5
Семейство Хакендаль впервые за много недель сидело за ужином в полном составе, и старик отец милостиво оглядывал собравшихся, насколько позволял его железный характер. Все было поистине прощено и забыто, никто не задавал неприятных вопросов. Все, что разметало мирное время, собрала воедино близкая война.
Зофи тоже была здесь, она забежала на часок из больницы узнать, какие изменения принесет война семье Хакендалей.
- Стало быть, Отто уже завтра являться, с утра, - с удовлетворением говорил отец. - Да и Эриха, конечно, возьмут без разговоров, как только он явится на призывной пункт. И ты, Зофи, ты тоже скоро попадешь на фронт, хоть и считаешься еще ученицей.
- А я? - не выдержал Малыш. - Ты, отец, говоришь - нет, а я уверен, что меня возьмут. Сейчас каждый человек нужен!
Все засмеялись, а Хакендаль заметил:
- Плохи были бы наши дела, если бы мы уже нуждались в таких сопляках! Нам, благодарение богу, таких, как ты, еще не нужно. Но, постойте, что же вы меня-то забыли?
- Тебя, отец? Да при чем тут ты?
- Как при чем? Я, разумеется, тоже явлюсь добровольно.
- Но, отец, ты же старый человек!
- Какой же я старый? Мне только пятьдесят шесть минуло! И уж за вами я, во всяком случае, угонюсь.
- А как же, отец, дело, извозчики, пролетки?
- Что мне дело! Отечество на первом месте. Нет, дети, решено - я с вами.
- И всегда-то отец говорил, - заныла мать, - что дня свободного не может себе позволить, без него все пойдет кувырком. И вдруг - на тебе! - на войну собрался.
- Извозчичий двор я на тебя оставлю, мать!
Все снова рассмеялись.
- И ничего тут смешного нет! А кто же, по-вашему, будет исполнять всю работу за мужей, призванных на фронт? Конечно же, их жены! Ничего, мать, справишься! Да и Эва тебе поможет. Но что ты, Эва, сидишь как в воду опущенная? Слова от тебя не слышно… Что с тобой?
- Со мной ничего. Это, верно, от жары и толкучки перед Замком…
- Отец, - снова завел Гейнц. - Но дойдет же и до меня! Сколько, по-твоему, протянется война?
- Ах ты сопляк! - снова рассмеялся отец. - Ну месяца полтора, от силы до рождества, тебе-то все еще будет тринадцать! Да, уж рождество отпразднуем дома. При современных средствах воины…
Разговор продолжался все в том же духе, но папаша Хакендаль не замечал, что говорит, в сущности, он один, остальные до странности молчаливы.
Эрих сидел за столом с поникшей головой; правда, он снова дома, все прощено и забыто. Деньги он вернул, завтра ему к директору - узнать насчет аттестата и выпускных экзаменов, а там и на призывной пункт. Он сидит в кругу семьи, никто его не упрекает, но еще, кажется, и часу не прошло, а на него уже словно навалилась какая-то тяжесть, что-то комком стоит в горле. Эти привычные, до отвращения надоевшие лица, вечно ноющая мать, и то, как отец орудует вилкой, и постоянно сопровождающий Отто запах конюшни, - все это точно сковало его кандалами.
Когда он работал у адвоката, ему трудно было понять, как это он, Эрих, заделался вором, таскал у отца деньги на выпивку и на девок… Но вот он опять здесь - и он это понимает. Все, что угодно, лишь бы вырваться из этой обстановки, из спертой, затхлой атмосферы мещанского существования! Да и война, о которой так тупо и плоско рассуждает отец ("Накладем этим красноштанникам!"), разве та война, о которой он говорил адвокату? Нет, он имел в виду нечто совсем другое! Этот дом, этих людей - стоит ли их защищать, это надо взорвать динамитом! Разве это Германия!
Эва, безмолвная, бледная Эва, обычно - первая тараторка, сидит перед своей тарелкой и ковыряет в ней вилкой, каждый кусок застревает в горле. Словно из отдаленья доносятся к ней голоса. Где-то в другом мире, ровно в девять ей надо ждать на углу Большой и Малой Франкфуртерштрассе. А ведь отец ни за что не позволит ей выйти после ужина.
Надо бы придумать увертку, какой-нибудь благовидный предлог, но она не в силах сосредоточиться. Смуглое лицо с черными усиками и черными злыми глазками заслонило от нее все. "Ты шлюха…" - сказал он. Никто никогда ей такого, не говорил, а скажи кто, она рассмеялась бы ему в лицо. Если Эва и не слишком строга с мужчинами, этого она не допускала, и, значит, никакая она не шлюха! А он с первой же минуты обращается с ней, как с последней дрянью, и, значит, в его руках она такой и станет, он об этом позаботится!..
Неизбежной, неотвратимой предстает перед ней ее судьба. Вскользь вспоминает она, что Эрих перед ужином вернул ей "ее деньги", что-то бормоча со смущенным видом, и невольно задумывается над тем, как она теперь богата - чуть ли не пятьсот марок, и эти драгоценности… Но на углу Большой и Малой Франкфуртерштрассе под ярким газовым фонарем стоит Эйген. Эйген! Эйген свистнет, и она бросится к нему со всех ног. Эйген скажет: "Разгружайся!" - и она разгрузится. Эйген велит: "Ложись!" - и она ляжет.
А как же старший сын? Как Отто? Единственный из семерых сидящих за столом, он знает свою завтрашнюю судьбу - в эти дни, когда все так гадательно. Завтра он явится в казарму, ему выдадут обмундированье, погрузят в вагон…
Он уже видит, как взбегает по лестнице и дважды нажимает кнопку звонка, - и тогда, что тогда?
Густэвинг, его сыночек, будет уже спать - тем хуже! Один на один, без всякой помехи, станут они друг против друга, и она спросит: "А как же обещанное? Бумаги? Законный брак? Густэвинг?.."
Мысли его ворочаются медленно, с усилием, он вспоминает, что все его бумаги в образцовом порядке лежат в отцовском письменном столе, на каждого из детей - своя папка. Завтра поутру, перед его уходом в казарму, отец отопрет письменный стол и выдаст ему все необходимое: военный билет, метрику, свидетельство о крещении… А собственно, зачем оно?..
И он окончательно запутывается в вопросе, какие бумаги ему нужны. Какие для армии и какие для пастора. Но для пастора у него не останется ни минуты времени: как только он получит бумаги, ему тут же отправляться в казарму. На пастора нужно много времени, тут и свадебная карета, и орган, и свидетели, да пастор еще скажет речь, а у них с Тутти даже обручальных колец нет.
Он беспомощно озирается. Переводит взгляд с братьев на сестер, а с сестер на родителей, шевелит губами и почти с облегчением думает: вот что я ей скажу, ведь у нас и колец нет, а у кого нет колец, того не венчают это ты понимаешь, Тутти?
- С кем это ты объясняешься, Отто? - задорно спрашивает Малыш. - Глядите, Отто объясняется с человеком на луне!
Все смеются, а отец говорит:
- Отто уже здесь и в помине нет. Ему надо выучить назубок устав полевой службы. Или воинский устав. Верно, Отто?
Отто бормочет что-то невнятное, и минуту спустя о нем забывают. Как и всегда, о нем сразу же забывают.
"Нет, - думает он, - невозможно нынче вечером попросить у отца бумаги, а если б и можно было, какой толк: ночью ведь не венчают, а завтра у меня не будет времени…"
Папаша Хакендаль, Железный Густав, сидит с довольным видом в кругу своего воссоединившегося семейства; вот все и уладилось, думает он, все вернулись домой, как и быть должно.
Но он ошибается, - он потому сидит с довольным видом, что ничего не знает о своих детях. Не знает, как они томятся, как тяготит их семейный гнет, как не терпится им удрать из дому. Хакендаль ничего этого не замечает и крайне удивлен, что после ужина все начинают разбегаться.
- Но, дети, - говорит он с упреком, - а я-то думал, мы еще посидим все вместе. Малыш притащит нам кувшин пива и сигары и мы немного потолкуем! Такими молодыми, как сегодня, мы уже не встретимся!
Но Зофи спешит к себе в больницу, а Отто ждет вороной с вызвездью на храпе, у него оплыла нога, ему нужны холодные примочки. Эрих хочет еще сегодня побывать у Замка - не слышно ли чего новенького, а Эва собралась его проводить, - голова скорее пройдет на свежем воздухе.
Остается Малыш, но ему, разумеется, пора спать. Он отчаянно протестует, а это удобный повод для громовой сцены в истинно фельдфебельском духе. Малышу учиняют "выволочку" по всем правилам армейской муштры, а когда он наконец с ревом ложится в постель, Хакендаль обнаруживает, что остальные его дети разошлись.
И только мать уютно посиживает у окна в своем плетеном кресле, смотрит, как ложатся на землю ночные тени, и от полноты души зудит:
- Вот и еще один приятный ужин, отец. Только что вареная ветчина была чуть с душком, это от жары, ты заметил, отец? Да и жирновата. Сколько раз я говорила Эве - ветчину покупай у Гофмана, да разве она меня послушает!
И папаша Хакендаль идет в конюшню, чтобы хоть с Отто отвести душу!
6
Но Отто нет в конюшне. Он миновал оба двора, а теперь и впрямь поднимается по лестнице, по многим лестницам, на самую верхотуру, на шестой этаж, словно выполняя заданный урок. Он, конечно, слаб душой, и нет у него своей воли, но это не значит, что он трус и дезертир. Он поднимается по лестнице, он не остался дома прикладывать примочки вороному с вызвездью на храпе, а поручил эту заботу Рабаузе.
Поднявшись на шестой этаж, Отто тяжко вздыхает. Но он не колеблется, он дважды нажимает кнопку звонка Гертруд Гудде, портнихи. И долго ждет, пока Тутти не открывает ему дверь, Тутти с распущенными по плечам волосами, в пушистом халатике - она уже спала.
- Это ты, Отто? - удивляется Тутти. - В такую поздноту?
Оказывается, Тутти еще ничего не знает. Весь день она просидела дома. Газет она не читает, а ее заказчицы не явились на примерку, даже не предупредив.
- Мобилизация! - только и произносит Отто. Он робко на нее смотрит. И тут же добавляет: - Мне сейчас же домой. Отец не знает, что я ушел.
- Что значит мобилизация? - испуганно спрашивает она. - Это - война?
- Нет, нет! Это значит, что завтра мне являться в казармы.
- Опять служить? Опять в солдаты? Но почему же, если нет войны? Ведь войны и правда нет?!
- Нет, Тутти.
- Так зачем тебе в казармы?
- Может быть, - пытается он ей объяснить то, чего и сам не понимает, - может быть, те испугаются, когда увидят, сколько у нас солдат.
- И для этого тебе надо в казармы?
- Может быть… я и сам не знаю. Мобилизация - значит, опять служить.
- И надолго?
- Этого я тоже не знаю…
Пауза, долгая пауза. Он сидит, потупясь, ему стыдно, что он ей врет, ведь все твердят в один голос, что войны не миновать. А он заладил, будто мобилизация не война. Может, последний раз они сидят вдвоем…
Тутти задумалась.
- А как считает отец? - спрашивает она.
- Ах, отец…
- Как он считает, Отто?
- Да он все такой же, какой был в солдатах…
- И он считает, что война будет?..
Отто медленно кивает.
Долгая пауза.
Ее рука тянется по столу к его руке. Его рука уклоняется, но ее берут в плен. Сперва она противится, но потом сдается маленькой руке с исколотыми шершавыми кончиками пальцев, - руке швеи.
- Отто, - просит она, - погляди же на меня…
И снова рука хочет вырваться, но снова позволяет себя удержать.
- Отто! - просит Тутти.
- Мне так стыдно… - шепчет он.
- Но почему же, Отто? Ты боишься военной службы?
Он решительно качает головой.
- Войны?..
Он и это отрицает.
- Чего же ты стыдишься, Отто?
Он молчит и только снова пытается высвободить руку.
- Мне пора, - говорит он.
Она быстро обходит вокруг стола и садится к нему на колени.
- Милый, скажи мне тихо-тихо, чего ты стыдишься? - шепчет она.
Но у него одна только дурацкая мысль колом встала в голове.
- Мне пора, - говорит он и хочет, высвободиться. - Отец заругает…
Она обвила руками его шею. Слабо теплится в ней крохотный пламень жизни, но это - чистое пламя.
- Мне ты ведь можешь сказать, чего ты стыдишься, Оттохен, - шепчет она. - Я ведь тебя тоже не стыжусь…
- Тутти, - говорит он. - Ах, Тутти… Ничего я не стою! Отец…
- Да, да… скажи мне все, Отто!
- Нет у меня бумаг…
- Каких бумаг?
- Ну, тех самых!.. Я… я боюсь… Отец ни за что не позволит!
Долгая, долгая пауза. Тутти так спокойно лежит у него на груди, маленькая, слабая, хрупкая… Кажется, что она спит. Но она не спит, глаза ее широко открыты, эти нежные и все же пламенеющие глаза голубки… Она пытается заглянуть ему в глаза, в эти робкие, словно выцветшие глаза…
И вдруг Отто встает. Он держит ее на руках, как ребенка, и ходит с ней по комнате, забыв себя, забыв ее, забыв обо всем на свете…
Он что-то еле слышно бормочет, он шепчет про себя:
- …больно заносишься, думаешь, ты и в самом деле лучше всех. Но что вороной захромал, это я заметил… И что Пипграс тебя обставляет, я дознался, а тебе и невдогад… Да не в том дело. Ты везде хочешь поспеть - не только дома и в конюшне, ты хочешь быть в Эрихе, и в Гейнце, и в матери. Ты хочешь каждому извозчику в душу залезть, чтоб он думал, как ты. Мальчишкой я смастерил себе мельничку и поставил под кран, а ты растоптал мою мельничку, сказал, что это дерьмо, что на нее уйма воды пойдет, а вода стоит дорого - этого я тебе не забыл… Ты и твои дети… Но твои дети знать тебя не хотят, а я так больше всех! Ты думаешь, я у тебя в руках, но это не так, нет, не так. Я только исполняю, что ты приказываешь, чтобы крика твоего не слышать…
- Отто, Отто, что ты говоришь? - восклицает Тутти, лежа в его объятиях.
- Да, и ты здесь! Знаю, ты здесь, моя добрая, моя единственная, все мое счастье! Ты одна меня не топтала. Но я никогда не был с тобой один - он и тут стоял рядом, даже когда мы лежали в постели, и тогда…
- Отто, Отто!
- Зато если правда будет война и мне придется идти, я стану молить бога, чтоб мне отстрелили руку или ногу чтоб больше не работать в этой проклятой конюшне вечно у него на глазах, чтоб я мог куда-нибудь уйти, где больше его не увижу, забуду про него…
- Отто, ведь он тебе отец!
- Какой он мне отец! Он просто Железный Густав, как его прозвали, и он еще этим гордится! Но нечего гордиться, что ты железный - это значит - ты не человек и не отец! Я больше не хочу быть его сыном, хочу быть человеком, сам по себе. Как другие!
С минуту он стоит выпрямившись, а потом снова поникает.
- Но ничего не получится, и никогда не получится… Я думал, как объявят войну, у меня достанет храбрости пойти к отцу. И опять ничего не вышло.
- Отто, не огорчайся из-за свадьбы! Я ведь ее не для себя хочу! Мы всегда были счастливы с тобой, ты знаешь!
- Счастливы, счастливы…
- Ах, Отто, с этим успеется, мы поженимся, когда ты вернешься.
- Если я вернусь!..
7
Утро, семь утра, обычное утро обычного трудового дня.
Но в хакендалевском дворе все экипажи стоят рядом, незапряженные. Тут и багажные дрожки, и открытые дрожки, и дрожки первого и второго класса. Они стоят рядом, словно отдыхая, словно всякая работа для них кончилась…
Извозчики снуют по двору в праздничной одежде, они выводят лошадей из стойл. Папаша Хакендаль стоит у дворового колодца, он придирчиво оглядывает каждого коня, хорошо ли он вычищен, и приказывает смазать копыта или покрепче затянуть уздечку… Лошади волнуются не меньше, чем люди, их беспокоит отсутствие привычной сбруи. Они мотают головой, косят глаза на пустые дрожки и ржут…
- Гофман! - зычно кричит Хакендаль. - Расчеши своей Лизе получше гриву. Да сделай ей пробор - все понаряднее будет.
- Слушаюсь, господин Хакендаль! Это чтоб какой французишка в нее влюбился!
- Или чтоб у русских вшей набралась! Ведь у них по пробору так и ползают вши и поют: "Ах, Ники, Ники, любезный мой!"
- Эй, тише там! - кричит Хакендаль, но его громовый голос тонет в общем смехе. Хакендаль взволнован и доволен, для него это большой день, - Молчать! Ну как, Рабаузе, всех лошадей вывели из конюшен?
- Так точно, господин Хакендаль, всего тридцать два коня. Одиннадцать кобыл, двадцать меринов и нутрец…
- Нутреца они, конечно, выбракуют, - говорит Хакендаль задумчиво.
- Они большую часть выбракуют, хозяин, - обнадеживает Рабаузе. - Наши лошади для армии не потянут.
- Хорошо бы штук двадцать оставили. А то и запрягать будет нечего. В войну тоже не обойтись без извозчиков.
- А откуда кучеров возьмете, хозяин? Ведь у нас всего-то одиннадцать человек. Остальные давно призваны.
- Возьмем кучеров помоложе.
- И молодых скоро не останется, хозяин. Молодые вступают добровольно…
- Ну, тогда уж посадим на козлы мать, - смеется Хакендаль. - Когда не останется мужчин, женщин за бока возьмем…
- Шутите, шутите, хозяин, - посмеивается Рабаузе. - Как представлю вашу супругу на козлах в вашем горшке да с вожжами в руках - поглядел бы я на такое диво!..
- А ну, собирайся! - командует Хакендаль самым своим оглушительным басом. - Выступаем! Эй, Малыш, - кричит он наверх в окно. - Пора, если не раздумал!
Гейнц скрывается в глубине комнаты, мать сверху машет, чуть не плача и в то же время сияя от гордости. В самом деле, зрелище невиданное: все лошади дневной и ночной смены одновременно покидают двор, сто двадцать восемь железных подков гремят по булыжной мостовой, их хвосты развеваются, они мотают головами… Да, тут есть чем гордиться! В последний раз извозчичий двор Хакендаля предстает во всем своем богатстве и обилии…
- А почему Эва не выглянула в окно? - досадует Хакендаль. - Такое не каждый день увидишь!
- И не спрашивай! Опять она засела у себя. Ее узнать нельзя, отец!
- Ты, Малыш, не догадываешься, что с Эвой? Она совсем переменилась!
- Я знаю лишь то, что ничего не знаю! - цитирует Малыш своих классиков. - Только, думается, отец, не присмеяла ли она себе кого-нибудь, кому на фронт уезжать?
- Эва? Глупости! Я бы знал об этом!
- Ты, отец?
- А что - нет, думаешь? Смотри, парень, ты что-то скрываешь!
- Да ничего подобного, отец!
Некоторое время оба молча идут рядом. По Франкфуртер-аллее гулко разносится цокот лошадиных копыт. Прохожие на тротуарах останавливаются и усмехаются при виде такого необычного зрелища. Да, на это стоит посмотреть - лошади, уходящие на войну!