть не застонала.
- Нужно все это разузнать, иначе я не успокоюсь.
Но пойти на Монмартр было совсем немыслимо. Спросить у Шуры, танцовщицы, что она о нем знает? Но где достать адрес Шуры? Монмартр вычеркивается. Пойти разве к баронессе?
Баронесса фон Вирх, или попросту Любаша, когда-то училась пластическим танцам и с тех пор поддерживала знакомства в балетном мире. Особенно во время междуцарствия, то есть когда она оставалась без богатого поклонника, ее всегда тянуло в богему. И как раз дня три тому назад Наташа слышала от мосье Брюнето, что баронесса не оплатила уже три счета. Значит, дела в упадке и богема в моде. Можно узнать о Шуре.
5
У каждой реки только одно русло.
Поль Фор.
Баронесса фон Вирх была самая настоящая баронесса, вышедшая замуж еще до войны за молодого представителя богатого дворянского рода барона Григория Оттоновича фон Вирх. Прошлое баронессы до Вирха, как история мидян, было "темно и непонятно". Говорили, будто она была несколько раз замужем, начала свою карьеру хористкой, а так как в точности никто ничего не знал, то и врал о ней каждый в соответствии своего к ней отношения.
Возраста ее не могли определить даже приблизительно. И скрывался он тщательно. По этому поводу рассказывали забавный анекдот (который, впрочем, относили иногда и к другим интересным дамам).
В период бегства из пределов Совдепии и хлопот о пропусках большевики опрашивали Любашу. Спросили, между прочим, о ее возрасте.
- Ну, это дудки, - решительно ответила она. - Этого вы от меня никогда не добьетесь. Можете, если хотите, расстреливать.
На вид ей было не больше тридцати, тридцати пяти. Но кто-то, человек как будто достоверный, клялся, что у нее в Харькове сын - большевистский комиссар.
Говорили также, что у нее замужняя дочь и взрослые внуки. Вообще - говорили много.
В эмиграции барон за бедностью и полной ненадобностью стушевался. Где-то что-то работал весьма неопределенное. То заведовал чьим-то образцовым курятником, то коптил рыбу, то точил гайки в граммофонной мастерской, то служил как chef de reception в русском ресторане. У жены появлялся редко, и почти никто из баронессиных завсегдатаев с ним не встречался.
Но отношения у супругов сохранились хорошие, товарищеские, и если условия сложного баронессиного быта позволяли, а печальные условия барона того требовали, то он иногда водворялся на несколько дней в ее элегантном особнячке. Ему стелили на диване, и он, как собака, целый день так и сидел на этой подстилке.
В Париже баронесса известна была под именем Любаши, к ней относились хорошо и успехам не завидовали, вероятно, потому, что ее ослепительная красота давала ей право на всякие радости жизни и на всякие пути к этим радостям.
Но забавнее всего, что среди подруг она считалась умной женщиной, тогда как если надо было бы установить незыблемую единицу, так сказать, исходное мерило глупости, то лучше и определеннее Любаши найти было бы невозможно. Говорили бы:
- Глупа, как две Любаши.
Или:
- Чуть-чуть умнее Любаши.
Это не значит, что она была образец глупости какой-либо исключительной. Нет, глупость ее была именно явлением той божественной пропорции, классически цельной и полной, какая в науке может быть взята за единицу.
Но считалась она умной, вероятно, потому, что строила свою жизнь на четырех правилах арифметики. Два из них - сложение и умножение - считала хорошими и к ним стремилась. Два - вычитание и деление - устраняла всеми силами. А силы были большие, и все в ее красоте.
В Париже Любаше устроиться удалось не сразу. Барон жерновом на шее тянул ее книзу. Приходилось выкручиваться. Была продавщицей в модной мастерской, но иностранных языков не знала и карьеры не сделала, и ушла, прихватив мужа хозяйки.
Стала учиться пластическим танцам, выступила несколько раз в ночном ресторане и ушла, прихватив богатого американца.
- Умная баба, - говорили о ней приятельницы. - Вот как надо жить.
Но урок этот мало кому шел на пользу. Большинство Любашиных приятельниц и без этого урока старались устраивать жизнь по четырем правилам арифметики, но, не имея главного слагаемого - ее чудной красоты, - проваливались.
Знал ли о ее похождениях барон? Этот вопрос вначале интересовал многих. Трудно было ничего не знать и не понимать, видя ее жизнь, туалеты, квартиру, автомобиль.
- Ведь эдакий дурак!
- Дурак-то он дурак, а, впрочем, кто его знает.
Потом решили, что она, значит, что-нибудь навирает, а он, значит, делает вид, что верит.
А впрочем, не все ли равно. Кому какое дело?
Она была мила, приятна, любезна, когда могла - давала на благотворительность. На ее больших вечерах бывали очень видные представители русской эмиграции, которых она знакомила с лысыми французами с розетками в петличках.
- Notre célèbre , - говорила она о каждом, - о русском и о французе, и обоим им было приятно, что его называют célèbre, и лестно, что знакомят с célèbre, размера célébrité которого он в точности не знал…
А баронесса угощала хорошим русско-французским ужином и очаровательно картавила, как большинство наших эмигранток, постигших французский язык уже по приезде во Францию.
Все это было чудесно - а больше никому ничего и не требовалось.
6
Теперь стойте крепко, - сказал капитан, - будет приступ.
А. Пушкин. "Капитанская дочка".
Чтобы побывать у Любаши, Наташе пришлось дожидаться до среды, своего выходного дня, потому что баронессу легче всего застать было днем.
На звонок открыла маленькая востроносенькая дамочка, на тонких ножках, на скривленных каблучках - придворная Любашина маникюрша Анфиса Петровна, по прозвищу Фифиса.
По тому, что открыла дверь Фифиса, а не горничная, Наташа сразу поняла, что в предположениях не ошиблась и что у Любаши временный крах.
Фифиса издала приветливый возглас и крикнула в сторону гостиной:
- Свои, свои, не пугайтесь!
Наташа вошла.
На широком диване, вся зарывшись в золотые подушки, высоко перекинув нога на ногу, полулежала розово-золотая хозяйка дома.
В белом атласном халатике, отбросив широкие рукава так, что видны были до плеч ее сверкающие круглые руки, закинутые за пушистую сияющую белокурую голову, тонкая, но не худая, с легкими ямочками на щеках, на розовых локтях, она казалась солнечным лучом, брошенным на эти золотые подушки, и иными словами, как "сверкает", "сияет", "слепит", о ней и говорить было нельзя.
Рядом на креслах расселся ее двор, выползающий на свет Божий только в черные дни, когда поклонников не бывает и гостей не принимают: длинновязая, гололобая, с неистовыми жестами и почему-то в вечернем туалете без рукавов - перекупщица старого платья Луиза Ивановна, прозванная Гарибальди за то, что любила рассказывать, как ее тетка видала знаменитого итальянца. Рядом с ней - широкая, костистая, с крашеными волосами, ломко и сухо вьющимися, как австралийский кустарник, бровастая гадалка Марья Ардальоновна, называемая для краткости просто Мордальоновной.
Вообще в этом кружке все были известны больше по прозвищам, чем по настоящим именам.
Тут же уместилась и известная нам Фифиса.
Мордальоновна, по-видимому, только что кончила гадать, потому что, задумчиво помусолив большой палец, медленно перебирала шелковисто-сальные зловещей величины карты. На кокетливом столике лежала развороченная масляная бумага и в ней остатки ветчины и крошки хлеба. Судя по виду, ветчину не резали, а прямо драли руками. Да и прибора на столе никакого не было.
Тут же стояло штук шесть запечатанных фарфоровых баночек с каким-нибудь, должно быть, снадобьем для красоты.
Вообще беспорядок в комнате был изрядный.
На креслах разложены платья, манто и шелковые тряпки, на полу раскрытые картонки, на столе окурки, на пыльной крышке рояля две пустые бутылки и стакан.
- Марусенька! - приветливо кивнула Наташе хозяйка, не поднимаясь с места. - Не купите ли крема?
- Я теперь Наташа, - поправила ее гостья, нагибаясь и целуя душистую щечку Любаши.
- А, да, я и забыла! И чего это они вам, словно собакам, клички меняют?
- Теперь мода на Наташу и на Веру, - деловито объяснила гостья. - В каждом хорошем мезоне должна быть Наташа, русская княжна.
Любаша посмотрела на нее своими синими глазами внимательно и сказала:
- А у вас какая-то перемена. Волосы отпустили? Нет. Просто у вас сегодня есть какое-то выражение лица.
- Ох, уж и скажут тоже! - всплеснула руками Мордальоновна. - Точно у них всегда лицо без выражения!
- Однако и хаос у вас! - заметила Наташа.
- Ужас, ужас, - вздохнула хозяйка и озабоченно повернулась к Гарибальди: