Вдруг с президентом что-то случилось. Не выпуская из рук письма, в каком-то внезапном потрясении он вскочил: спокойные слова дружеского послания ружейными залпами грохотали в его голове.
"Дорогой друг и господин:
Это действительно забавно. Мой вспыльчивый племянник - такой характер достался ему, наверное, от отца, потому что на меня это совсем ке похоже, - опять принес огорчение нам обоим. И все из-за того же проклятого брода. Еще один белый человек пришел к нам, как мы думали, для того чтобы мирно охотиться, потому что леса и дичь дарованы нам богом, и поэтому принадлежат всем. Но и в него вселилось желание сделать брод своей собственностью, наверное, потому что и он наслушался рассказов своих соплеменников, которые, по странному и беспокойному обычаю белых людей, считают, что одна сторона реки лучше другой, и даже платят деньги за то, чтобы туда переправиться. Мы заключили сделку, как желал того белый человек. Может быть, я был неправ. Но - да и стоит ли напоминать об этом? - я всего лишь простой человек и когда-нибудь сделаюсь совсем старым, а останавливать белых людей, собирать с них деньги и заботиться, чтобы их не украли, - все это пустое. Да и зачем мне деньги, когда судьба моя - почить под мирной сенью родных деревьев, в тени которых, благодаря моему великому белому другу и вождю, не подстерегает нас более ни один враг, кроме самой смерти? Так я думал, но из дальнейшего понятно, что я надеялся понапрасну.
Да, опять этот безрассудный, неосмотрительный мальчишка. Кажется, он вызвал этого нового белого человека (или белый человек вызвал его: истина может открыться лишь высокой мудрости белого вождя) померяться силами в плавании; ставка опять этот проклятый брод против нескольких миль земли, которые (это забавно) даже и не принадлежат моему дикому племяннику. Состязание произошло, но, к сожалению, белый человек выплыл из воды уже мертвым. А теперь приехал уполномоченный, и ему кажется, что, может быть, вообще не стоило устраивать эти состязания. Так что теперь мне не остается ничего другого, как опять потревожить свои старые кости и отвезти этого безрассудного мальчишку к белому вождю, чтобы вождь отчитал его. Мы прибудем…"
Президент вскочил и несколько раз сильно дернул шнур звонка. Когда вошел секретарь, он обхватил его за плечи и повел назад к двери.
- Срочно пригласите военного министра со всеми картами - от нас до Нового Орлеана, - прокричал он. - Скорее.
И вот опять мы видим его; президент исчез, остался лишь солдат, который вместе с военным министром сидит за столом, сплошь застеленным военными картами, а перед ними стоят офицеры-кавалеристы. Секретарь лихорадочно что-то строчит. Президент нетерпеливо заглядывает в бумагу через его плечо.
- Напишите это большими буквами, - говорит он, - так, чтобы даже индейцы поняли: "Настоящим постановляется, - читает он, - что Фрэнсис Уэддел, его наследники, родственники и правоприемники… при условии, что…" Вы написали - "при условии?" Отлично, - "при условии, что ни он, ни они никогда не ступят на восточный берег выше поименованной реки…" А теперь этому чертовому уполномоченному, - сказал он. - Необходимо установить знак по обе стороны брода: "Соединенные Штаты слагают с себя всякую ответственность за жизнь и безопасность любого мужчины, женщины или ребенка, черного, белого, желтого или красного, которые пересекут этот брод; ни один белый не может купить, взять в аренду или принять в дар этот брод, не подвергаясь самому суровому преследованию со стороны правительства". Так можно написать?
- Боюсь, что нет, ваше превосходительство, - сказал секретарь.
Президент на минуту задумался.
- Проклятье, - сказал он. - Тогда вычеркните Соединенные Штаты.
Секретарь вычеркнул. Президент свернул бумаги и передал их кавалерийскому полковнику.
- Скачите, - сказал он. - Ваша задача - остановить их!
- А если они не захотят? - спросил полковник. - Могу я открыть огонь?
- Да, - сказал президент. - Перестреляйте всех лошадей, мулов, волов. Я знаю, пешком они не пойдут. Все.
Офицер удалился. Президент повернулся к картам - он по-прежнему еще оставался солдатом: рвущимся в бой, таким же счастливым, как если бы сам он шел во главе полка или уже развернул бы его в цепь с той мудрой хитростью, какая подсказывает ему, где лучше всего встретить противника и как первым нанести удар.
- Вот здесь, - сказал он, обращаясь к министру, и пальцем отметил какое-то место на карте. - Ставлю коня, что здесь мы их встретим, развернем и погоним.
- По рукам, генерал, - сказал министр.
Из сборника "Нейтральная полоса"
ЧЕСТЬ
I
Я пересек приемную не останавливаясь. Мисс Уэст сказала: "У него совещание", но я не остановился. И стучать не стал. Они разговаривали, и он замолчал и уставился на меня через стол.
- Вас за сколько надо предупредить, что я сматываюсь? - говорю.
- Сматываетесь? - говорит он.
- Увольняюсь, - говорю. - Одного дня вам хватит? Он на меня глядит, глаза выпучил.
- А что, наш автомобиль демонстрировать ниже вашего достоинства? - говорит. Рука его с сигарой лежит на столе. На пальце кольцо с рубином с бортовой огонь размером, не меньше. - Вы у нас проработали всего три недели. Небось, не успели еще нашу вывеску как следует разглядеть.
Ему, конечно, невдомек, но для меня три недели срок немалый: еще два дня - и я б свой личный рекорд перекрыл. И если б он понимал, что и три недели бывают рекордом, он бы не упустил случая не сходя с места пожать руку новоиспеченному рекордсмену.
Беда в том, что я ничему толком не научился. Помните, тогда даже колледжи кишмя кишели английскими да французскими мундирами, и мы до смерти боялись- не дай бог война окончится, а мы так на нее и не попадем и не успеем пощеголять летными крылышками. А уж после войны, думали, успеем оглядеться и найти себе дело по душе, понятно?
Вот почему я после перемирия еще на два года застрял в армии летчиком-испытателем. Тогда-то я и повадился на крыло вылезать, иначе там и вовсе помрешь со скуки. Мы с одним парнем, Уолдрип его фамилия, поднимались на "девятке" тысячи на три, чтобы нас нельзя было засечь с земли, и я выползал на верхнюю плоскость. В мирное время служить в армии - тощища смертная: днем слоняешься, рассказываешь байки, а вечера просиживаешь за покером. Партнеры все те же, а для покера ничего хуже нет. Играют в кредит, и потому не знают удержу.
Один парень, Уайт по фамилии, как-то за вечер просадил тысячу долларов. Он все проигрывал, и я уж хотел выйти из игры, но я был в выигрыше, и он требовал играть дальше, рисковал почем зря и горел на каждом банке. Он выписал мне чек, а я ему говорю: мне не к спеху, думал замять это дело - у него ведь в Калифорнии жена осталась. А завтра вечером он опять меня тянет играть. Я его отговаривать стал, а он как вскинется. Трусом обозвал меня. И еще полторы тысячи просадил в тот вечер.
Тогда я и говорю: еще одна сдача - и мы или удваиваем ставки или кончаем игру. Ему выходит дама. Я говорю: "Ну, твоя взяла. Я себе и сдавать не буду". Перевернул его карты, гляжу - там картинки и три туза. Он не отступается, и я говорю: "К чему играть? Мне все равно не выиграть, будь у меня хоть вся колода на руках". А он не отступается. И тут мне выходит четвертый туз в масть. Я б приплатил, только б проиграть. Опять предлагаю ему порвать чеки, а он клянет меня почем зря. Так я его там и оставил - сидит за столом расхристанный, в одной рубашке и глядит на того туза.
А на следующий день нам предложили испытывать скоростной самолет. Я сделал все, что мог. Не мог я ему снова чеки возвращать. Если человек не в себе был, когда обругал меня, я на первый раз ему спущу. Но во второй раз от меня такого не жди. Так вот, значит, предложили нам испытать скоростной самолет. Только я отказался. А он на пяти тысячах футов ввел самолет в пике, а как из пике выходить стал, у него на двух тысячах крылья отвалились, да еще при полном боезапасе.
Оттрубил таким манером в армии четыре года - и опять я штатский. Болтаюсь на гражданке, присматриваюсь, чем бы заняться - вот тогда-то я и нанялся в первый раз автомобилями торговать, - и тут встречаю Джека, и он мне рассказывает, что один тип подыскивает для своего бродячего цирка трюкача - выходить на крыло самолета. Так я с ней и познакомился.
II
Джек (он-то и дал мне записочку к Роджерсу) рассказал, что Роджерс - летчик, каких мало, и про нее рассказал: мол, говорят, несчастлива она с ним.
- Язык, он без костей, - говорю.
- Так говорят, - Джек говорит.
И вот когда я увидел Роджерса и отдал ему записку - он был такой сухопарый, тихий парень, - я себе сразу сказал: именно парни вроде него и женятся на шалых огневых красотках из тех, что во время войны польстились на их крылышки, а потом при первом удобном случае давали деру.
Так что я за себя не боялся. Я знал, не меня она дожидалась эти три года.
Так вот, я думал увидеть длинноногую вихлявую брюнетку, всю в страусовых перьях и вулвортовских ароматах, которая целыми днями валяется на диване с сигаретой и гоняет Роджерса на угол в кулинарию за ветчиной и картофельным салатом на бумажных тарелках. Но тут я дал маху. Она вышла ко мне в фартуке поверх простенького желтого платьица, и руки у нее по локоть были не то в муке, не то в чем-то еще и не стала ни извиняться, ни суетиться - ничего подобного. Она сказала, что Говард - так Роджерса звали - говорил ей обо мне, и я сказал:
- А что он вам говорил?
Но она только сказала:
- Вам ведь скучно будет готовить обед, вы, похоже, не так привыкли проводить вечера? Наверное, вы предпочли бы прихватить пару бутылок джина и отправиться на танцы?
- Почему вы так думаете? - говорю, - Неужели у меня такой вид, будто я ни на что другое не способен?
- А разве способны? - говорит она.
Мы уже помыли посуду, выключили свет и смотрели, как горят дрова в камине, - она сидела на подушке на полу, прислонясь к ногам Роджерса, - курили и разговаривали, а она и говорит:
- Я знаю, вы скучали у нас. Говард предлагал пойти в ресторан, а оттуда танцевать. Но я сказала, что придется вам принять нас такими, как есть, раз и навсегда. Жалеете, что пришли?
Иногда ей можно было дать лет шестнадцать, особенно в фартуке. А потом она и мне фартук купила, и мы все втроем отправлялись на кухню стряпать.
- Мы понимаем, что вам стряпать нравится не больше, чем нам, - говорит она. - Но что поделаешь, если мы такие бедные. У нас на семью всего один летчик.
- Говард может летать за двоих, - говорю я. - Так что с этим полный порядок.
- Когда он мне сказал, что вы тоже всего-навсего летчик, я ему говорю: господи, летчик, да к тому же еще и трюкач. Что тебе стоило, говорю, выбрать такого друга, которого можно пригласить на обед за неделю вперед, и при этом он не подведет, да еще такого, чтоб у него водились деньги, и он мог бы пригласить нас куда-нибудь. Так нет, ты выбрал такого же бедного, как мы сами.
А как-то она говорит Роджерсу:
- Надо б нам подыскать Баку девушку. А то ему надоест все с одними нами проводить время.
Сами знаете, как женщины такие вещи говорят: слушаешь ее - и кажется, что-то за ее словами кроется, а поглядишь - и такой у нее взгляд невинный, вроде она о тебе даже и не думала, а уж не говорила и подавно.
А может, и правда, давно пора было сводить их в ресторан и в театр.
- Только не думайте, - говорит она, - что за моими словами что-то кроется. Это вовсе не намек, чтобы вы нас куда-нибудь повели.
- А насчет девушки тоже не намек? - говорю.
Она смотрит на меня широко открытыми глазами, и взгляд у нее такой простодушный, невинный. Тогда они часто заходили ко мне перед обедом выпить коктейль-другой, - Роджерс, правда, не пил, - и когда я вечером возвращался домой, на столике под зеркалом была рассыпана пудра, валялся ее платок или еще какая мелочь, я ложился спать, и комната пахла так, словно она и не уходила. А она и говорит:
- Вы в самом деле хотите, чтоб мы вам подыскали девушку?
Но больше мы никогда об этом не говорили, а вскоре если ей надо было помочь взобраться на подножку или еще какую услугу оказать, какие мужчины женщинам должны оказывать, при которых касаться их приходится, она стала обращаться ко мне, будто это я ее муж, а не он; а как-то нас уже за полночь застиг в центре ливень, и мы пошли ко мне, и они с Роджерсом спали в моей постели, а я в гостиной на кресле.
А как-то вечером я одевался - собирался к ним, - и вдруг зазвонил телефон. Звонит Роджерс.
- Я, - говорит и замолкает, будто ему рот заткнули, и я слышу, как они говорят, шепчутся, вернее, она говорит. - Ну, так… - говорит Роджерс.
Потом слышу, она дышит в трубку, называет меня по имени.
- Не забудьте, - говорит, - что мы вас ждем.
- Я не забыл, - говорю. - Разве я что-нибудь напутал? Разве мы не на сегодня…
- Приходите, - говорит она. - До свидания.
Он открыл мне дверь. Лицо у него было такое, как обычно, но я остановился на пороге.
- Входи, - говорит.
- Может быть, я все-таки что-то напутал, - говорю. - Так что если вам…
Он распахнул дверь.
- Входи, - говорит.
Она лежала на диване, плакала. Из-за чего, не знаю, вроде из-за денег.
- Сил моих больше нет, - говорит, - я терпела, но нет больше моего терпения.
- Ты же знаешь, сколько у меня уходит на страховку, - говорит он. - Случись что со мной, как ты жить будешь?
- А сейчас как живу? Да у любой нищенки денег больше, чем у меня.
На меня она и не посмотрела, лежит ничком, и фартук под ней сбился.
- Почему ты не бросишь эту работу, не подыщешь другую, где была б нормальная страховка, как у людей.
- Ну, мне пора, - говорю.
Не к чему мне было оставаться там. Я и ушел. Он проводил меня к выходу. С порога мы оба оглянулись на дверь, за которой она лежала ничком на кушетке.
- У меня накопилось немного деньжат, - говорю, - я, наверное, столько у вас кормился, что просто не успел их потратить. Так что если нужно… - мы стояли на пороге, он рукой придерживал дверь, - Не хотелось бы лезть не в свои….
- Вот и не лезь, - говорит он. И распахнул дверь. - До завтра, увидимся на поле.
- Ага, - говорю. - На поле.
И почти неделю я ее не видел и никаких вестей от нее не имел. Его я видел каждый день и наконец не выдержал и спросил:
- А что поделывает Милдред?
- Погостить уехала, - говорит он. - К матери.
Еще две недели прошло, мы с ним каждый день виделись. Я с крыла всегда вглядывался в его глаза за очками. Но мы даже имени ее не упоминали, а тут он мне сообщает, что она вернулась и меня приглашают к обеду.
Было это днем. Он все время занят был, возил пассажиров - так что мне делать было нечего, я убивал время, ждал вечера и думал о ней, пытался догадаться, что там у них произошло, а больше просто думал, что вот она опять дома и дышит той же гарью и дымом, что и я, и вдруг решил - пойду к ней. Будто голос услыхал: "Иди к ней сейчас же, не медля". И пошел. Даже переодеваться не стал, чтоб времени не терять. Она была одна, читала перед камином. Вам случалось видеть, как нефть полыхает, когда прорвет трубопровод?
III
Чудно! С крыла я всегда вглядывался в его лицо за козырьком, пытался угадать - знает он или нет. Он, должно быть, знал чуть ли не с самого начала. Что тут удивительного: она ведь нисколько не остерегалась. Она и говорила так со мной и вела себя сами знаете как: норовила сесть ко мне поближе, а когда я от дождя укрывал ее плащом или нес ее зонтик, прижималась ко мне, - словом, любой мужчина с одного взгляда понял бы, что к чему, - и все это не только, когда он нас не видит, а когда ей казалось, что он вдруг и не увидит. И когда я отстегивал привязной ремень и выползал на крыло, я всегда вглядывался в его лицо и пытался угадать, о чем он думает, знает все или только подозревает.
Туда я ходил до обеда, когда он был занят. Я болтался по полю и как только видел, что к нему собралась такая очередь, что он будет занят до конца дня, выдумывал какой-нибудь предлог и смывался. И вот как-то я собрался было уходить. Жду только, чтоб он взлетел, а он убрал газ, высунулся из кабины и подзывает меня.
- Не уходи, - говорит, - надо поговорить.
Так я понял, что он знает. Я обождал, и вот он уже сделал последний круг и стаскивает комбинезон. Он на меня глядит, я на него.
- Приходи обедать, - говорит.
Когда я пришел, они меня уже ждали. Она была в одном из этих своих светлых платьиц, и она подошла ко мне, обняла и поцеловала, а он смотрел на нас.
- Я ухожу к тебе, - говорит. - Мы все обсудили и решили, что мы не можем больше любить друг друга и что так будет лучше всего. Тогда он найдет себе женщину, которую он может любить, хорошую женщину, не то что я.
Он смотрит на меня, а она гладит меня по лицу, в шею мне уткнулась, постанывает, а я стою, как каменный. И знаете, о чем я думал? Я вовсе и не думал о ней. Я думал: вот мы с ним летим и я на крыло вылез и вижу - он ручку управления выпустил и одним рулем поворота крен держит, и он знает, что я знаю, что он ручку управления выпустил и что ни случись - теперь мы с ним квиты. Так что чувств во мне было не больше, чем в деревяшке, о которую трется другая деревяшка, и тут она отстранилась и поглядела на меня.
- Ты меня больше не любишь? - говорит и всматривается в меня. - Если любишь, так и скажи. Я ему все рассказала.
И я захотел очутиться подальше от них. Убежать захотел. Я не испугался, нет. Просто все стало каким-то потным и нечистым. И я захотел хоть ненадолго очутиться подальше от нее и чтоб мы с Роджерсом летели, там, в высоте, где холод, порядок и покой, - и там мы с ним разберемся.
- Что ты собираешься делать? - говорю. - Дашь ей развод?
А она все вглядывается в меня. Потом оттолкнула, отбежала к камину, заслонилась локтем и давай реветь.
- Ты меня обманывал, - говорит. - Все, что ты мне говорил, ложь. Господи, что я наделала?
Сами знаете, как оно бывает. Всему, похоже, свое время. И никто, похоже, не существует сам по себе: и женщина, похоже, даже когда любишь, только временами для тебя женщина, а остальное время просто человек, и человек этот совсем по-другому на вещи смотрит, чем мы, мужчины. И по-разному мы понимаем, что порядочно, а что нет. И вот подошел я к ней, стою, обнимаю ее, а сам думаю: "Наказанье господне, да обожди ты, не суетись. Мы ведь хотим все устроить, как для тебя лучше."
Потому что я ее, знаете ли, любил. Ничто так не связывает мужчину и женщину, как общий грех, тайный грех. А потом, ведь все от него зависело. Ведь если б я с ней первый познакомился и на ней женился бы, а он был бы на моем месте, тогда все зависело бы от меня. Только он свой случай упустил, так что когда она сказала: "Тогда скажи, что ты мне говоришь, когда мы одни. Говорю тебе, я ему сказала все", - я и говорю:
- Все? Ты ему все сказала?
А он смотрит на нас.
- Она тебе все сказала? - говорю.
- Неважно, - говорит он. - Хочешь жить с ней?
Я не успел ответить, а он говорит:
- Любишь ее? Будешь о ней заботиться?
И лицо у него серое, знаете, как бывает, когда, долго человека не видя, при встрече вдруг вскрикнешь: "Господи, да неужто это Роджерс?" Когда мне наконец удалось уйти, мы порешили на разводе.