Первый гроб был дешевый, просто деревянный ящик, но, когда она сделала еще пятьдесят два взноса по полдоллара, он снял пластинку и прибил ее к другому гробу, получше, дал ей самой выбрать, ежели она умрет в том году. А когда она в третий раз сделала пятьдесят два взноса, он дал ей выбрать гроб еще лучше, и на следующий год еще один, с золочеными ручками. Позволил войти поглядеть и взять с собой всякого, кто хочет увидеть гроб со стальной пластинкой, на которой полностью значились ее имя и фамилия. Даже в четыре утра он спускался в ночной рубахе, отпирал дверь, зажигал свет, впускал сестру и других уборщиц, они входили и глядели на гроб.
С каждым годом гроб, по уговору, становился все лучше, мистер Пинкский с карандашом и бумагой высчитывал и доказывал другим уборщицам, что вскорости сестра выплатит за гроб всю стоимость, и тогда ей останется уплатить только за золоченые ручки да за саван. Он ей и саван тоже дал выбрать, какой она хотела, а когда соседка написала мне еще одно письмо, сестра вложила в конверт кусочек савана и нарисовала ручки. Рисовала она сама, только с карандашом ей так и не удалось сладить, она всегда говорила, что черенок слишком маленький, ухватиться не за что, хоть она и читала церковный еженедельник, который ей священник давал, но говорила, что тут ее господь сподобил и просветил.
- Неужто и впрямь? - спросил молодой. - Вот черт, курить до того охота, ни о чем другом думать не могу.
- Да. И кусочек савана. Но я в этом мало чего смыслю и мог подтвердить только, что сестре он очень к лицу, а ей было приятно, что мистер Пинкский позволял приводить других уборщиц взглянуть на отделку и присоветовать, какая лучше. Потому как мистер Пинкский сказал, что доверяет ей и не думает, что она возьмет да помрет прежде срока, чтоб нанести ущерб его делу, как некоторые, а он с нее лишнего цента не возьмет, не то что страховые компании. Ей только и надо было заходить каждое воскресенье к нему да выкладывать полдоллара.
- Неужто и впрямь? - сказал молодой. - Сейчас он, небось, уж в работном доме.
- Чего? - Старик посмотрел на молодого, и лицо его словно окаменело. - Кто это сейчас в работном доме?
IV
- А Дэнни в ту пору где был? Все работал по уговору?
- Да. Он не отлынивал, когда удавалось найти работу. Но голова у него была горячая, по молодости лет, и он никого не имел, кроме вдовой матери, рос без отца, который мог бы вразумить его, как надо ладить с людьми в этой жизни. Потому я и хотел взять его к себе, во Флориду.
Лицо у старика уже не было каменное; он снова оживился и продолжал рассказ с каким-то естественным, безоглядным восторгом, словно застоявшийся и давным-давно запаленный конь, которого вдруг выпустили на волю.
- Это и было мне досадно. Я тогда уже выслал ему деньги на билет до Джексонвилла, но об нем не было ни слуху, ни духу, и я подумал, что, может, эти деньги сестре понадобились, зима-то холодная, или, может, она решила, что Дэнни еще мальчишка, ну, известное дело, баба она баба и есть. А месяцев через восемь после того, как я отказался от комнаты, пришло странное письмо от сестриной соседки. Она писала, что мистер Пинкский прибил пластинку на новый гроб, а сестра не нарадуется на Дэнни, раз у него все хорошо, и уверена, что я об нем позабочусь как следует, потому что он славный мальчик, к тому же у сестры, кроме него, никого нет. Выходило, будто Дэнни уже давным-давно во Флориде.
Но я и не знал, что он там, покуда не получил от него телеграмму. Телеграмма была отправлена из Огестайна, дотуда рукой подать. И пока сестра не померла, я не узнал, что миссис Зайлич, это, стало быть, сестрина соседка и есть, та самая, которая писала мне письма заместо сестры, отписала мне про отъезд Дэнни во Флориду в тот самый день, когда он уезжал, и на другой же день после того, как пришли деньги. А миссис Зайлич сообщала, что написала мне письмо заместо сестры и отдала Дэнни в руки перед отъездом, чтобы он сам его и отправил. Этого письма я так и не получил. Думается мне, Дэнни его просто не отослал. Думается, он сделал глупость по молодости лет, голова-то горячая, вот и решил управиться самостоятельно да показать нам, что может обойтись без нашей помощи, я ведь и сам так поступил, когда уехал во Флориду.
Миссис Зайлич писала, что она, само собой, думала, будто Дэнни при мне, и еще она тогда думала, как странно, что я в письмах к сестре про Дэнни никогда словом не обмолвлюсь. И когда она читала сестре мои письма, то всякий раз добавляла от себя, что Дэнни, мол, жив-здоров и все у него хорошо. А когда пришла телеграмма от Дэнни из Огестайна, я сразу позвонил по телефону в Нью-Йорк, миссис Зайлич. Этот разговор влетел мне в одиннадцать долларов. Я ей сказал, что у Дэнни вышла неприятность, не очень серьезная, так что пускай не говорит сестре, что у него серьезная неприятность, пускай скажет только, что нам надо раздобыть сколько-нибудь денег. А я ведь послал деньги на билет для Дэнни, чтоб ему доехать до Флориды, и три месяца платил за комнату, да еще только-только погасил страховой взнос, но тот адвокат поглядел на Дэнни. а Дэнни в рубахе без воротничка сидел на койке в тюремной камере, и Дэнни спрашивает: "Откуда ж я возьму такие деньги?" - только выразился он покрепче.
И адвокат тоже спрашивает: "Где ж ты их достанешь?" - а Дэнни говорит: "Вы только устройте, чтоб меня домой отпустили всего на десят минут. Тогда увидите". - "Семьдесят пять монет", - говорит он мне, чтоб я знал, какая, мол, это плевая сумма. Тогда адвокат сказал, что об этом разговора быть не может, а я позвонил миссис Зайлич и сказал ей, что она сказала сестре, чтоб та пошла к мистеру Пинкскому и попросила назад деньги, которые уплатила за гроб. Пускай он прибьет пластинку к прошлогоднему гробу или даже к позапрошлогоднему, а я, как только получу деньги по своему страховому полису, сразу возверну мистеру Пинкском всю сумму с процентами. Звонил я из тюрьмы, но ей не сказал, откуда звоню: сказал только, что нам надо раздобыть денег да поскорей.
- А за что его на этот раз посадили? - спросил молодой.
- Тогда-то, за белье, его и не сажали вовсе. Та женщина его напрасно обвиноватила. Мы ей заплатили, и тут она сразу подтвердила, что, может просто-напросто обозналась.
- Ну ладно, - сказал молодой. - А на этот-то раз его за что посадили?
- По-ихнему называется крупное хищение с убийством полисмена. Его оговорили плохие люди, по ненависти. А он просто был сумасбродный. Только и всего. Вообще-то он славный мальчик. Когда сестра умерла, он не мог приехать на похороны. Зато прислал венок, который обошелся ему сотни в две долларов, ежели только он его не раздобыл задаром. Прислал авиапочтой, уплатил большой почтовый сбор в… - Старик вдруг осекся: он посмотрел на молодого с каким-то приятным удивлением. - Ей-ей я пошутил. У меня и в мыслях не было…
- Само собой. У тебя и в мыслях не было шутить. Ну а в тюрьме-то чем кончилось?
- Когда я пришел, адвокат был уже там. У Дэнни нашлись друзья, они и наняли адвоката. И он поклялся мне жизнью своей матери, что, когда пристрелили этого разнесчастного полисмена, его даже поблизости не было. Он тогда был в Орландо. И показал мне билет из Орландо в Уэйкросс, который уже купил, но только опоздал на поезд, вот как дело было. На билете число проштамповано, и в тот самый вечер убили полисмена, выходит, Дэнни там не было, а другие мальчишки его зря обвинили. Он прямо обезумел. Адвокат обещал сходить к друзьям Дэнни, которые его наняли, и попросить помощи.
"К черту, лучше уж пускай они… - говорит Дэнни. - Словом, ежели они думают, что я им это спущу, пускай лучше…"
Но тут адвокат опять велел ему помолчать, как раньше, когда Дэнни говорил про те деньги, которые его хозяин или не знаю уж кто посулил ему еще в Нью-Йорке. Ну а я позвонил миссис Зайлич, чтоб не тревожить сестру, и попросил, чтоб сестра сходила к мистеру Пинкскому. Через два дня получаю телеграмму от миссис Зайлич. Думается, миссис Зайлич сроду не посылала телеграмм и не знала, что имеет право на десять слов, не считая адреса, потому как там только и было сказано: "Вы с Дэнни приезжайте скорей миссис Софи Зайлич Нью-Йорк".
Я ничего не понял, и мы поговорили об этом, и адвокат сказал, что лучше мне съездить узнать в чем там дело, а он позаботится о Дэнни, покуда я не вернусь. Мы состряпали письмо от Дэнни сестре, чтоб миссис Зайлич ей прочитала, отписали, что у Дэнни, мол, все хорошо и благополучно…
V
Между тем в курительную вошел человек в железнодорожной форме. И только он вошел, от него, хоть и непонятно откуда именно - то ли сзади, то ли сверху, - прозвучал голос. И, хотя изъяснялся он человеческим языком, на человеческий голос это никак не походило, слишком уж всеобъемлющ он был, чтобы принадлежать одному человеку, и в нем сочетались суровость, безучастие и скука, казалось, то, что он говорит, его не интересует и он сам себя не слушает.
- Ну вот, - сказал старик.
Старик и молодой обернулись, поглядели поверх скамей, и остальные тоже почти все повернули головы, словно марионетки, которых дернули за одну ниточку. А человек в железнодорожной форме медленно вошел в комнату и двинулся вдоль первой скамьи. Едва он вошел, люди, сидевшие на этой скамье и на других скамьях начали вставать и уходить, минуя его, словно пустое место; и он тоже шел так, будто вокруг никого не было.
- Видать, пора сматываться.
- Черта лысого, - сказал молодой. - Пускай сперва подойдет и потребует предъявить. Ему за это деньги платят.
- Он меня поймал запрошлой ночью. Между прочим, уже во второй раз.
- Велика ли важность? Нынче поймает всего-навсего в третий. Ну, а дальше что было?
- Так вот, - сказал старик, - когда пришла телеграмма, я понял, что только одно и остается. Миссис Зайлич не стала бы зря тратиться на телеграмму. Я не знал, что она там сказала сестре. Знал только, что миссис Зайлич не имела времени писать письмо и хотела сэкономить деньги на телеграмме, но не знала, что имеет право на десять слов, а почтовый чиновник ее не надоумил. Поэтому я не знал, что там произошло. Даже не догадывался. Понимаешь, это и было досадно.
Он снова обернулся, поглядел на железнодорожника, который переходил от скамьи к скамье, а у него перед самым носом люди в пестрых обносках с истовой опрятностью нужды, с истовым выражением терпеливого и неизбывного сиротства вставали и спешили к двери, чудовищно и отвратительно уподобляясь летучим рыбам, которые спасаются от неумолимо надвигающего корабля.
- Чего же тебе было досадно?
- Миссис Зайлич мне все рассказала. Я ведь оставил Дэнни в тюрьме. (Те друзья, которые прислали к нему адвоката, на другой день его оттуда вызволили. А когда я снова получил про него весточку, он был уже в Чикаго, устроился на хорошую работу. Тогда он и прислал венок. А даже не знал, что он из тюрьмы вышел, покуда не стал его разыскивать, чтоб сообщить про сестру). Но вот, стало быть, приезжаю я в Нью-Йорк. Еле наскреб денег на дорогу, а миссис Зайлич меня встретила и все расказала. Вот здесь встретила, на этом самом вокзале. И снег тоже шел в тот вечер, как нынче. Она ждала на верхней ступени лестницы.
- А где сестра? - спрашиваю. - Неужто она не пришла меня встретить?
- Ну, что с ним на этот раз? - говорит миссис Зайлич. - Только не толкуйте мне, что он всего-навсего болен.
- Вы сказали сестре, что он не всего-навсего болен? - говорю.
- Не надо этого, - говорит миссис Зайлич. - Времени не было, а если б и было, все одно не надо.
И она рассказала, что в ту ночь был на дворе трескучий мороз, и она дожидалась сестры, уголь в камин подбрасывала да кофей ей подогревала; ну и дождалась, когда сестра сняла пальто и теплый платок и стала греться у огня, кофею попивши, а потом миссис Зайлич ей говорит: "Ваш брат звонил по телефону из Флориды". Только это она и поспела сказать. Ей довелось даже передать сестре, что я, мол, просил сходить к мистеру Пинкскому, потому как сестра сразу говорит: "Ему надобны эти деньги". Понимаешь, то же, что и я, сказала, почти слово в слово.
И миссис Зайлич тоже это совпадение заметила. "Может, - говорит, - это потому, что вы родичи, оба родичи этому… - Тут она помолчала, а потом говорит: -Я про него ничего плохого не думала. Вы не волнуйтесь. Теперь уж все одно поздно". И она мне рассказала, что она только сказала сестре: "Вы можете зайти по дороге к мистеру Пинкскому нынчевечером". Но сестра уже снова надевала пальто и платок, а ведь она и час дома не пробыла, как пришла с работы, и на дворе метель мела. Но она и нестала медлить.
- Стало быть, она забрала те деньги, какие за гроб выплатила? - спросил молодой.
- Ну да. Миссис Зайлич рассказала, что они вдвоем пошли к мистеру Пинкскому и подняли его с постели. И он сказал им, что сестра уже забрала эти деньги.
- Как так? - спросил молодой. - Уже забрала?
- Да. Он сказал, что Дэнни пришел к нему с год назад, принес записку от сестры, и там было сказано, что она просит отдать Дэнни те деньги, какие выплачены мистеру Пинкскому, и мистер Пинкский их отдал. А сестра стояла, спрятав руки под платком, и глядела невесть куда, пока миссис Зайлич не спросила: "Записку, говорите, принес? Да ведь миссис Гайон никакой записки вам послать не могла хотя бы уже потому, что она и писать-то не умеет", - а мистер Пинкский говорит: "Почем мне знать, умеет она или нет, ежели ее родной сын приносит мне записку, под которой стоит ее фамилия?" - а миссис Зайлич ему на это говорит: "Дайте-ка поглядеть"
Сестра же при этом вовсе ничего не сказала, будто ее там и не было, но мистер Пинкский записку им все равно показал. И я тоже видел ее своими глазами. Там говорилось так: "Настоящим удостоверяется, что от мистера Пинкского получены сто тридцать долларов, каковые составляют сумму, выплаченную ему мною, все деньги, за вычетом процентов. Миссис Маргарет Н. Гайон". И миссис Зайлич сказала мне, что подумала про эти сто тридцать долларов и еще подумала, что сестра пять лет и семь месяцев выплачивала по двадцать шесть долларов в год, и говорит: "За вычетом процентов? Каких еще процентов?" - а мистер Пинкский говорит: "Это потому, что пришлось снять пластинку с гроба", - ну, известное дело, гроб-то был подержанный. И миссис Зайлич сказала, что сестра повернулась и пошла к двери. "Обождите, - говорит миссис Зайлич. - Мы не уйдем отсюда, покамест вы не получите свои деньги. Дело-то выходит какое-то странное, потому как вы не могли подписать эту записку, раз вы вообще писать не умеете". А сестра все шла к двери, но тут миссис Зайлич говорит: "Обождите, Маргарет". И тогда сестра говорит: "Я ее подписала".
VI
Голос контролера слышался все громче, он уже приближался к ним.
- Ваши билеты. Ваши билеты. Предъявите билеты.
- Я так думаю, никогда заранее знать нельзя, сколько делов может натворить одна женщина, - сказал старик. - А тем более вдова, и ежели у нее единственный сын. Я ведь и сам не знал, что писать-то она все же умела. Наверно, выучилась, когда убирала по ночам конторы. Но так или сяк, а мистер Пинкский показал и мне ту записку, рассказал, стало быть, как она подтвердила, что подписала ее, и растолковал мне, в чем тут разница: ему пришлось вычесть часть денег, чтоб не остаться в накладе на тот случай, если она вовсе откажется от гроба и он станет подержанный, а многие люди беспременно хотят, чтоб гроб был новехонький, нетронутый.
Ну, он опять прибил пластинку с сестриным именем и фамилией на тот первый, самый дешевый гроб, который был заготовлен для нее поначалу, хоть там не было ни ручек, ни савана. Я про это худого слова не сказал: ведь от двадцати шести долларов, что она выплатила после того, как отдала деньги Дэнни, все одно проку быть не могло, и я уже потратил ровно столько же на дорогу, когда приехал узнать насчет этих денег, но как-никак гроб у сестры все же был…
Голос контролера теперь раздавался совсем рядом, размеренный, монотонный, неотвратимый:
- Ваши билеты. Ваши билеты. Все, у кого нет билетов…
Молодой встал.
- Ну, мы еще свидимся, - сказал он.
Старик встал тоже. Скамьи за спиной контролера почти опустели.
- Пожалуй, теперь и впрямь самое время. - сказал старик.
Вслед за молодым он вышел под вокзальные своды. Там стоял аэроплан, неподвижный, распластанный, как мертвый, похожий на огромн жука, хранимого в спирте. Рядом была реклама, возвещавшая, что он перелетел через вершины гор и снежные просторы.
- Могли бы запустить его в Нью-Йорк, - сказал молодой. - Это куда ближе.
- Да, - сказал старик. - Только дороже встанет. Но я думаю, это по справедливости, ведь скорость-то у него какая. Когда сестра померла, Дэнни прислал венок из живых цветов авиапочтой. Выложил, небось, сотни две долларов. Я про венок говорю. Не знаю уж, сколько стоит пересылка авиапочтой.
Оба поглядели на товарную платформу и через арку ворот на Седьмую авеню. Там брезжил тусклый угасающий свет, который словно наполнял арку запахом снега и холода, а потому некоторое время оба еще медлили, раскачивались, снедаемые неохотой и усталостью.
- Так что они, стало быть, ушли домой, - сказал старик. - Мисс Зайлич сказала, что сестру уже била дрожь, и пришлось ее сразу уложить в постель. А ночью у сестры жар начался, и миссис Зайлич позвала доктора, доктор осмотрел сестру и присоветовал миссис Зайлич послать телеграмму, ежели, конечно, есть кому посылать. Когда я приехал, сестра меня даже не признала. Там уже был священник, и мы не узнали, соображает она чего-нибудь или нет, даже когда ей прочитали письмо от Дэнни, которое мы состряпали в тюрьме, что у него, мол, все хорошо. Письмо это ей священник прочитал, но мы не знали, слышит она или нет. В ту ночь она и померла.
- Вот как? - сказал молодой, поглядев на платформу. И пошел к выходу. - Ну, я теперь на Центральный двину.
Старик пошел следом за ним все с той же неисчерпаемой живостью.
- И впрямь ничего лучше не придумаешь. Там мы скоротаем время. - Он посмотрел на часы; потом сказал с приятным удивлением: - Полчаса уже. Да еще полчаса пройдет, покуда доберемся. А он, ежели нам повезет, туда заявится только часа через два. Или, может, даже через три. Будет уже пять. И до рассвета каких-нибудь часа два останется.
ПИСАТЕЛЬ У СЕБЯ ДОМА
Роджер Хоуэс, полнеющий добряк неприметной наружности лет сорока от роду, в качестве специалиста по рекламе приехал откуда-то из долины Миссисипи в Нью-Йорк, там женился, стал писать романы, опубликовал книгу, купил дом в Виргинской долине и никогда больше не возвращался в Нью-Йорк, даже проведать друзей. Пять лет прожил он с женой Энн и двумя ребятишками в старом кирпичном доме, куда старые дамы приезжали или на чашку чаю, или за ним присылали пролетку, или же со слугами-неграми в пустых (если не считать упомянутых слуг) пролетках отправляли ему черенки и саженцы декоративных кустарников, банки с пикулями либо вареньем и экземпляры его книги с просьбой надписать на память.