- Ну-с, ангел мой, за манто меньше шестисот я не позволяю. Если в один день сумеешь ликвидировать, то есть принесешь деньги завтра, то так и быть, валяй за пятьсот. Ведь оно совсем новое, от Вионэ, и марка есть. За черное платье - триста, за зеленое - двести пятьдесят. Но только - живо!
Гарибальди жеманно шевелила плечами.
- Ах, вот вы какая! Ваши платья продавать, это, как говорится, совсем нелегко. Они слишком ношеные. Бедным дамам такие не пригодятся, а светские дамы ношеного не купят.
- Ну, ну. Очень даже купят. Убирайте все это барахло. Ко мне скоро придут.
Гарибальди стала складывать платья в картонки.
- А какой они национальности? - вдруг спросила гадалка Мордальоновна, очевидно, продолжая какой-то разговор.
Любаша сосредоточенно сдвинула брови:
- Н-не знаю. По внешности, пожалуй, вроде еврея.
- Не в том дело, что еврей, - затараторила, по-птичьи вертя головой, маникюрша Фифиса, - а в том, какой еврей. Если польский - одно, если американский - другое.
- Ну-у? - удивилась Мордальоновна.
- Польские в Париж надолго не приезжают. Уж я знаю, что говорю, - тарантила маникюрша. - У них деньги плохие, пилсудские деньги. И родственников у них много, и семейство всегда большое. Польские евреи - это самые женатые изо всех. Вот американский - это прочный, коронный мужчина. Он как сюда заплывет, так уж не скоро его отсюда выдерешь. Американский - это дело настоящее. А он на каком языке говорил-то? - тоном эксперта обратилась она к Любаше.
- По-французски.
- Ну тогда, значит, американский.
- Я на него карты раскладывала, - вставила гадалка. - Выходило, будто приезжий и будто большие убытки потерпит. Хорошая карта.
- Ты, Мордальон, смотри, не уходи, - озабоченно сказала Любаша. - Ты непременно должна ему погадать. Нагадай, что в него влюблена блондинка и что ее любовь принесет ему счастье. Поняла, дурында?
- Погадайте на меня, - сказала Наташа.
- Извольте. Снимите левой рукой к себе. Задумывайте…
Огромные, разбухшие карты шлепались на стол мягко, как ободранные подметки.
- Если не продадутся платья, - говорила между тем Любаша, - я у Жоржика попрошу денег. У Жоржика Бублика, он мне всегда достанет.
И вдруг весь курятник забил крыльями.
- Мало вам того, что было! - кричала маникюрша. - Триста франков даст, а тысячу унесет…
- Часы-браслет… - перебила ее Гарибальди.
- Его помелом гнать! - бросив карты, вопила гадалка.
- На кого надеяться!..
- Парижский макро! Саль тип! - вставила жеманная Гарибальди.
- А еще умная женщина!
- Это еще не доказано, - искусственно равнодушным тоном сказала хозяйка. - Еще не доказано, что он унес.
- Да чего же вам еще! - возмущалась маникюрша и, обернувшись к Наташе, которая одна не знала, в чем дело, продолжала:
- Все пошли в столовую закусывать, а он тут остался фантазировать на рояле, вот здесь. А дверь в спальню открыта, и на столике часы-браслет. Отсюда, от рояля, отлично видно. С бриллиантиками, все их знали. И вдруг и пропали. На Жанну думали. А вся прислуга в один голос на него говорит. Под суд бы его сразу.
- Ах, оставьте! - с досадой прервала ее Любаша. - Если бы его стали допрашивать, он бы со злости такой ушат мне на голову вылил, что дорого бы мне эти часы обошлись.
- Ну, знаете, этого бояться, так, значит, ни на кого жаловаться нельзя?
- Жалуйтесь, если вам нравятся скандалы, - гордо отрезала Любаша, - а я замужняя женщина и дорожу своей репутацией.
На одну секунду воцарилась тишина.
Не только все молчали, но даже не шевелились.
И вдруг маникюрша будто даже испуганно сказала:
- Ой!
И это "ой" прорвало все заслоны.
Так готовая к линчеванию толпа иногда не может приступить к делу, не хватает ей какого-то возгласа, жеста, чего-то логического или, вернее, художественного - потому что во всех массовых движениях есть свой тайный художественный закон, - не хватает этого "нечто", что дает возможность перейти от настроения к делу.
И вот это "ой" - двинуло.
Первая взвизгнула Гарибальди.
Взвизгнула, выскочила на середину комнаты и согнулась от смеха пополам. За ней раскатилась гусиным гоготом Мордальоновна, заохала маникюрша, затряслась от смеха Наташа, и сама хозяйка, минутку задержавшись, прыснула и повалилась на диван, дрыгая ногами от смеха.
- Ой, не могу! Ой, не могу! - ревела Мордальоновна.
Визг, всхлип, гогот…
Они заражали друг друга смехом, и кто уже было успокоился, подхватывался общей волной.
Длинная Гарибальди, оставаясь посреди комнаты, истерически топала ногами, и все увидели, что башмаки у нее "с чужого плеча", огромные и плоские и загибаются носами, как у Шарло Чаплина. Мордальоновна лежала головой на столе.
И вот на этот визг и вой отворилась дверь, что около рояля, дверь, ведущая в спальню, и оттуда вышел некто, кого Наташа еще ни разу здесь не видела.
Это был высокий костлявый человек, лучше бы всего назвать его "верзилой". Лицо у него было скуластое, и с круглых этих скул, как с гор вода, стекала жидкая русая бороденка, стекала и закручивалась сосулькой на подбородке. Нос, толстый, неровный, торчал, как задранный кулак, над недоуменно приоткрытым ртом.
Одет верзила был в потрепанную непромокайку и шляпу держал в руках. Очевидно, собирался уходить.
Войдя в комнату, где все хохочут, он сначала растерянно оглянулся, потом неожиданно закинул вверх голову и закатился беззвучным смехом, странным, судорожным, словно зевал. Бороденка тряслась, и сам он был трагически смешон, с закрытыми глазами, с задранным носом, с отвалившейся нижней челюстью…
- Грива! - крикнула Любаша.
И, видя недоумение Наташи, прибавила:
- Вы разве незнакомы? Мой муж, Григорий Оттонович, барон фон Вирх. Грива! Закрой рот!
Но барон все еще трясся от смеха, и Наташа с ужасом подумала, что хохочет он, не зная почему, а все-то кругом знают, что тема общего веселья крайне деликатная и именно для него отнюдь не веселая.
Потом Наташа пожала ему руку, и его маленькие сонные глаза мутно скользнули по ее лицу.
- Ну я пошел, - сказал он добродушно и провел пятерней по своим нечесанным прядистым волосам.
- Ладно, голубчик, - сказала Любаша. - Ну, поцелуй Люле ручку и иди.
Он нагнулся к ней, и, когда целовал ей руку, она что-то шептала ему на ухо. Он осклабился и пошел к двери.
- Ну погадайте же, - очнулась Наташа. Барон произвел на нее очень тяжелое впечатление.
- Да разве тут дадут, - проворчала Мордальоновна, шлепнула картами и затянула певучим, как все гадают, голосом. - Ну вот… Что хотите знать, того не узнаете… так, так… три шестерки… дорога будет… И путаница большая. И так выходит, что будете вы по воде к себе домой возвращаться…
- В Россию, что ли? - усмехнулась Наташа.
- А все-таки скажу, бойтесь воды. Ух, бойтесь, бойтесь воды!
- Бойся воды и пей шампанское, - сказала Любаша и вдруг раздраженно закричала: - Ну, господа, нашли тоже время гадать! Ко мне сейчас придут, тут не убрано - это прямо невозможно! Смотрите - жрали ветчину и так все и валяется… Мордальоновна, принесите из кухни тряпку. Где счета от портнихи? Надо счета положить на стол. Фифиса, посмотрите, нет ли в спальной. От Манель. Что?
- Да я говорю, что неловко так сразу, первый раз человек пришел, и вдруг сразу и счета на столе. Поймет, что нарочно приготовили, - урезонивающим тоном протестовала Фифиса.
- Ну что там дурак поймет?
- Дурак! А коли не дурак?
- А не дурак, так тем лучше. Сразу увидит, чего от него ждут. Ну, живо!
Работа закипела. Мордальоновна покорно и даже как будто испуганно вытирала стол, мела пол, дула на крошки. Фифиса носилась вихрем на своих тонких ножках. Никто уже не шутил и не смеялся. Все понимали, что с забавами и хихиканьем покончено, что надо готовиться к приступу, чтобы враг не застал врасплох.
Любаша, с лицом сосредоточенным и сразу до неузнаваемости постаревшим, руководила работами. Ее выслушивали почтительно, забыв о всякой фамильярности.
- Мне, как же, - надеть передник? - спросила Фифиса.
- Да, пожалуй, лучше в переднике. Если найдется чистый… И когда впустите, попросите подождать и пойдете мне доложить. Поняли?
- Поняла-с.
- А Мордальоновна будет здесь сидеть с картами. Счета нашли?
- Здесь-с. Вот я на столе положила, как приказали.
Наташа встала.
- Я ухожу.
И вдруг вспомнила:
- Да, я ведь пришла спросить - не знаете ли вы адрес Шуры Дунаевой? Танцовщицы.
- Ах, Шуры-Муры? Господа, кто знает адрес Шуры-Муры?
- Я знаю, - отозвалась Фифиса. - Они обе живут в отельчике на Клиши. Улица Клиши, номер пятый.
- Спасибо.
Наташа подошла к Любаше, чтобы поцеловать ее на прощание.
- Ах, Боже мой! - вдруг вскрикнула та. - Вино забыли! Фифиса, беги скорее за порто. Бутылку порто. Нет, внизу больше не дают. Беги через улицу и купи на деньги. И возьми бисквитов. Мордальоновна, приготовь стаканчики, да живее! Он каждую минуту может прийти. Фифиса! Вот тебе деньги.
И в то время, как Наташа, чувствуя, что мешает, и торопясь уйти, целовала ее в щеку, она вынула из сумочки единственный бывший в ней денежный знак - сложенную вчетверо стофранковку и протянула ее Фифисе. Рука ее, сверкая огромным бриллиантом кольца, была мгновение так близко от лица Наташи, что ошибиться Наташа никак не могла. То, что она увидела, было ясно и показаться не могло: она увидела на сложенной вчетверо стофранковке яркое зеленое пятно.
7
Наташа особой любовью среди своих приятельниц не пользовалась. Ее считали глуповатой, неинтересной, ничего не обещающей. Прозвище, которое к ней приклеили и о котором она, к счастью для себя, не догадывалась, хорошо определяло отношение к ней. Ее называли "восточная кобылица".
На лошадь она, между прочим, совсем не была похожа: среднего роста, стройная, с движениями легкими и мягкими, с лицом совсем уж не лошадиным, недлинным, с темными тихими глазами. Но, странное дело, - прозвище это все-таки подходило к ней. Может быть, определяло какой-то душевный склад ее. Объяснить это трудно. Так, например, почему одному человеку "идет" имя Александр, а другому Сергей? Чем вы это объясните? Какие данные и приметы должны быть у того и у другого? Как определить? А между тем это так.
Красивой Наташу признавали все. Но нравилась она мало кому.
- Неинтересна.
- Скучная.
И действительно, ей было на свете скучновато. Точно всегда была она не на своем месте. В буржуазном обществе чувствовала себя богемой, в среде богемы сжималась и смущалась. Было в ней что-то стародевское, хотя во время революции была она месяца три замужем за бывшим помещиком. Во время эвакуации они потеряли друг друга, да Наташа и не горевала об этом. Не по легкомыслию, а потому, что в то безумное время многие так истерически сходились от страха одиночества, от предсмертной тоски, когда нужно, чтобы был хоть кто-нибудь, кому можно сказать:
- Мне страшно!
И можно сказать:
- Прощай!
Находили друг друга, не ища, сходились, расходились, и, уходя, ни один не смотрел вслед другому…
После мужа были у Наташи романы, короткие и скучные, и ни один из этих случайно подошедших к ней людей не искал тепла, близости душевной, ни один не рассказывал с грустью и нежностью о годах своего детства, не каялся со сладким стыдом в былых увлечениях. К близости с ней относились, как к остановке на маленькой почтовой станции. Едет человек на перекладных, ждет, пока перепрягут лошадей, и знает, что сейчас же и дальше. Так не распаковывать же на такой короткий срок своих чемоданов!..
Недолгие, скучные романы: несколько обедов в ресторане, несколько дансингов, несколько театров. И все.
- Мы будем переписываться…
- Вы меня не забудете?
- Ни-ко-гда.
Они уходили, и она не вспоминала о них. Даже во сне.
* * *
Выйдя от баронессы, Наташа пешком пошла домой. Шла медленно, останавливаясь, так билось сердце, что даже тошнило.
- Это уж прямо психоз, - говорила она себе. - Я всюду вижу эти зеленые знаки. Точно какой-то авантюрный роман. Тайна зеленого пятна… Но все-таки - в чем же дело? Допустим, что Гастон взял тогда мои деньги и я видела у него свою бумажку. Но как могла попасть такая же бумажка к Любаше? Случайно тоже запачкалась в зеленую краску? И случайно два точно таких же пятна - одно широкое, круглое, другое длинной полосой… Уж очень была бы удивительная случайность. Прямо чудо.
Но не могла же она спросить у Любаши - откуда у нее эта бумажка. Совсем был бы идиотский вопрос. Если бы можно было рассказать всю субботнюю историю, тогда и спросить было бы вполне естественно. Но рассказывать нельзя. Поехала черт знает с кем, напилась и ночевала в каком-то притоне. И после этого еще завтракала с этим самым типом! Все эти Любаши, наверное, проделывают вещи и похуже, но уж, конечно, никогда об этом не рассказывают.
Нет, ничего рассказывать нельзя и про странную стофранковку тоже спросить нельзя. Потом все, наверное, выяснится.
А теперь оставалось одно: разыскать Шуру и спросить, что она знает. Шура милая и простая, может быть, ей можно будет рассказать… Уж если кому - так ей одной.
8
Дом, где жили Шура-Мура, Наташа искала недолго. Это был парижский отельчик, населенный почти сплошь русскими, такой для русского гнезда типичный, что и на номер смотреть не нужно, и так ясно.
Из окна второго этажа, крутясь, спускалась на веревке бутылка, остановилась около окна первого этажа, и звонкий женский голос закричал:
- Марфа Петровна! Плесканите уксуску! Томаты заправить. Не могу в коридор выйтить, я на дверь записку нашпилила, что меня дома нет. Ведь куска проглотить не дадут… А, Марфа Петровна?
А из окна первого этажа толстая голая рука ловила бутылку.
По узенькой крутой лестнице-винтушке Наташа стала подыматься. Всюду неплотно прикрытые двери и из щелей - любопытные носы, тараканьи усы, острые глаза, шорохи, шепоты, детский рев и громкие споры самого интимного содержания. Кое-где на дверях записочка:
"Ключ под ковриком".
"Маня, подожди Сергея".
"Ушла за телятиной, твоя до гроба".
А на двери, за которой громче всего галдели и стучали вилками, - лаконичное и суровое:
"Дома нет".
Лестницы в таких отельчиках всегда вьются так круто, что поднимающемуся кажется, будто он видит свои собственные пятки. И все время бегают по этим лесенкам жильцы то вниз, в лавочку, то друг к другу за перцем, за солью, за спичками.
Шныряют по лесенкам и торговые люди с корзинками и пакетиками, предлагают за 20 франков чулки, "которым настоящая-то цена 60", либо флакончик духов неопределенных запахов за восемь франков "вместо сорока". Носят и копченую рыбу "вроде нашего сига", и в той же корзинке крепдешины, "каких в магазине вам и не покажут".
Наташе повстречалась приятная конопатая скуластая рожа с узлом в руках и, смущенно улыбнувшись, предложила:
- Не желаете сукенца хорошего?
И, уже спустившись на несколько ступенек, прибавил совсем безнадежно и единственно в силу коммерческой техники:
- Есть отрез на брюки…
Сверху перегнулся кто-то через перила и крикнул:
- Если вы к Саблуковым, то они просили обождать.
А из двери высунулся любопытный нос и спросил:
- Да вы к кому?
Она сказала.
- Так ведь они, кажется, уезжают, - пискнул кто-то из другой двери.
- Это танцовщицы-то? Нет, они должны быть у себя, - закричал кто-то этажом ниже.
Из той двери, где "никого не было дома", тоже высунулся кто-то и что-то посоветовал…
Наташа поднялась на пятый этаж и постучала. Встретили ее радостным визгом. Визжала Шура. Мурка выразила свою радость улыбкой и еще тем, что немедленно освободила один из двух стульев, составляющих меблировку комнаты, от наваленных грудой кисейных юбок, галунов и шарфов и подвинула его Наташе.
- Наташа! - визжала Шура. - Уезжаем! Контракт на пять городов… В меня влюблен голландец… Ни слова ни на каком языке… Какая ты красавица! Кто тебе дал мой адрес?
- Адрес я достала у Любаши Вирх, - еле смогла вставить Наташа.
- У Любаши? Правда, какая красавица? И заметь - ей больше шестидесяти… Видела кольцо? Бриллиант? Это ей подарил какой-то раджа или хаджа. Дивный! Подарил с условием, чтобы она его только дома носила… Мурка, есть у нас молоко? Да - только дома. А то если родственники увидят, так сейчас начнут судиться и отберут. И закладывать его нельзя - тоже родственники отберут. Богатейший этот ханжа. Мурка, есть молоко? Нужно ее кофе напоить.
Наташе нравилось у Шуры. Грудами наваленные на постель костюмы - все кисея, тюль, блестки. На полу у камина грелся на спиртовке маленький утюжок. На стенах открытки, изображающие Шуру и Муру в балетных позах, таких диковинных, что не сразу разберешь, где рука, где нога.
На камине, прислоненный к зеркалу, тускло поблескивал почерневший ризой образ Казанской Божьей Матери. Рядом - два поменьше - Николая Чудотворца и Пантелеймона. Тут же - пестрое пасхальное яйцо и пучок сухой вербы.
Перед иконами - коробочка с пудрой, румяна, карандаши для губ и бровей. Что поделаешь - места другого нет, да и зеркало одно, а пудра и румяна в их ремесле вроде как бы соха для пахаря - нужна и благословенна.
Русские артисты вообще народ очень набожный. Довольно дикое впечатление производит на постороннего человека какой-нибудь степенный старый актер, который, стоя у кулис, зажмурит глаза и сосредоточенно шепчет молитву. И вдруг, осенив себя истовым широким крестом, выскочит курбетом на сцену и залепечет фолишонным голоском:
- А вот и папашка! Ку-ку! А вот и папашка!
Для актеров же это вполне естественно.
Что же - разве не близки они в этой наивной вере в значительность своего искусства трогательному легендарному жонглеру, который даже такой малый дар, как способность ловить мячики, счел достойным для жертвы Мадонне?
Шура и Мура были похожи друг на друга, хотя даже не родственницы. Обе смуглые, немножко испанского типа - каких только типов не взращивала благодатная русская почва! Мура повыше, посуше, часто выступала в мужском костюме. Она хорошо знала языки, вела всю деловую переписку, а также отвечала на письма иностранных поклонников и своих, и Шуриных.