"Самая трудная форма после стихотворения", как назвал новеллу Уильям Фолкнер, привлекала выдающегося американского писателя с первых шагов в литературе. Свой первый цикл рассказов и очерков он опубликовал в 1925 г., и его имя сразу привлекло внимание читающей публики. Богатую пищу для своих произведений автор находил в повседневной жизни. Для его творчества характерно изображение гротескного, алогичного, парадоксального - всех тех причудливых переплетений с виду разнородных и даже несовместимых начал, сама нерасторжимость которых предстает характернейшей чертой американской действительности и духовного склада "маленьких людей" Америки.
Перевод книги выполнен с издания, вышедшего при жизни Фолкнера в 1950 г.
Содержание:
Из сборника "Страна" 1
Из сборника "Городок" 9
Из сборника "Пустыня" 31
Из сборника "Нейтральная полоса" 39
Из сборника "По ту сторону" 70
Уильям Фолкнер
Собрание рассказов
Из сборника "Страна"
ДРАНКА ДЛЯ ГОСПОДА
Папа поднялся за час до рассвета, поймал мула и поехал к Килигрю одалживать тесло и колотушку. Мог обернуться минут за сорок. Но солнце встало, я успел подоить, накормить корову, сам уже сел завтракать, и только тогда он вернулся - и мул под ним был не то что в мыле, а чуть не падал.
- Лис травит, - сказал он. - Лис травит. На восьмом десятке, одной ногой в могиле по колено, другой по щиколотку, и всю ночь торчит на горе, говорит, что слушает гон, а сам его не услышит, покуда они не влезут к нему на пень и не гавкнут прямо в слуховую трубку. Тащи завтрак, - сказал маме. - Уитфилд уже циркулем стоит над этим бревном, с часами в руке.
И он стоял. Когда мы проехали мимо церкви, там был не только школьный автобус Солона Куика, но и старая кобыла преподобного Уитфилда. Мы привязали мула к дереву, повесили котелок с обедом на сук, папа взял тесло и колотушку Килигрю и клинья, я - топор, и пошли к бревну, где Солон и Гомер Букрайт со своими теслами, колотушками, топорами и клиньями сидели на двух чурбаках, поставленных на попа, - а Уитфилд стоял в точности, как говорил папа, - в крахмальной рубашке, в черных брюках, в шляпе и гластуке - и держал в руке часы. Они были золотые и на утреннем солнце казались не меньше тыквы.
- Опоздали, - он сказал.
И папа снова стал объяснять, что старик Килигрю всю ночь травил лис, а в доме не у кого было попросить колотушку, кроме миссис Килигрю и кухарки. Кухарке, понятно, зачем раздавать хозяйский инструмент, а старуха Килигрю еще хуже оглохла, чем старик. Прибеги, скажи: "У вас дом горит", а она так и будет качаться в качалке и крикнет: "По-моему, да", - если только не заорет кухарке, чтоб спустила собак, едва ты рот раскроешь.
- Вчера могли сходить за колотушкой, - сказал Уитфилд. - Вы еще месяц назад обещали этот единственный день из целого лета на то, чтобы перекрыть храм Господен.
- На два часа всего опоздали, - сказал папа. - Думаю, Господь нам простит. Он ведь временем не интересуется. Он спасением интересуется.
Уитфилд не дал ему договорить. Он будто вырос даже и как загрохочет - ну прямо туча грозовая:
- Он ни тем ни другим не интересуется! Зачем Ему интересоваться, когда и то и Другое - в Его руках? И зачем Ему беспокоиться о каких-то несчастных бестолковых душах, которые даже инструмент не могут во-время одолжить, чтобы сменить дранку на Его храме, - тоже не понимаю. Может быть, потому, что Он их создал. Может, Он просто сказал себе:: "Я создал их, сам не знаю зачем. Но коли создал - засучу-ка, ей богу, рукава и втащу их в рай, хотят они или нет!"
Но это уже получалось ни к селу, ни к городу, думаю, он сам понял - понял, что покуда он здесь, вообще ничего не будет. Поэтому он спрятал часы в карман, поманил Солона с Гомером, мы все сняли шляпы, кроме него, а он поднял лицо к солнцу, зажмурил глаза и брови его стали похожи на большую серую гусеницу на краю скалы.
- Господи, - сказал он, - сделай, чтоб дранка была прямой и хорошей и ложилась ровно, и пусть колется полегче, потому что она для Тебя, - и, открыв глаза, опять посмотрел на нас, особенно на папу, а потом пошел, отвязал кобылу, влез на нее, медленно, тяжело, по-стариковски, и уехал.
Папа опустил на землю тесло с колотушкой, разложил на земле рядком три клина и взял топор.
- Ну, друзья, - сказал он, - начнем. Мы и так опоздали.
- Мы с Гомером - нет, - сказал Солон. - Мы были здесь. - На этот раз они с Гомером не сели на чурбаки. Они сели на корточки. Тут я заметил, что Гомер строгает палочку. Раньше не замечал. - Считай, два часа с хвостиком, - сказал Солон. - Так примерно.
Папа еще стоял нагнувшись, с топором в руке.
- Скорее все-таки час, - поправил он. - Но, скажем, два, чтоб не спорить. - Дальше что?
- О чем не спорить? - сказал Гомер.
- Ну ладно, - сказал папа. - Два часа. Дальше что?
- Что составляет три человеко-часа в час, помножить на два часа, - сазал Солон. - Итого шесть человеко-часов.
Когда АОР ( Администрация общественных работ) появилась в округе Йокнапатофа и стала предлагать работу, харч и матрасы, Солон съездил в Джефферсон и нанялся. Каждое утро на своем школьном автобусе он ехал за двадцать две мили в город, а ночью возвращался обратно. Он занимался этим почти неделю, прежде чем выяснил, что не только ферму свою должен переписать на другое имя, но и этим школьным автобусом, который он сам сделал из грузовика, не может владеть и пользоваться. В ту ночь он вернулся и больше уже не ездил, и АОР при нем лучше было не вспоминать - если, конечно, вы не любитель подраться; однако при случае он не прочь был взять и разложить что-нибудь на человеко-часы, как сейчас. - Недостача - шесть человеко-часов.
- Четыре из них вы с Гомером могли бы уже отработать, пока сидели, меня дожидаясь, - сказал папа.
- С какой стати? - сказал Солон. - Мы обещали Уитфилду два человеко-дня из трех, по двенадцать человеко-часов каждый, на заготовку дранки для церковной кровли. Мы тут с восхода дожидались третью рабочую единицу, чтобы начать. Ты, видать, отстал от современных взглядов на работу, которые в последние годы затопляют и оздоровляют страну.
- Каких современных взглядов? - спросил папа. - Я думал, бывает только один взгляд: пока работа не сделана, она не сделана, а когда она сделана - она сделана.
Гомер снял с палочки длинную ровную стружку. Нож у него был, как бритва.
Солон вытащил табакерку, вытряхнул в крышку табаку, ссыпал с крышки на губу и протянул табакерку Гомеру; но Гомер помотал головой, и Солон, закрыв табакерку, положил ее в карман.
- Так, - сказал папа, - значит, за то, что мне два часа пришлось ждать, пока вернется с охоты семидесятилетний старик, которому столько же делов в лесу, сколько в ночном ресторане с музыкой, мы втроем должны идти сюда завтра и отрабатывать эти лишние два часа, что вы с Гомером…
- Я не должен, - перебил Солон. - За Гомера не скажу. Я лично обещал Уитфилду один день. Я пришел к началу, когда солнце встало. Когда солнце сядет, я буду считать, что кончил.
- Ясно, - сказал папа. - Ясно. Это я, значит, должен прийти. Один. Должен поломать себе утро, чтобы отработать те два часа, что вы с Гомером отдыхали. Два часа отработать завтра, за те два часа, которые вы не работали сегодня.
- Утром тут не отделаешься, - сказал Солон. - Тут, считай, весь день насмарку. Недостача - шесть человеко-часов. Положим, ты сможешь работать вдвое быстрее нас с Гомером вместе взятых и тогда уложишься в четыре часа; но чтобы ты работал втрое быстрее и уложился в два часа - это я сомневаюсь.
Папа уже стоял прямо. И тяжело дышал. Нам всем было слышно.
- Так, - сказал он. - Так. - Он занес топор, вогнал его в чурбак, перевернул и снова замахнулся, чтобы ударить обухом. - Так, значит, я оштрафован на полрабочего дня - я должен забросить все дела, которые накопились дома, и проработать тут втрое дольше, чем вы не работали - и все потому, что я простой работящий фермер, который бьется из последних сил, а не миллионер-колотушковладелец, шут бы их взял, по фамилии Куик или Букрайт.
И они принялись за работу - колоть чурбаки и щепать из выколков дранку для Талла, Сноупса и других, которые обещали, что завтра снимут с церкви старую дранку и начнут набивать новую. Они сидели кружком на земле, поставив выколки между ног, и у Солона с Гомером работа шла ровно, легко, без натуги, как часы тикают, а папа садил так, словно каждым ударом убивал мокассиновую змею. Если бы быстроты в его ударах было хоть вполовину столько, сколько силы, он нащепал бы дранки не меньше Солона с Гомером вместе взятых: он заносил колотушку над головой и, продержав там порой чуть ли не минуту, обрушивал на обух тесла так, что не только дранка улетала прочь, но и тесло втыкалось в землю по проух, а он сидел и выдергивал его, медленно, упрямо, с силой, словно только и дожидался, чтобы оно попробовало зацепиться за камень или корень.
- Эй-эй, - сказал Солон. - Пожалей себя, а то эти лишние шесть человеко-часов у тебя завтра уйдут на отдых.
Папа даже головы не поднял.
- Не лезь под руку, - он сказал. И хорошо, что Солон послушался.
Не убери он этого ведерка с водой, папа так бы и разнес его вместе с выколком, а дранка просвистела мимо ноги Солона, как коса.
- Знаешь, что тебе нужно? - сказал Солон. - Нанять кого-нибудь вместо себя на эти шесть человеко-часов сверхурочных.
- На какие шиши? - сказал папа. - Я ведь в АОР'е не обучался отлынивать от работы. Не лезь под руку.
Но на этот раз Солон отошел заранее. А то папе либо самому пришлось бы пересесть, либо заставить дранку лететь по кривой. Так что она пролетела все же мимо Солона, и папа принялся выдергивать тесло из земли - медленно, упрямо, с силой.
- А не обязательно за деньги нанимать, - сказал Солон. - Можешь - в обмен на собаку.
Вот когда папа действительно остановился. Я сам это заметил не сразу, а Солон - еще позже меня. Папа сидел, занеся колотушку над головой и наставив тесло на выколок, и глядел на Солона.
- Собаку? - переспросил он.
Это был пес смешанных кровей - кое-что от шотландской овчарки, кое-что от лягавой и понемногу, наверно, от всех остальных пород, но по лесу умел ходить тише тени и, напав на беличий след, гавкал раз- если знал, что ты его не видишь, а иначе крался по следу все равно как человек на цыпочках и голос подавал только тогда, когда след поднимался на дерево, а ты отстал и потерял его из виду. Хозяевами пса были папа и Верной Талл, на пару. Уил Варнер отдал его Таллу щенком, а папа его вырастил за половинную долю; мы с папой натаскивали его, спал он со мной в постели, пока не вырос такой, что мать выставила его на двор, и вот уже полгода Солон пытался его купить. У Талла он сторговал его половину за два доллара, а с папой, за нашу половину, они разошлись в цене на шесть: папа сказал, что пес стоит никак не меньше десяти, и если Талл не хочет выручить свою законную половину, то папа сам выручит ее для него.
- Вот оно что, - сказал папа. - Тут, значит, вовсе не человеко-часы. Тут - собако-часы.
- Это просто для примера, - сказал Солон. - Просто по-дружески хочу тебя выручить, чтоб завтра утром эта приблудная дранка не отвлекла тебя на шесть часов от личных дел. Ты мне продашь свою половину вашего уродистого блоходава, а я за тебя развяжусь с дранкой.
- Включая, само собой, шесть известных тебе единиц под названием доллар.
- Нет, нет, сказал Солон. - Я дам тебе за твою половину собаки те же два доллара, которые плачу Таллу за его половину. Завтра утром ты придешь сюда с собакой и сразу можешь отправляться домой, или где там у тебя скопляются срочные личные дела, а про церковную кровлю - забыть.
Секунд десять после этого папа сидел, держа колотушку над головой и глядел на Солона. Потом еще секунды три он не глядел ни на Солона, ни на что другое. Потом опять стал глядеть на Солона. Прямо как будто через две и девять десятых секунды он спохватился, что перестал смотреть на Солона, и сейчас же как можно быстрее посмотрел. "Ха", - сказал он. Потом начал смеяться. Смеяться-то он, конечно, смеялся - и рот был открыт, и звук получался похожий. Но смеялся только для них, а в глазах смеха не было. И "берегись" он на этот раз не сказал. Он быстро передвинулся на заду, хватил по теслу колотушкой, и тесло рассекло выколок, ушло в землю, а дранка еще долго вертелась в воздухе, пока не хлопнула Солона по ноге.
Они снова принялись за работу. До сих пор я не глядя мог отличить папины удары от ударов Солона и Гомера - и не потому, что он бил сильнее и ровнее - Солон с Гомером тоже работали ровно, а тесло, врезаясь в землю, никакого особого шума не делает, - а потому что он бил редко: Солон с Гомером тяпали легонько, аккуратно и успевали по пять-шесть раз, прежде чем раздавалось папино "жах" и дранка, крутясь, улетала куда-то. Но теперь папа постукивал так же легко, аккуратно и быстро, как они, может даже чуть быстрее, и я еле поспевал складывать дранку; к полудню наготовили столько, что Таллу и другим на завтра хватило бы с лихвой, и когда звякнул колокол на ферме Армстида, Солон положил тесло и колотушку и сверился со своими часами. И хотя я был совсем рядом, к тому времени, когда я нагнал папу, он уже отвязал мула и сидел верхом. И если Солон с Гомером думали, что оставили папу в дураках, как я грешным делом подумал, то им стоило бы посмотреть сейчас на его лицо. Он снял с сука котелок с обедом и протянул мне.
- Иди ешь, - сказал он. - Меня не жди. Ишь ты - человеко-часы. Если спросит, куда я - скажи, забыл что-то дома, поехал взять. За ложками, скажи, поехал - есть нечем. Нет, не говори. Если скажешь, поехал за чем-то нужным, хоть за инструментом для еды, все равно не поверит, что поехал домой - хозяйство у него, мол, такое, что даже ему там нечего одолжить. - Папа повернул мула кругом и ударил пяткой в бок. И тут же опять остановил. - А когда вернусь, что бы я ни говорил - не обращай внимания. Что бы ни делалось - молчи. Вообще рта не раскрывай, слышишь?
Он уехал, а я пошел назад, к Солону и Гомеру, которые обедали на подножке пассажирского грузовика, и Солон действительно сказал в точности так, как говорил папа.
- Прекрасно, конечно, когда человек не унывает, только зря он прокатится. Если ему нужен инструмент, которого собственная рука или нога не может заменить, то домой ему за этим бесполезно ехать.
Едва мы взялись за работу, приехал папа - слез, снова привязал мула к дереву, подошел, взял топор и всадил его в чурбак.
_ Ну, друзья, - сказал он. - Я подумал хорошенько. Я все-таки думаю, что это несправедливо, но ничего другого не придумал. Кто-то должен отработать два часа, потерянные утром, и поскольку вас, приятели, двое против меня одного, выходит, что отрабатывать придется мне. Но дома у меня завтра прорва дел. Кукуруза моя сейчас уже криком кричит. А может, не в этом дело. Может, все дело в том - вам по секрету я могу признаться, - что меня обвели, но будь я неладен, если появлюсь тут завтра и признаюсь в этом при всем честном народе. Словом, не желаю. Так что меняемся, Солон. Твоя собака.
Солон поглядел на папу.
- А я теперь не знаю, стоит ли меняться.
- Ясно, - сказал папа. Топор засел в чурбаке. Папа начал выдергивать.
- Да погоди, - сказал Солон. - Оставь ты, к черту, свой топор. - Но папа уже занес топор и ждал, глядя на Солона. - Ты отдаешь мне полсобаки за полдня работы, - сказал Солон. - Свою половину собаки - за половину дня, которую ты должен отработать на дранке.
- И за два доллара, - сказал папа. - Как Таллу. Я тебе продаю полсобаки за два доллара, а ты приходишь завтра щепать дранку. Два доллара даешь сейчас, а утром я прихожу сюда с собакой, и ты мне показываешь расписку Талла касательно его половины.
- Мы с Таллом уже сговорились.
- Тем лучше, - сказал папа. - Значит отдашь ему два доллара и получишь расписку без всякой канители.
- Талл придет завтра к церкви сдирать старую кровлю, - сказал Солон.
- Тем лучше, - сказал папа. - Тогда - вообще никакой канители с распиской. По дороге сюда остановишься у церкви. Талл ведь - не Гриер. Ему не надо ходить гвоздодер одалживать.
Солон вытащил кошелек, отсчитал папе два доллара, и они принялись за работу. И теперь было похоже, что они действительно хотят разделаться сегодня - не только Солон, но и Гомер, которому это было вроде бы ни к чему, и, главное, - папа, хотя он вообще отдал свою половину собаки, чтобы избавиться от работы, которую Солон посулил ему на завтра. Я уже не старался угнаться за ними; я просто складывал дранку.
Наконец, Солон положил тесло и колотушку.
- Ну, друзья, - сказал он, - не знаю, как вы, а я полагаю, шабаш.
- Тем лучше, - сказал папа. - Тебе ведь решать, потому что сколько этих мозоле-часов по-твоему не хватает, столько и придется завтра на твою долю.
- Что да, то да, - сказал Солон. - А раз я жертвую церкви полтора дня вместо одного, как хотел сначала, думаю, мне не мешало бы пойти домой, заняться немного своими делами. - Он подобрал колотушку, тесло и топор, отошел к грузовику и встал, дожидаясь Гомера.
- Буду здесь утром с собакой, - сказал папа.
- А… конечно, - сказал Солон так, словно он совсем забыл про собаку или потерял к ней всякий интерес. Но продолжал стоять и, наверное, секунду спокойно и внимательно глядел на папу. - И с купчей на таллову половину. Как ты сказал? - с ней никакой канители не будет. - Они с Гомером влезли в машину и Солон завел мотор. Трудно сказать, что тут было. Как будто он нарочно торопился, чтобы папе не пришлось придумывать предлог или отговорку для того, чтобы сделать что-то или не сделать. - Молния потому, между прочим, называется молнией, что ей не надо два раза бить в одно место - это я всегда понимал. И если, скажем, в человека ударила молния, то такая оплошность может случиться с каждым. А моя оплошность, думается, в том, что тучку-то я видел, да не распознал ее вовремя. До свидания.
- С собакой, - сказал папа.
- Конечно, - сказал Солон, - и опять так, будто совсем о ней запамятовал. - С собакой.
И они с Гомером уехали. Тогда папа встал.
- Что же это? - я сказал. - Что же это? Променял свою половину собаки на полдня завтрашней работы. Что же теперь будет?
- Правильно, - сказал папа. - Только до этого я выменял у Талла его половину собаки на полдня его работы - сдирать старую кровлю. Но до завтра мы ждать не будем. Мы сдерем ее нынче ночью, и постараемся без лишнего шума. Я хочу, чтобы завтра на мне ничего не висело, хочу спокойно посмотреть, как господин Солоно-час Куик попробует получить расписку на два доллара или, там, на десять, и другую половину собаки. И мы сделаем это сегодня. Мне этого мало - если он завтра утром узнает, что опоздал. Пусть он узнает, что опоздал уже тогда, когда спать ложился.