У Хакендаля под мышкой папка с бумагами - повестки комиссии по ремонту лошадей. Не торопясь, с достоинством выступает он рядом со своим конным войском и только на перекрестках спешит вперед - посмотреть, свободны ли прилегающие улицы. Потом машет рукой и призывает к порядку:
- Франц, не потеряй Сивку! Шагай в ногу, Гофман!
У Малыша еще больше забот. Он останавливается у каждого афишного столба и читает объявления, а потом бросается догонять отца:
– Отец, объявлено военное положение! Отец, кайзер сказал, что отныне для него не существует никаких партий. Для него все мы - немцы! Разве красные перестали быть красными?
- А вот увидим, как пройдет голосование в рейхстаге. У кайзера слишком доброе сердце, он думает - все такие порядочные, как он.
- Послушай, отец, население призывают следить за шпионами. А как узнать шпиона?
- Смотря по тому… Главное, держи ухо востро, сынок! Предателя выдает нечистая совесть, он никому в глаза не глядит!
- Давай, отец, следить за всеми, кто попадется навстречу. А то как бы кто не подсмотрел, сколько набрали лошадей. Это ведь может случиться, отец!
Но он тут же забывает о своем намерении.
- Отец! Отец!
- Я здесь, Малыш! Ну что еще стряслось? Ты мешаешь мне присматривать за лошадьми.
- Ты читал про машины с золотом, отец? У нас будто застряли три русские автомашины с золотом, и надо их задержать. Три автомашины, и все полны золота!
- Дудки, теперь не удерут! - говорит отец с удовлетворением. - Русским объявлена война! Граница-то закрыта!
- А вдруг они махнут к французам? Французам ведь война еще не объявлена! И я не понимаю почему, отец? Ведь наш заклятый враг - французы!
- Все своим чередом, - поясняет Хакендаль. - Над нами не каплет! Дойдет и до французов, а тем более - до англичан. Вот кто зарится на наш флот и колонии - завидуют нам, паскуды…
Толчея становится гуще. Если сначала встречались все больше одинокие одры под водительством какого-нибудь мясника или зеленщика, то теперь лошадям конца краю не видно. Пивоварни представлены бельгийскими тяжеловозами, а манежи резвыми восточно-прусскими лошадками. Господские кучера в пышных бакенбардах ведут под уздцы своих ганноверок, - в 1914 году не все еще шикарные господа уверовали в шикарность автомобилей, считая, что куда больше чести делают им собственные выезды.
И над всей этой толкотней и суетней - пестрая перекличка голосов: извозчики приветствуют своих коллег; шультхейсовские возницы, беседуя с рибековскими, высмеивают их клячонок; мясники, чьи кони особенно норовисты - их, говорят, что ни день, поят бычьей кровью, от чего они становятся необычно ретивы, - мясники уже вступают в переговоры: "Если твоего заберут, я буду возить твое мясо. А если заберут моего, вози ты мое". (Им и невдомек, как мало придется им вскоре возить.)
Встречает знакомых и Хакендаль: тут и братья Краутеры - сущая мелюзга, не то одна, не то две пролетки; и владелец похоронного бюро - при большом наплыве Хакендаль выручает его лошадьми; и мебельщик с противоположной стороны улицы - у его лошадей быстро сбиваются копыта.
- Здорово, Георг, ну и давка…
- Как на живодерне…
- Нас, с нашими одрами, пожалуй, домой вернут. На что мы им дались! Первое время хватит им своих лошадей.
- Слыхал? Французы будто бомбили Штутгарт с воздуха.
- Мне завтра тоже являться. Лавка-то моя загремит.
- Как думаешь, сколько они нам отвалят за наших инвалидов? Нам полагается надбавка, ведь мы теряем свой заработок.
- А ты, видать, непрочь нагреть на войне руки? Разлакомился на военные прибыли. Шалишь! В эту войну такого не будет!
- А на какие же шиши матери хозяйство вести?
Хакендаль прямо на части разрывается, ему надо и за лошадьми присмотреть, и со знакомыми перекинуться словом. Он - заметная фигура в своем околотке и в своем деле, и люди охотно его слушают. Они переглядываются и кивают головой.
- Правильно говорит Железный Густав, это вроде генеральной расплаты, да и англичанам по пальцам дадим заодно! А для чего же у нас Тирпиц со своим флотом?
Но вот они сворачивают за угол. Здесь, между последними доходными домами, большой открытый плац, где по праздничным дням шумит базар. Сейчас тут вбиты сваи, и на них перекладины с кольцами - привязывать лошадей. Повсюду снуют солдаты в спецовках и офицеры в полном обмундировании. Но что это? Что за невидаль? Тоже мне мундир!
- Бог знает на кого они похожи!
- Надо же такое придумать!
Но Хакендаль понимающе качает головой. Он, как бывалый солдат, дает исчерпывающее объяснение:
- Защитный серый цвет.
Защитный? Это слово передается из уст в уста: вот еще новость - защитный! Да, в эту войну отказались от обычного пестрого обмундирования. Все будут одеты в защитный цвет…
- Но почему, собственно? Очень жаль! Они же никакого вида не имеют!
- Чего зря болтаешь! Не все им изображать мишень в тире!
- Это Виллем и Мольтке, должно, обмозговали.
- Нынче поди и французы скинули красные штаны! Жаль, а я-то думал - из первого же пленного француза сошью себе красную жилетку…
Тем временем начался осмотр; то и дело выкрикивают новые фамилии.
- Ну-ка рысью! А теперь галопом! Ладно, годен, ноги в порядке. Поднимите ему ногу, не треснуло ли копыто?
Ветеринар заглядывает коню в рот и считает зубы.
- Восемь лет! - объявляет он.
- Я его, господни обер-лейтенант, за шестилетку брал!
- Восемь!
- В обоз! Коренник! Вторая группа! - картаво заключает офицер.
Писарь записывает, солдат берет у владельца из рук уздечку.
- Нет, сударь, трензель останется нам. И в повестке сказано: "Вместе с поводом".
Владельцу вручают ордер.
- Триста пятьдесят марок, гляди-ка, Густав, триста пятьдесят марок за мою Рыжуху. Цена приличная, очень даже порядочно с их стороны.
- По совести цена, - говорит Густав. - Ни много, ни мало, как раз то, что следует, как и положено в армии.
Но вот черед доходит и до его конюшни. Лошадь за лошадью выводят на осмотр… Выводит не Хакендаль, ему это не нужно, у него на то есть люди, он - большой человек. Именно так он себя и чувствует. Он жертвует на алтарь отечества, отдает не только сынов, но и лошадей, свое достояние. В этот ответственный час он приносит жертвы, и это тешит его самолюбие.
Хакендаль становится рядом с группой офицеров, за ним неотлучно следует Гейнц. Даже Малыш не так счастлив видеть офицеров, как его отец. Все тот же знакомый отрывистый тон, кто картавит, а кто гнусит, но каждое приказание звучит однозначно и сухо, решение принимается в какую-то долю минуты. Никакой бабьей болтовни, никакого "зайдете завтра"!
Какой-то офицер сверкнул на Хакендаля моноклем.
- Что вы здесь толчетесь, сударь! Что вы все слушаете? Вы себя подозрительно ведете.
- Это мои лошади, - поясняет Хакендаль.
- Ваши лошади? Ну как угодно! Не возражаю! Что же эти лошади у вас делали?
- Седоков возили, господин обер-лейтенант!
- Седоков? У нас им не седоков возить, хе-хе! Но они в хорошем состоянии. Понимаете в лошадях?
- Служил вахмистром у пазевалькских кирасир, господин обер-лейтенант!
- Старый кавалерист и знает толк в лошадях. Это видно! Легковаты, пожалуй, и мелковаты, - но в порядке!
Да, что хакендалевские лошади в порядке, это бросалось в глаза. Их уводили одну за другой, тут было чем гордиться!
- Ох, отец, да они всех заберут! Кого же мы запрягать будем? - взволнованно шепнул Гейнц.
- Сейчас не до этого. Главное - обеспечить армию тем, что ей нужно!
- Что это с вашей Сивкой, вахмистр? - снова обратился к нему офицер. - Молодая кобылка, а нет в ней жизни. Не больна?
- Никак нет, господин обер-лейтенант! Месяца полтора назад ее обогнал автомобиль. Испугалась - и так в себя и не приходит. Лучшая моя лошадь.
– Автомобиль? Дело дрянь! У тех коней вид получше. Сивку отставить, не годна!
Да, Сивку забраковали. А также и нутреца. И одну за другой еще трех лошадей. Они вроде бы и ничего, да из возраста вышли. Форсированного марша не выдержат.
- Так точно, господин обер-лейтенант!
И Хакендалю вручают ордер, - ордер на весьма значительную сумму. Эти лошади, работавшие на Хакендаля, источник его благосостояния, в переводе на наличные составляют много денег. Вернее, и много и мало - число, выражающееся пятизначной цифрой, но вместе с тем - дело всей жизни Хакендаля, все, что он создал, над чем трудился, выраженное в цифре, начертанной на клочке бумаги.
Он смотрит на листок и думает о том, как он каждую лошадь берег и холил, как, прежде чем решиться на покупку, десять - двадцать раз бегал туда и обратно, договаривался, торговался. Он думает о том, как он наседал на кучеров, чтобы лошадей не загоняли, и как, притаясь за афишной тумбой, частенько проверял, кормят и поят ли их кучера на стоянках. Лошади, конюшня, извозчичий двор стали содержанием его жизни, с тех пор как из нее ушла армия. И сейчас так пусто на душе…
- Гофман, доставите лошадей домой. Мы с Гейнцем немного пройдемся.
- Это можно, господин Хакендаль!
- Да сразу же и запрягайте. Сегодня извозчиков не хватает, надо подумать о том, чтобы кое-что и заработать.
- И Сивку, господин Хакендаль?
- Да и Сивку. На Сивке поедешь сам.
- Сделаем, господин Хакендаль!
- Пошли, Малыш, немного прогуляться. Я сегодня что-то не того…
- Да, отец!
- Зря этот солдат взял гнедого на короткий повод. У жеребца чувствительные губы.
Впрочем, уже все равно, это больше не его лошади - они принадлежат отечеству.
8
Они прошли дальше по Франкфуртер-аллее - дома стояли все реже, а там потянулись сады и огороды. И вот уже перед ними первое настоящее поле - рожь.
- Погляди, Малыш, рожь, ее начали косить, да так и бросили. А ведь она в самой поре. Верно, тоже война помешала. Кто же теперь соберет урожай?
Он оглядел раскинувшиеся нивы, повсюду было тихо и пустынно. Никто не работал, и только по шоссейным дорогам торопливо шагали и ехали люди.
- Скоро, Малыш, настанет время, про какое я нынче толковал Рабаузе: женщины возьмутся за мужские дела.
- Значит, и мать?
- Да и мать, разумеется.
- Полно тебе, отец…
- А что же мать, - нужно будет, и она справится. Я сегодня же после обеда пойду запишусь добровольцем.
- Ты уже стар, отец! И сердце у тебя никуда.
- Сердце у меня в порядке!
- Ну что ты, отец! Ты иногда синий-синий делаешься.
- Ладно! Явлюсь, и меня наверняка возьмут. Вот увидишь!
- Но…
- Я говорю - возьмут. А ты знай помалкивай!
- Тогда и меня возьмут!
- Сказано - помалкивай!
Некоторое время они шли молча, потом свернули на проселок; перед ними лежала высокая железнодорожная насыпь.
- Что это за дорога, отец?
- В Штраусберг, Малыш! А там и дальше на восток, на Познань и, стало быть, на Россию.
- А вот и поезд, отец!
- Вижу…
Из Берлина, влекомый двумя паровозами, шел состав- преимущественно вагоны для скота - с открытыми дверями. Из вагонов выглядывали лошадиные головы, в дверях стояли солдаты в защитной форме, а на открытых платформах, к восторгу Малыша, выстроились пушки. То был первый поезд, уходивший на фронт у них на глазах, и отец с Малышом были одинаково взволнованы.
- Отец, отец, они едут на войну! Против русских! Урра! - кричал Малыш. - Взгрейте их как следует!
Солдаты смеялись и махали им в ответ. И Хакендаль кричал ура и махал солдатам. Вагон за вагоном…
- Сорок один, сорок два… - считал Малыш. - А это что было, отец? Черная штука с трубой? Такая потешная… Она поди тоже стреляет?
- Это - полевая кухня, Гейнц! По-солдатски - гуляшная пушка. Стреляет обедами.
- Сорок четыре, сорок пять, - с увлечением считал Гейнц. - Сорок семь вагонов, отец, не считая тендера.
- Малыш! - окликнул Хакендаль шепотом.
- Что, отец?
- Потише! Взгляни, Малыш, направо, вон туда, в кусты… Но только незаметно, чтоб не вызвать подозрение… Видишь человека в лозняке?
- Вижу!
- А теперь отведи глаза, видишь, на нас уставился. Притворись, будто башмак завязываешь. И зачем это он забрался в кусты, один? Похоже, прячется.
Малыш для виду занялся башмаком, а сам все на кусты поглядывает.
- Отец, он сунул что-то в карман - белое, вроде бумаги. может, поезд себе записал?..
- А для чего ему записывать поезд? - ворчливо отозвался Хакендаль.
- А как же? Ведь это же солдаты, лошади, пушки! А вдруг он - шпион, отец?
- Спокойнее, сынок, главное, без крику. Опять на нас пялится. Что это он все сюда поглядывает? Какое ему до нас дело!
- Его, должно быть, совесть грызет! Похоже, он и есть шпион!
- Давай спокойно рассудим. Что бы ему делать и таком глухом месте? Ведь если б мы случайно тут не оказались…
- Отец, отец, а сейчас он свистит!.. Нет ли у него поблизости сообщников?
- Что ж, и это возможно!
- Давай, отец, подойдем и спросим, что он здесь потерял. Если побоится смотреть нам в глаза, мы его сразу же арестуем.
- А как это мы его арестуем? Возьмет да убежит!
- Я небось шибче бегаю!
- Одному тебе не справиться. А мне его не догнать - из-за сердца…
- Вот видишь, отец, я и говорю - у тебя сердце!
- Потише! Он, должно быть, заметил, что мы следим, и хочет смыться. Пошли за ним!
- Пошли, отец!
- Не так быстро, Малыш! Никогда не следует пороть горячку. Пусть думает, что мы гуляем. А то учует погоню…
- Выходит на шоссе!
- Ну, ясно. Хочет в толпе затеряться.
- Ничего, мы его догоним, отец!
- Опять на нас обернулся. Поди коленки дрожат от страха!
Отец и сын оба загорелись - молодость и старость равно пылали огнем. Оба неотступно следовали за подозрительным субъектом и так старались себя не выдать, что это бросилось бы в глаза даже бесхитростному наблюдателю. Они показывали друг другу жаворонка в небесной синеве, а сами глаз не сводили с того субъекта. Когда он замедлял шаг, они останавливались. Малыш рвал цветы, а отец напевал себе под нос "Глория, Виктория!". Потом шли дальше, но и субъект, тем временем на них оглянувшийся, прибавлял шагу…
- Уматывает, отец!
- Ничего, таким-то аллюром и я за ним поспею! Но Хакендаль уже задыхался. И не только сердце, не только жара, главнее - волнение. Подумать только: шпион! Шоссе было уже совсем рядом, и на нем полно народу…
- Ничего, остановим велосипедиста, - утешал он сына. - Велосипедист его в два счета догонит…
На подходе к Франкфуртер-аллее субъект припустил вовсю. Однако, выйдя на людную улицу, он не бросился наутек, а остановил двух-трех прохожих и начал в чем-то горячо их убеждать…
- Уж не его ли шайка? - предположил Малыш.
- А вот увидим, - просипел Хакендаль. Он побагровел от натуги и с трудом переводил дыхание.
Обступив беглеца, люди молча следили за их приближением.
- Они самые! - неожиданно громко объявил субъект, давеча прятавшийся в кустах.
Когда Хакендаль вышел на Франкфуртер-аллее, прохожие во главе с субъектом тесно окружили его с сыном и грозно на них уставились.
- Господа! - воскликнул Хакендаль. - Этот субъект…
- Послушайте, вы, - обратился к нему субъект, молодой человек геморроидального вида. - Что вы сейчас делали у железной дороги?
- Этот субъект, - продолжал Хакендаль, указывая пальцем, - прятался в кустах и что-то записывал, когда проходил воинский эшелон.
- Это я-то? - вскричал субъект. - Какое бесстыдство! Вот уж - с больной головы на здоровую! Да я своими ушами слышал, как ваш сопляк вагоны считал, вы, гнусный шпион, вы!
- Это вы шпион! - заорал Хакендаль, еще больше наливаясь кровью. - Мой парнишка видел, как вы что-то белое совали в карман!
- А вы… - взвизгнул субъект. - Кто прикидывался, будто рвет цветы? Похоже это на вас - цветы рвать! Да вы уже покраснели, как индюк, - от нечистой совести!
Остальные с недоумением слушали эти обвинения, становившиеся все более серьезными. В нерешимости глядели они на обоих противников и недоуменно переглядывались.
- А может, оба шпионы? - предположил кто-то. - Да только случайно не знают друг про друга?
- Зачем же вы сидели в кустах? - обратился к бледнолицему бородач солидного вида. - Это и в самом деле звучит подозрительно!
- Я удовлетворял естественную нужду, - с достоинством отвечал бледнолицый.
- Он что-то белое сунул в карман, - не успокаивался Хакендаль.
- Туалетную бумагу! - отпарировал бледнолицый. - Она у меня всегда с собой, на всякий случай.
И он вытащил ее и показал.
- А зачем, ваш парнишка считал вагоны? - осведомился солидный бородач. - Это в самом деле звучит подозрительно!
- Просто так! - отрезал Хакендаль. - Мальчишки всегда все считают.
- Это не объяснение, - решил бородач. - А нуте-ка, пошли, на Франкфуртер-аллее наверняка найдется шуцман.
- Я могу удостоверить свою личность, - заявил Хакендаль. - У меня тут все бумаги. - И он похлопал себя по карману. - Я отводил лошадей на осмотр. Я - Хакендаль, владелец извозчичьего двора.
- Нуте-ка поглядим! - И бородач просмотрел бумаги. - Порядок! Прошу прощения, господин Хакендаль!
- Ничего, ничего… А как же этот негодяй?
- Пожалуйста, и я могу предъявить документы. Я иду на освидетельствование. Разрешите представиться: учитель Крюгер!
Кое-кто рассмеялся, другие недовольно ворчали.
- Прошу прощенья и у вас, господин Крюгер! Так вы, значит, оба не шпионы? Подайте же друг другу руки…
- Господин Хакендаль, мне очень жаль…
- Господни Крюгер, вы только исполнили свой долг…
- Идемте вместе!
Так они и сделали - предовольные и в приподнятом настроении. Только Гейнц шагал на отшибе, насупившись: он не мог примириться с мыслью, что человек этот не шпион.