Вместе с Фрицем я расставляю вехи. Я специально заготовил для этого камышинки, которые втыкаю в землю через каждые сто метров, обозначая таким образом прямые линии. Затем я иду к верховьям долины и по найденным мной знакам - камням с отметинами, обозначенным углам, каменным кучам, расположенным в виде треугольника, и прочему - прокладываю при помощи теодолита продолжения этих прямых, чтобы вписать их затем в первоначальную систему линий (сетку Корсара). Солнце искрится на раскаленных черных камнях. Время от времени я подзываю юного Фрица, и он подбегает, чтобы воткнуть в землю у моих ног новую веху. Прищурившись, я вижу, как все линии сходятся в районе русла Камышовой реки, образуя на пересечениях узлы, где можно будет копать пробные ямы.
Потом мы с Фрицем копаем ямы у западного склона, под Командорской Вышкой. Пробив сухую, твердую землю, наши кирки почти сразу наталкиваются на базальт. Перед каждой новой ямой я сгораю от нетерпения. Найдем ли мы какой-нибудь знак, какой-нибудь след Неизвестного Корсара, а может, начало "каменной кладки"? Что же до сокровища… Как-то утром копаем мы с Фрицем у подножия холма, как вдруг я чувствую под своей киркой, вонзившейся в песчаную почву, какой-то круглый предмет, который в припадке безумия тут же принял за череп некоего моряка, похороненного в этом месте. Предмет катится по песку, и вдруг у него появляются лапы и клешни! Оказалось, это большой земляной краб, сон которого я потревожил. Юный Фриц, проявив больше проворства, чем я, тут же убивает его ударом лопаты и, довольный собой, прервав работу, берет котелок, идет за водой, разжигает костер и готовит из краба замечательный бульон.
Вечерами, когда угасает солнечный свет, а долина наполняется тишиной и покоем, я знаю, что Ума где-то неподалеку. Я чувствую ее взгляд, наблюдающий за мной с высоты холмов. Иногда я окликаю ее - кричу и слушаю потом долгое эхо, повторяющее ее имя: "У-ма-а!"
Взгляд ее близок и одновременно так далек - как взгляд парящей в вышине птицы, чью тень мы замечаем, лишь когда она заслоняет на миг солнце. Даже когда я подолгу не вижу ее из-за Фрица Кастеля или Беге (ибо ни одна манафская женщина никогда не покажется людям с побережья), мне нравится чувствовать ее взгляд - на себе, на всей долине. Может, и правда, что все вокруг принадлежит ей, что это она, как и ее народ, настоящая хозяйка долины? Вот только верит ли она в клад, который я ищу? Временами, когда дневной свет еще не набрал силы, мне кажется, что я вижу, как она бродит среди вулканических камней вместе со Шри, то и дело наклоняется, разглядывая камни, будто идет по невидимому следу.
Или же шагает вдоль реки к устью, туда, где море набегает на прибрежный песок. Стоя у прозрачной воды, она вглядывается в горизонт по ту сторону кораллового барьера. Я подхожу к ней и тоже смотрю на море. Лицо ее напряжено, почти печально.
- О чем ты думаешь, Ума?
Она вздрагивает, поворачивает ко мне лицо, ее глаза полны грусти. Она говорит:
- Ни о чем, я думаю только о невозможном.
- А что же это - невозможное?
Но она не отвечает. Затем появляется солнце, его свет делает все больше, значительнее. Ума стоит неподвижно на холодном ветру, а речная вода течет между ее ног, оттесняя губы прибоя. Ума трясет головой, словно желая стряхнуть свою застенчивость, берет меня за руку и увлекает к морю.
- Пойдем, будем ловить осьминогов.
Она берет длинную острогу, воткнутую в песок посреди камышей. Мы идем на восток, туда, где на берегу еще лежат тени. Русло Камышовой реки изгибается среди дюн и снова возникает у черного утеса. Тут до самого моря - камыши. Когда мы подходим ближе, тучи малюсеньких серебристых птичек срываются с земли и с писком "уииит! уииит!" улетают прочь.
- Тут живут осьминоги - вода здесь теплее.
Она идет к камышам и вдруг снимает с себя рубашку и юбку. Тело ее - длинное, тонкое, цвета темной меди - сверкает в лучах солнца. Она идет по камням дальше в море и исчезает под водой. На мгновение покажется на поверхности ее рука с острогой, и снова кругом только морская гладь с пробегающими по ней короткими волнами. Через несколько мгновений море раздается, и Ума выходит из воды так же плавно, как и вошла. Она идет по песку, подходит ко мне, снимает с остроги сочащегося чернильной жидкостью осьминога, выворачивает его наизнанку. Она смотрит на меня. В ней нет неловкости, одна дикая красота.
- Пойдем!
Не колеблясь ни секунды, я сбрасываю одежду и ныряю в холодную воду. И сразу ко мне возвращается то, что я потерял много лет назад, - море в Тамарене, где мы с Дени плавали нагишом наперерез волнам. Ощущение свободы, счастья. Я плыву под водой у самого дна с открытыми глазами. У скал я вижу Уму, она ковыряет своей острогой в расщелинах, вздымая чернильное облако. Мы вместе плывем к поверхности. Ума выбрасывает на песок второго осьминога, предварительно вывернув его наизнанку. Потом протягивает острогу мне. Улыбка сверкает на ее лице, она тяжело дышит. Я снова ныряю и в свою очередь плыву к скалам. Первого осьминога я упускаю, но второй оказывается пригвожденным к песчаному дну как раз в тот момент, когда он собирался улизнуть, выпустив облако чернил.
Мы плывем вместе в прозрачной воде лагуны. Совсем близко от кораллового барьера Ума ныряет и скрывается так быстро, что я не поспеваю за ней. Через мгновение она выныривает, на острие ее остроги бьется большой губан. Она снимает с острия еще живую рыбу и забрасывает ее далеко-далеко по направлению к берегу. Потом знаком велит мне молчать. Она берет меня за руку, и мы вместе скрываемся под водой. И тут я вижу, как прямо перед нами мелькает грозная тень: акула. Повернувшись вокруг себя два-три раза, тень удаляется. Мы же, едва дыша, выныриваем на поверхность. Я плыву к берегу, но Ума снова ныряет. Когда я доплываю до пляжа, то вижу, что она поймала еще одну рыбину. Она бежит рядом со мной по белому песку. Ее базальтовое тело искрится на солнце. Быстрыми, точными движениями она собирает осьминогов и губана и зарывает их в песок рядом с дюнами.
- Иди сюда. Нам надо обсохнуть.
Я лежу на песке. Стоя на коленях, она зачерпывает песок руками и посыпает меня сверху донизу.
- Посыпь меня тоже.
Я беру легкий песок в руки и сыплю его ей на плечи, на спину, на грудь. Теперь мы похожи на двух обсыпанных мукой печальных клоунов и весело смеемся этому.
- Когда песок осыпется, мы будем сухие, - говорит Ума.
Мы сидим на дюне у камышей, с ног до головы одетые в белый песок. Кругом - тишина, только шумит в камышах ветер да рокочет прибывающее море. И никого - кроме крабов, один за другим вылезающих с задранными клешнями из своих убежищ. Солнце в небе достигло зенита и шлет палящие лучи в самый центр этого безлюдья.
Я смотрю, как высыхающий песок тонкими ручейками стекает с плеч и груди Умы, постепенно обнажая ее лоснящуюся кожу. Во мне просыпается яростное желание, оно жжет меня изнутри, как солнце - мою кожу. Я касаюсь губами кожи Умы, она вздрагивает, но не отстраняется. Обвив длинными руками ноги, она кладет голову на колени и смотрит куда-то вдаль. Мои губы скользят от ее затылка вниз по нежной, блестящей коже, с которой серебряным дождем сыплется белый песок. Я весь дрожу, и Ума, подняв голову, тревожно спрашивает:
- Тебе холодно?
- Да… Нет. - Я сам не знаю, что со мной. Меня бьет нервная дрожь, дышать трудно.
- Что с тобой?
Ума внезапно вскакивает на ноги. Она быстро натягивает свою одежду, потом, как больному, помогает одеться мне.
- Идем, тебе надо отдохнуть в тени, идем же!
Что это - жар, переутомление? У меня кружится голова. Я с трудом бреду за Умой через камыши. Она идет вся прямая, держа за жабры рыбину, на конце остроги флагами болтаются осьминоги.
Когда мы приходим в лагерь, я ложусь в палатке и закрываю глаза. Ума остается снаружи. Она разводит огонь, чтобы поджарить рыбу. Кроме того, она обжаривает на жаровне принесенные утром лепешки. Когда еда готова, она приносит мне ее в палатку и смотрит, как я ем, но сама ничего не берет. Жареная рыба - просто объеденье. Я ем руками, второпях, запивая холодной водой, за которой Ума сходила к истоку речки. Мне уже лучше. Завернувшись, несмотря на жару, в попону, я смотрю на Уму, на ее профиль, обращенный наружу - словно она кого-то поджидает. Начинается дождь; сначала мелкий, он падает потом крупными каплями. Ветер сотрясает над нами парусину, скрежещет ветками тамаринда.
А когда начинает темнеть, девушка принимается рассказывать мне о себе, о своем детстве. Она говорит неуверенно, певучим голосом, подолгу молчит; шум ветра и стук дождя по палатке мешаются с ее словами.
"Мой отец - манаф, родом с Родригеса, с гор. Но он уехал отсюда, отправился в плавание на "Бритиш Индия" - большом корабле, что ходил в Калькутту. В Индии он и встретил мою мать, женился на ней и привез сюда, потому что ее семья была против этой женитьбы. Он был старше ее и умер в плавании от малярии, когда мне было восемь лет. Тогда мать отдала меня в приют, к монахиням на Маврикий, в Ферне. У нее не было денег, чтобы самой воспитывать меня. Еще, я думаю, она хотела снова выйти замуж и боялась, что я стану помехой… В монастыре я очень любила мать-настоятельницу, и она тоже меня любила. Когда ей надо было возвращаться во Францию, она взяла меня с собой, потому что моя мать меня бросила. Мы жили в Бордо, а потом недалеко от Парижа. Я училась и работала в монастыре. Я думаю, матушка хотела, чтобы я стала монахиней, потому-то она и взяла меня с собой. Но когда мне было тринадцать лет, я заболела, и все думали, что я умру, потому что у меня был туберкулез… И тут пришло письмо от моей матери, с Маврикия, она писала, что хочет, чтобы я вернулась к ней. Сначала я не хотела, плакала; я думала, это потому, что я не хочу расставаться с матушкой-настоятельницей, но на самом деле я боялась ехать к своей настоящей матери, и еще я боялась жить в бедности, в горах. Мать-настоятельница тоже плакала, потому что она меня любила, и потом, она надеялась, что я тоже стану монахиней, а моя мать не была христианкой, она сохранила свою родную, индийскую веру, и потому мать-настоятельница думала, что я отвернусь от христианской веры. А потом я все же уехала, долго плыла на корабле через Суэцкий канал и Красное море. Когда я приехала на Маврикий, я увидела свою мать, но я совсем ее не помнила и очень удивилась, что она такая маленькая, закутанная в свои покрывала. Рядом с ней стоял маленький мальчик, она сказала, что это Шри и что его послал на землю Бог…"
Она умолкает. Уже поздно, скоро ночь. Снаружи долина уже окутана мраком. Дождь перестал, но, когда ветер колеблет ветви старого тамаринда, слышно, как на палатку падают капли.
"Сначала мне было трудно здесь жить, потому что я ничего не знала о жизни манафов. Я ничего не умела: ни бегать, ни ловить рыбу, ни разжигать огонь, я даже плавать не умела. И я не могла разговаривать, потому что тут никто не говорил по-французски, а моя мать говорила только на бходжпуре и на креольском. Это было ужасно, мне было четырнадцать лет, а я была как малое дитя. Сначала соседи смеялись надо мной, они говорили, что уж лучше бы мать оставила меня у богатых. Я и сама рада была бы сбежать, только не знала, куда идти. Вернуться во Францию я больше не могла, потому что теперь я была манаф и никто не захотел бы водиться со мной. И потом я очень полюбила моего братика, Шри, он был такой милый, такой чистый, я думаю, мать была права, когда говорила, что его послал Бог… Тогда я стала учиться всему, чего не умела. Я научилась бегать босиком по камням, ловить на бегу горных коз, разводить огонь, плавать и нырять, ловить рыбу. Я научилась быть манафом, жить, как жили беглые рабы, прячась в горах. И мне понравилось жить здесь, вместе с ними, потому что они никогда не лгут и никому не причиняют зла. Люди с побережья, из Порт-Матюрена например, похожи на людей с Маврикия, они лгут, обманывают, поэтому мы и прячемся от них в горах…"
Совсем стемнело. Из долины повеяло холодом. Мы лежим рядом, я чувствую жар тела Умы, наши ноги переплетены. Да, точно, мы как будто единственные человеческие существа на всей земле. Английская лощина затерялась где-то, она плывет назад, гонимая холодным морским ветром.
Я больше не дрожу, никуда не спешу, ничего не боюсь. И Ума забыла, что ей надо все время бежать куда-то, прятаться. Как недавно в камышах, она снимает одежду и помогает раздеться мне. Тело ее гладко и горячо, местами его все еще покрывает песок. Она смеется, стряхивая песок с моей спины, груди. А потом, не понимаю как, мы вдруг входим друг в друга. Ее лицо откинуто назад, я слышу ее дыхание, ощущаю удары ее сердца, жар ее тела - нестерпимый, жарче солнца, обжигавшего меня столько дней на море и в долине, - проникает в меня. И мы летим, взмываем в ночное небо, парим среди звезд, не думая ни о чем, молча слушая дыхание друг друга, ровное, как у спящих. И теснее прижимаемся один к другому, чтобы не чувствовать исходящего от камней холода.
Я нашел наконец расселину, где когда-то бил источник, теперь высохший. Я заметил ее еще в самом начале, когда только прибыл в Английскую лощину, но решил, что она расположена слишком далеко от реки, чтобы значиться на картах Корсара. Однако по мере расстановки вех в продолжение прямых линий, начинающихся у первоначальных ориентиров, я понемногу углубился в восточную часть долины. И вот как-то утром, когда я ползал по дну Английской лощины, неподалеку от западной "проушины", мне пришла в голову мысль обследовать участок вдоль линии, соединяющей "проушину" с камнем, отмеченным четырьмя точками, который я обнаружил на первом уступе утеса и на который в документе Корсара указывают слова: "Ищите :: S".
Не имея других вех, кроме камышинок, воткнутых на разном расстоянии друг от друга, я медленно продвигаюсь по дну долины. Незадолго до полудня, пройдя и пометив более тысячи футов, я добираюсь до вершины восточного склона. Оттуда я тотчас вижу разлом и отмечающий его знак. Это кусок базальта около шести футов высотой, установленный на пыльной почве холма таким образом, чтобы его было видно из глубины долины, от старого устья реки. Он единственный в своем роде, осколок базальтового выступа, торчащего на самой вершине утеса. Я уверен, что сюда его доставили люди, может быть, притащили, положив на бревна, а потом поставили вертикально, наподобие друидических камней. На боках у него до сих пор видны насечки для веревок. Но больше всего меня поражает знак на верхней грани камня, точно в центре: это прямой желобок, толщиной в палец и длиной дюймов в шесть, высеченный в камне при помощи зубила. Желобок этот самым точным образом продолжает линию, вдоль которой я пришел, следуя от западной "проушины", и указывает на разлом.
С замирающим сердцем я подхожу ближе и в первый раз вижу расселину. Это узкий коридор, который образовался в процессе выветривания горной породы и пронизывает толщу утеса, сужаясь к выходу в Английскую лощину. Вход в него скрыт каменной осыпью, потому-то мне до сих пор и не пришло в голову его обследовать. Со стороны долины вход в расселину теряется среди обломков утеса. А с высоты восточного холма расселина и вовсе похожа на неглубокий след обвала, каковым я ее и посчитал вначале.
Единственный путь, который мог меня привести к ней, это та самая линия, вдоль которой я двигался: начинаясь от западной "проушины", она пересекает русло Камышовой реки в точке 95 (в точном месте пересечения с осью норд-зюйд), проходит через середину камня с четырьмя отверстиями (точка S из документа Корсара) и достигает куска базальта, где сливается с желобком, высеченным рукой Корсара.
Я так потрясен этим открытием, что мне приходится сесть, чтобы опомниться. Холодный ветер помогает мне прийти в себя. Я торопливо спускаюсь по склону на дно расселины и оказываюсь в подобии открытого колодца, формой напоминающего подкову, шириной около двадцати пяти французских футов, спускающегося коридором в сотню футов длиной к каменной осыпи, что закрывает вход в него.
Сомнений быть не может: здесь, именно здесь кроется ключ к разгадке тайны. Здесь, где-то рядом, у меня под ногами, должен быть зарыт клад - сундук, стоявший когда-то запечатанным в передней части корабля, в который Неизвестный Корсар спрятал свои сказочные богатства, чтобы уберечь их от посягательств англичан и от алчности своих людей. Можно ли было найти лучший тайник, чем эта естественная расселина в толще утеса, не видимая ни с моря, ни из долины, надежно укрытая от глаз каменной осыпью и аллювиальными отложениями? Нет, я не могу ждать помощи. Я спускаюсь в лагерь и беру все необходимое: кирку, лопату, длинный металлический щуп, веревку, а также запасаюсь провизией и питьевой водой. До вечера без передышки я прощупываю и копаю дно расселины в том месте, на которое, как мне кажется, указывает желобок, выбитый на базальтовой глыбе.
К концу дня, когда на дне расселины начинаются сгущаться тени, щуп вдруг уходит глубоко в землю, открывая вход в тайник, наполовину заваленный землей. Впрочем, земля эта намного светлее, и это, по моему мнению, является несомненным доказательством того, что она была насыпана сюда специально, чтобы закрыть вход в пещеру.
Работая голыми руками, я отваливаю куски базальта в попытке расширить отверстие. Сердце стучит у меня в висках, одежда намокла от пота. Дыра увеличивается, и вот я вижу старое подземелье, стены которого укреплены уложенными в форме арки камнями. Я влезаю туда по пояс. Яма слишком тесна, с киркой там не развернуться, и мне приходится копать руками, освобождать камни, наваливаясь на щуп и используя его в качестве рычага. И вдруг металл со звоном натыкается на камень. Дальше копать некуда, я достиг дна: тайник пуст.
Ночь. Пустое небо над расселиной медленно темнеет. Но воздух настолько горяч, что кажется, будто солнце все еще горит на каменных стенах, на моем лице, на руках, внутри меня. Сидя на дне расселины, у пустого тайника, я пью теплую, безвкусную воду, что еще остается у меня во фляге, - пью и не могу напиться.