В первый раз за долгое время я думаю о Лоре, словно пробуждаюсь ото сна. Что бы она подумала, увидев меня тут, на дне этой ямы - грязного, с окровавленными от рытья земли руками? Посмотрела бы своим темным, сверкающим взглядом, и мне стало бы стыдно. Я слишком устал теперь, чтобы шевелиться, чтобы думать, чтобы чувствовать что бы то ни было. Я нестерпимо хочу, жажду, чтобы скорее наступила ночь, и растягиваюсь во весь рост там, где сижу, прямо на дне расщелины, положив голову на один из черных камней, которые сам выкопал из земли. Надо мной, между высоких каменных стен, чернеет небо. Я вижу звезды - осколки разбитых созвездий, имен которых уже не могу вспомнить.
Утром, выйдя из расселины, я вижу Уму. Она сидит у моего лагеря в тени дерева и ждет меня. Рядом с ней - Шри, смотрит на меня, не двигаясь.
Я подхожу к Уме и сажусь рядом. Лицо ее темнеет в тени, но глаза сверкают. Она говорит: "В расселине нет больше воды. Фонтан высох".
Она так и говорит - "фонтан", а не "источник", по-креольски. И говорит так спокойно, будто я искал в расщелине воду.
Солнце блещет на камнях, в листве деревьев. Ума сходила к реке, набрала воды в котелок и теперь готовит индийскую мучную похлебку - кир. Когда похлебка готова, она наливает мне ее в эмалированную миску. Сама же зачерпывает рукой прямо из котелка.
Спокойным певучим голосом она рассказывает мне о своем детстве во Франции, о том, как жила у монашек, и о своей жизни здесь, когда она вернулась к матери и стала жить среди манафов. Мне нравится, когда она вот так рассказывает. Я пытаюсь представить себе ее в тот день, когда она сошла с большого парохода в черном форменном платьице, ослепленная всем этим светом.
Я тоже рассказываю ей о своем детстве в Букане, о Лоре, о вечерних занятиях с Мам на веранде, о приключениях с Дени. Когда я рассказываю о нашем путешествии на пироге к Морну, глаза ее блестят.
"Мне тоже хотелось бы побывать в море".
Она поднимается, смотрит в сторону лагуны.
"По ту сторону есть много островов, там живут морские птицы. Возьми меня туда с собой, мы будем ловить рыбу".
Я люблю, когда у нее вот так горят глаза. Решено, мы поплывем на острова, на Птичий остров, на Баладиру, может, еще южнее, до Гомбрани. Я съезжу в Порт-Матюрен, чтобы нанять пирогу.
Два дня и две ночи бушует буря. Я почти безвылазно сижу в палатке, питаюсь одними солеными галетами. Потом, на третье утро, ветер стихает. Небо становится ярко-голубым, безоблачным. На берегу я вижу Уму, она стоит, как будто все это время не сходила с места. Увидев меня, она говорит: "Надеюсь, рыбак пригонит пирогу сегодня".
Час спустя пирога действительно пристает к берегу. Взяв с собой пресной воды и банку с галетами, мы отплываем. Ума сидит на носу, сжимая в руке острогу, и смотрит на поверхность лагуны.
Мы высаживаем рыбака в бухте Ласкар, я обещаю вернуть пирогу завтра. Мы удаляемся от берега под парусом, наполненным восточным ветром. Позади нас высятся горы Родригеса, еще бледные в утреннем свете. Лицо Умы сияет счастьем. Она показывает мне вершины: Лимонная гора, Питон, Билактер. Когда мы выходим за фарватер, волна начинает раскачивать пирогу, обдавая нас облаком брызг. Но вот мы оказываемся в лагуне под защитой рифов. Вода здесь темная, с таинственными отблесками.
Прямо по курсу появляется остров - Птичий остров. Прежде чем увидеть их самих, мы слышим крики морских птиц. Беспрестанный, ровный гул наполняет небо и море.
Вот птицы увидели нас, они летят над пирогой. Крачки, альбатросы, черные фрегаты, огромные олуши кружат над нами с пронзительными криками.
Остров лежит по правому борту в каких-то пятидесяти морских саженях. Со стороны лагуны он представляет собой просто полосу прибрежного песка, а со стороны открытого моря - скалы, о которые бьются океанские волны. Ума подсела ко мне на корму и тихо говорит у самого моего уха: "Как красиво!.."
Никогда еще я не видел столько птиц. Тысячами сидят они на белых от помета скалах, перепархивают с места на место, взмывают в небо и садятся вновь, в воздухе стоит шум крыльев - как рокот моря. Одна за другой накатывают на рифы волны, накрывают камни ослепительным каскадом, но олуши не боятся их. Расправив мощные крылья, они приподнимаются на ветру, зависают на мгновение над набежавшей волной и снова опускаются на скалу.
Плотная стая с криками летит на нас. Заслоняя небо, птицы кружат над пирогой, гигантские крылья распростерты в потоках ветра, черная голова со свирепо горящим глазом повернута к ненавистным чужакам. Их становится все больше, мы совсем оглохли от их пронзительных криков. Некоторые переходят в наступление, пикируют к корме пироги, так что нам приходится отбиваться. Уме страшно. Она прижимается ко мне, прикрыв руками уши: "Уедем отсюда! Уедем отсюда!"
Я кладу руль на правый борт, и с громким хлопком парус вновь наполняется ветром. Олуши понимают мой маневр. Они удаляются, набирают высоту, но продолжают следить за нами, кружа высоко в небе. А на скалах тысячи птиц все так же подпрыгивают над потоками пены.
Нам с Умой никак не оправиться от испуга, и мы спасаемся бегством при попутном ветре. Остров остался далеко позади, но в ушах у нас все еще стоят пронзительные крики и шум крыльев. В миле от Птичьего острова мы обнаруживаем другой островок, часть рифового барьера. На северной его оконечности океанские волны с ревом бьются о скалы. Здесь почти нет птиц, лишь парят над пляжем несколько крачек.
Мы причаливаем, и Ума, скинув одежду, сразу бросается в воду. Я вижу, как ее темное тело блестит среди волн, потом исчезает в глубине. Несколько раз она выныривает на поверхность глотнуть воздуха, сжимая в руке острогу.
Я тоже раздеваюсь, ныряю вслед за ней и плыву у самого дна с открытыми глазами. В зарослях кораллов прячутся тысячи рыбок - серебристых, с красными, желтыми полосами, - я не знаю их названий. Вода совершенно теплая, и я без малейшего усилия скольжу вдоль кораллов. Умы нигде нет.
Выбравшись на берег, я растягиваюсь на песке и слушаю рокот волн позади себя. В небе парят крачки. Есть даже несколько олуш, они прилетели со своего острова и теперь, крича, наблюдают за мной.
Проходит довольно много времени, белый песок успел уже высохнуть на моем теле, и вот из воды прямо передо мной появляется Ума. Ее тело черным металлом сверкает на солнце. Вокруг талии у нее повязана лиана, на которую нанизана добыча - четыре рыбины: один летрин, один капитан, две дорады. Она втыкает острогу в песок острием вверх, развязывает пояс и складывает рыб в вырытую в песке ямку, прикрыв ее сверху мокрыми водорослями. Затем садится и посыпает свое тело песком.
Лежа рядом, я слышу ее чуть хрипловатое от усталости дыхание. Песок золотой пудрой сверкает на ее темной коже. Мы молчим. Смотрим на воду лагуны, слушая мощный рокот волн позади нас. Такое ощущение, будто мы находимся тут уже много-много дней, позабыв об остальном мире. Вдали медленно меняют цвет высокие горы Родригеса, тень накрыла бухты. Прилив. Лагуна вздулась, стала гладкой и темно-синей. Изогнутый, как у морской птицы, нос пироги едва касается песка.
Позже, когда солнце спускается к западу, мы готовим пищу. Ума встает, песок легким дождем скатывается с ее тела. Она собирает сухие водоросли и выброшенные прибоем куски дерева. При помощи огнива я разжигаю огонь. Вспыхивает пламя, и лицо Умы загорается дикой радостью, которая так влечет меня к ней. Ума мастерит из мокрых веточек решетку, разделывает рыбу. Затем несколькими пригоршнями песка она тушит пламя и кладет решетку прямо на уголья. Запах жареной рыбы наполняет нас счастьем, и вскоре, обжигая пальцы, мы начинаем торопливо есть.
На запах рыбьих потрохов слетаются морские птицы. Вычерчивают большие круги на фоне солнца, потом садятся на песок. Прежде чем начать есть, они смотрят на нас, склонив голову набок.
"Они больше не злятся, они теперь нас знают".
Олуши на песок не садятся. Они пикируют на внутренности и хватают их на бреющем полете, вздымая тучи пыли. Даже крабы повылезали из своих нор с трусливым и одновременно сердитым видом.
"Сколько народу!" - смеясь, говорит Ума.
После еды Ума привязывает к остроге нашу одежду, и мы ложимся прямо в раскаленный песок в тени этого самодельного зонтика. Лежа рядом, мы зарываемся в песок. Может, Ума и засыпает вот так, я же смотрю на ее лицо с закрытыми глазами, на прекрасный гладкий лоб, над которым чуть шевелятся на ветру волосы. От дыхания песок ссыпается с ее груди, обнажает блестящее, словно камень, плечо. Я глажу кончиками пальцев ее кожу. Но Ума не шевелится. Она медленно дышит, положив под голову согнутую руку, а ветер сдувает песок, тоненькими ручейками струящийся по ее телу. Я вижу перед собой пустое небо и туманный Родригес над зеркальной гладью лагуны. Морские птицы летают над нами, садятся на песок в нескольких шагах от нас. Они больше не боятся, они теперь друзья нам.
И день этот кажется мне бескрайним, как море.
Однако наступает вечер, и я иду по пляжу среди кружащих надо мной с тревожными криками птиц. О возвращении на Родригес думать поздно. Отлив обнажил коралловые отмели в лагуне, и мы могли бы сесть на мель или разбить лодку. Ума догоняет меня на мысу. Ветер с моря заставил нас одеться. Птицы летят за нами, садятся впереди на скалы, издавая странные крики. Здесь море свободно. Мы смотрим, как разбиваются в конце своего пути волны.
Я сажусь рядом с Умой, и она обхватывает меня руками, кладет голову мне на плечо. Я чувствую ее запах, ее тепло. Дует ветер сумерек, предвестник ночи, он несет с собой тьму. Ума дрожит, прижавшись ко мне. Этот ветер тревожит ее, как он тревожит птиц, заставляя их покидать убежища, лететь в небо и кричать вслед последним отблескам солнца.
Быстро спускается ночь. Горизонт скрывается из глаз, тускнеет сверкающая пена. Мы идем на другую, подветренную сторону острова. Ума готовит постель на ночь, раскладывая на песке, в отдалении от моря, сухие водоросли. Мы заворачиваемся в них прямо в одежде, чтобы не чувствовать сырости. Птицы прекратили свое безумное кружение. Они устроились на песке неподалеку от нас, и мы слышим, как они квохчут и щелкают клювами в темноте. Прижавшись к Уме, я вдыхаю запах ее тела, ее волос, ощущаю вкус соли на ее коже и на губах.
Потом я слышу, как ее дыхание становится ровным, и лежу, не двигаясь, раскрыв глаза во тьму и слушая рокот волн, что поднимаются где-то за нами, - все ближе, ближе. Звезд много, и они так же прекрасны, как и когда я лежал на палубе "Зеты". Передо мной, над темными пятнами гор Родригеса - Орион и Ночные Красавицы, а прямо в зените - рядом с Млечным Путем - я вижу сверкающие зерна Плеяд. Как когда-то, я стараюсь отыскать седьмую звезду - Плейон, а на краю Большой Медведицы - Алькор. Ниже и левее я узнаю Южный Крест, а вот медленно, словно он и правда плывет по черным волнам, появляется Арго. Мне хотелось бы услышать голос Умы, но я не решаюсь ее будить. Я ощущаю, как медленно вздымается ее грудь, и эти движения сливаются с ритмичным рокотом волн. После длинного, напоенного ярким солнечным светом дня мы оказались в глубокой тьме, и эта тьма медленно проникает в нас, делая нас другими. Затем мы здесь и очутились - чтобы прожить этот день и эту ночь вдали от других людей, среди птиц, у выхода в открытое море.
Спали ли мы на самом деле? Не знаю. Я долго лежу неподвижно под свист ветра, слушая страшные удары волн о коралловый остов острова, и звезды до самой зари водят надо мной свой медленный хоровод.
Утром Ума спит, вжавшись в меня всем телом, несмотря на солнце, уже обжигающее ей веки. На темную кожу налип мокрый от росы песок и теперь стекает тонкими ручейками вдоль шеи, теряясь в измятой одежде. Прямо передо мной зеленеет лагуна, птицы покинули берег: расправив на ветру крылья, они начали свое кружение, высматривая зоркими глазами добычу на морском дне. Четко и ясно виднеются горы Родригеса: Питон, Билактер и - чуть в стороне, на берегу - Бриллиант. Скользят по воде пироги под раздутыми парусами. Пройдет несколько мгновений, и нам придется надеть наши скрипящие от песка одежды, сесть в пирогу, и наши паруса тоже наполнятся ветром. Ума, полусонная, приляжет впереди на дно пироги. И мы покинем наш остров, уплывем, вернемся на Родригес, и морские птицы не полетят за нами вслед.
Понедельник 10 августа (1914 года)
Сегодня утром, один в глубине Английской лощины, я подсчитываю дни. Я начал вести им счет много месяцев назад, по примеру Робинзона Крузо, только за неимением дерева для зарубок я ставлю палочки на обложках своих тетрадок. Так я вычислил эту дату, знаменательную, ибо она означает, что сегодня ровно четыре года, как я прибыл на Родригес. Это открытие так поражает меня, что я не могу оставаться на месте. Наспех натягиваю свои запыленные башмаки - прямо на босу ногу, потому что у меня уже давно нет носков. Достаю из сундучка серый пиджак - память о моих конторских днях в компании В. В. Уэста в Порт-Луи. Доверху застегиваю рубаху, только вот галстук взять негде, поскольку мой был давно уже употреблен на связывание парусиновых полотнищ, что служат мне палаткой. Без шляпы, с отросшими, как у жертвы кораблекрушения, волосами и бородой, с обожженным солнцем лицом, в этом "приличном" пиджаке и старых опорках в Порт-Луи, на Рампар-стрит, я стал бы посмешищем. Но здесь, на Родригесе, все проще, и на меня вряд ли кто вообще обратил внимание.
В этот час в конторе "Кейблз энд Вайалесс" еще никого нет. Единственный служащий, индус, равнодушно смотрит на меня, когда я, стараясь держаться как можно вежливее, задаю ему нелепый вопрос:
- Простите, сударь, какой сегодня день?
Он будто бы задумывается. Не двигаясь, по-прежнему стоя на ступеньках лестницы, он отвечает:
- Понедельник.
Но я не унимаюсь:
- А число, число какое?
Помолчав еще немного, он изрекает:
- Понедельник, десятое августа тысяча девятьсот четырнадцатого года.
Я спускаюсь к морю по тропинке между пальм вакоа, голова у меня кружится. Как давно живу я здесь, в этой безлюдной долине, в компании призрака Неизвестного Корсара! Я один, если не считать тень Умы, которая временами исчезает так надолго, что я начинаю сомневаться в ее существовании. Как давно я не был дома, не видел тех, кого люблю! При воспоминании о Мам и Лоре сердце у меня сжимается, как от дурного предчувствия. Голубое небо слепит меня, море словно охвачено пламенем. Мне кажется, что я прибыл из другого мира, из другого времени.
Придя в Порт-Матюрен, я сразу оказываюсь в толпе. Это возвращающиеся домой, в бухту Ласкар, рыбаки и фермеры с гор, приехавшие на базар. Рядом со мной бегут чернокожие ребятишки, смеются и сразу прячутся, как только я взгляну на них. Проведя столько времени во владениях Корсара, я, похоже, и сам стал походить на него. Только корсар из меня получается странный - без корабля, грязный и оборванный.
Миновав дом Порталиса, я оказываюсь в центре, на Беркли-стрит. В банке, где я снимаю со счета последние деньги (мне надо пополнить запасы морских галет, сигарет, масла, кофе и купить наконечник для остроги, чтобы ловить осьминогов), до меня доносятся первые слухи о войне, к которой мир катится очертя голову. Свежий номер "Маврикийца", вывешенный на стене банка, сообщает последние новости, переданные по телеграфу из Европы: после сараевского покушения Австрия объявила войну Сербии, во Франции и в России объявлена всеобщая мобилизация, в Англии идет подготовка к войне. И этим новостям уже десять дней!
Я долго брожу по улицам города, где, похоже, никто не отдает себе отчета в том, что мир стоит на грани самоуничтожения. Перед магазинами на Дункан-стрит, в китайских лавках на Дуглас-стрит, на дороге, ведущей к причалу, толпится народ. Я вдруг ловлю себя на мысли, что мне хочется пойти в больницу, поговорить с доктором Камалем Буду, но мне стыдно моих лохмотьев и отросших волос.
В конторе компании "Элиас Маллак" меня ждет письмо. Я узнаю красивый наклонный почерк, которым надписан конверт, но читать письмо сразу не решаюсь. На почте слишком много народу. Шагая по улицам Порт-Матюрена, я сжимаю конверт в руке - все время, пока занимаюсь покупками. И лишь вернувшись в Английскую лощину и усевшись под старым тамариндом у себя в лагере, я могу наконец его распечатать. На штемпеле - дата отправки: 6 июля 1914 года. Письму всего лишь месяц.
Оно написано на листе индийской бумаги - легкой, тонкой, матовой, - которую легко можно узнать уже по тому, как она шуршит между пальцами. На этой бумаге любил писать и чертить свои планы отец. А я думал, что после нашего отъезда из Букана не осталось ни одного листа. И где только Лора их нашла? Должно быть, она берегла их все это время специально, чтобы написать мне. При виде ее изящного наклонного почерка меня охватывает такое волнение, что какое-то время я не могу читать. А потом вполголоса читаю сам себе:
Мой дорогой Али!
Как видишь, я не умею держать слово. Я поклялась, что напишу тебе только для того, чтобы сказать: "Возвращайся!", и вот пишу, сама не зная зачем.
Прежде всего, сообщу тебе кое-какие новости, которые, как ты можешь себе представить, не слишком хороши. После твоего отъезда все здесь еще печальнее. Мам вообще перестала заниматься чем-либо, она даже не хочет поехать в город, чтобы уладить наши дела. Я сама неоднократно ездила туда, чтобы попытаться уговорить наших кредиторов. Тут есть один англичанин, некий г-н Нотт (невообразимое имя!), который угрожает описать последние три стула, что остались у нас в Форест-Сайде. Мне удалось пока его отговорить, надавав кучу обещаний, но надолго ли? Но хватит об этом. Мам очень слаба. Она все еще говорит о переезде во Францию, но все новости, что приходят оттуда, свидетельствуют о скорой войне. Да, сейчас все довольно мрачно, будущего не видать.
Я читаю эти строки, и сердце у меня сжимается. Где та Лора, которая никогда не жаловалась, которая вообще не признавала сетований на судьбу? Мне тревожно, и встревожен я не войной, что угрожает миру. Меня тревожит пропасть, что пролегла между мной и теми, кого я люблю, безвозвратно разлучив нас. Тем временем я читаю последнюю строку, в которой на короткое мгновение мне слышится насмешливый голос прежней Лоры:
Я не перестаю думать о тех временах, когда мы были счастливы там, в Букане, о тех бесконечных днях. Желаю тебе, чтобы там, где ты сейчас, у тебя тоже были и прекрасные дни, и счастье - за неимением сокровищ.
И все, никакой прощальной формулы, только подпись - буква "Л". Она никогда не любила рукопожатий и прощальных поцелуев. Что же остается мне от нее здесь, на этом старом листе индийской бумаги?
Я заботливо складываю письмо и убираю в сундучок, к документам, рядом с письменными принадлежностями. Снаружи искрится полуденный свет, зажигает огнем камни в долине, заостряет листья пальм вакоа. Ветер доносит шум начинающегося прилива. У входа в палатку пляшут в воздухе мошки. Может быть, они предчувствуют грозу? Мне кажется, я все еще слышу голос Лоры: она обращается ко мне из-за моря, зовет на помощь. Несмотря на шум волн и ветра, кругом стоит тишина, одиночество слепит при ярком свете.
Я иду через долину куда глаза глядят. На мне все еще серый пиджак, слишком просторный для меня, ноги стерты рассохшимися башмаками. Я иду по хорошо знакомым следам, вдоль линий с карты Корсара, по всем его знакам, образующим гигантский шестиугольник с шестью остроконечными вершинами - не что иное, как звезду с соломоновой печати: два перевернутых треугольника, две наложенные одна на другую "проушины".