Она поцеловала Пита, и мы вышли из дому, и отец нес Питов мешок, а Пит - хочешь не хочешь - шел так. Все еще не развиднелось, и мы стояли на шоссе у нашей калитки и ждали. Потом засветились фары автобуса, и я смотрел на него, пока он подъезжал, и Пит поднял руку, и уже было светло, а я и не заметил, как начался рассвет. Мы с Питом думали, что отец сморозит глупость, вроде вчерашней, когда он ляпнул, что, мол, дядя Мэрш, раненный во Франции, и отец в Техасе в восемнадцатом году достаточно навоевали для защиты Штатов в сорок втором, но он - нет: вел себя нормально. Он только сказал: "Прощай, сын. Всегда помни, что мать сказала, и пиши ей, как будет время, почаще". Потом он пожал Питу руку, а Пит посмотрел на меня, погладил по голове - так погладил, что чуть шею мне не свернул, - и вскочил в автобус. Парень в автобусе хлопнул дверцей, автобус заурчал, двинулся, взревел и с воем стал набирать скорость, и ехал все быстрее, и два задних огонька убегали, сходились, не уменьшаясь, будто скорей хотели слиться в один. Но огоньки так и не сошлись, и автобус уехал, а мне бы только дождаться ночи, когда никто не видит, да разреветься, даром, что чуть не девять, и все такое.
И пошли мы с отцом домой. И дрова возили, и некогда было, и обошлось без рева, потому что мы до вечера проработали. Потом взял я рогатку, - а хорошо бы было и нашу коллекцию прихватить, птичьи яйца; сначала-то Пит мне отдал свою, а потом я и сам тоже яички собирал, а Пит мне помогал и любил их разглядывать; бывало, мы вытащим наш ящик и любуемся, хоть Питу почти что к двадцати подошло. Но ящик больно большой, чтоб его по дорогам таскать, да и хлопотно; вот я и взял только яичко выпи, оно самое лучшее было, уложил в спичечный коробок и спрятал его вместе с рогаткой в амбаре. Поужинали мы, легли спать, и - ну хоть что хошь делай - не могу я тут, в этой комнате, в этой кровати, не выдержу даже и одну ночь еще, ну никак. Дальше, слышу, отец похрапывает, спит, а мать совсем не слышно - спит ли, нет; только, думаю, не спала она. Взял я ботинки, выкинул их в окно, вылез сам - сколько раз глядел, как Пит вылезал, это когда ему семнадцать только было, и отец дверь запрет: дескать, молод еще по ночам котовать, - и не пускает; тоже и я: надел ботинки и айда к сараю - за рогаткой и яичком, а потом вышел на шоссе.
Холодно не было, только здорово темно, и шоссе это - ты идешь, а оно бежит, ты идешь, а оно еще длинней, - вот, думаю, прихватит меня солнце, разгорится, а я еще и до Джефферсона не дошел, двадцать-то две мили. Ан нет, не прихватило. Рассвет чуть-чуть зачинался, как я в гору взошел, а тут и город. Кругом в домах завтрак готовят - и не хочешь, а чуешь, - эх, думаю, хоть сухарей бы взял на дорогу, да поздно. Пит говорил, Мемфис за Джефферсоном стоит, а тут оказалось восемьдесят миль.
Ну, стою я на площади; пусто; светает, и фонари еще горят, и мне восемьдесят миль до Мемфиса осталось, а я всю ночь двадцать шел, и приду я в Мемфис таким ходом как раз, когда Пит в Пирл-Харбор отчалит, и на меня полицейский смотрит.
- Ты откуда идешь? - говорит.
А я ему: "Мне в Мемфис надо. Брат у меня там, в Мемфисе".
- У тебя, что ж, значит, нет никого здесь? - полицейский говорит. - А тогда зачем ты тут болтаешься, если брат в Мемфисе?
А я ему опять: "Мне в Мемфис надо. Некогда мне время терять - трепаться, и идти времени нет. Мне сегодня туда надо".
- Иди-ка сюда, - он говорит.
Мы по другой улице пошли. И увидели автобус, совсем такой, на каком Пит вчера уехал, только фары потушены, и без народа, пустой; а еще там был вокзал, как на железной дороге, и внутри загородка, и за загородкой кондуктор. Полицейский мне говорит: "Посиди пока здесь", я сел на лавку, а он спрашивает кондуктора: "Можно мне от вас позвонить?" - поговорил в телефон и потом просит кондуктора: "Присмотрите тут за ним, а я миссис Хэбэршем приведу - как она соберется, так и придем". И ушел. Тогда я встал и говорю кондуктору:
- Мне в Мемфис надо.
- Мало ли кому что надо, - кондуктор отвечает, - а ты лучше сиди, мистер Фут сейчас вернется.
- Не знаю я мистер-футов никаких, - говорю, - а мне бы на этом автобусе до Мемфиса добраться.
- Деньги есть? - спрашивает. - Это тебе в 72 цента обойдется.
Я вытащил яичко выпи. "Я вам вот что дам за билет, - говорю. - Вы такого в жизни не видели, оно доллар стоит. А я за 72 цента отдам".
- Нет, - говорит. - Хозяин автобуса любит наличные. Если я стану за билеты птичьи яйца брать или другую какую живность, он, пожалуй, меня выгонит. Пойди-ка сядь на место, как мистер Фут го…
Я ходом к двери, но он догнал меня: перепрыгнул через загородку и хотел за рубашку поймать, да я увернулся, дернул нож из кармана (он всегда со мной) - рраз! - и раскрыл: "Тронь, - говорю, - попробуй - я тебе руки-то как раз отхвачу", - и к двери, хотел проскочить, да куда! Ни разу не видел, чтобы взрослые такими резвыми были, а этот почти как Пит бегал. Он дверь загородил: сам спиной к ней стоит, а другого пути нет. И он мне сказал: "А ну-ка, иди обратно и сиди где сидел".
И там не было другого пути. А он стоит и стоит. Ну, я пошел обратно и сел. И тут, вроде, в вокзал битком народу налезло. А это полицейский пришел с двумя тетками в шубах, и с утра пораньше накрашены. Но видно было, что их сейчас только разбудили, и будто им это вовсе не нравится - старухе и другой, помоложе, - и глядят на меня.
- У него даже пальто нет! - старая говорит. - Как же он, господи, сюда добрался один?
- Спросите у него, - полицейский отвечает, - а я ничего не добился, твердит только, дескать, брат в Мемфисе, и он туда хочет.
- Это точно, - я кивнул, - мне в Мемфис надо, сегодня.
- Ну, конечно, надо, - старая говорит, - а ты уверен, что в Мемфисе брата своего найдешь?
- Небось, найду. Он один у меня, брат-то, и всю жизнь вместе жили. Небось, узнаю, как увижу.
А старая глянула на меня и говорит: "Не похож он на мемфисского".
- Так он, может, и не мемфисский, - полицейский ей отвечает. - А, в общем, кто его знает. Много их бродит, и мальчишек, и девчонок, и техасских, и миссурийских, сегодня здесь, завтра там, лишь бы где-нибудь поесть перехватить, - бывает, такого карапуза встретишь, что он еще и ходить-то как следует не умеет. Этот-то уверен: в Мемфисе у него, видите ли, брат, да и все тут. Что я могу? - пошлю его туда, пусть ищет.
- Правильно, - старая кивнула, а та, помоложе, села рядом, открыла сумочку, достала ручку, достала бумагу - листки какие-то, а старая опять:
- Ну, милый, надеюсь, ты найдешь брата, а нам тут надо твою историю зарегистрировать. Нам надо знать твою фамилию, и где ты родился, и когда умерли твои родители, и как зовут твоего брата.
- Не нужно мне ваших историй, - говорю. - Мне только до Мемфиса добраться, и все: мне сегодня туда надо.
- Видите? - это полицейский опять влез. И вроде ему нравится, как я говорю. - Я ж вам рассказывал.
- Вам везет, миссис Хэбэршем, - кондуктор говорит, - пожалуй, пулемета у него нет, зато нож… нож у него проворный, хоть кому удружит.
А старая все смотрит и смотрит на меня.
- Ну, хорошо, - говорит. - Ладно. Уж не знаю, что и делать.
- Я знаю, - это кондуктор опять. - Куплю ему билет за собственный счет, огражу пассажиров от смертоубийства. Пусть мистер Фут подтвердит, что я гражданское мужество проявил, возместят же мне убытки… а, может, и медаль дадут, а? Мистер Фут?
А на него никто и внимания не обращает. Старая все стоит - уставилась на меня. "Ну, ладно, - говорит. - Ладно". А потом вдруг вынула доллар из кошелька и дает кондуктору: "Надеюсь, он по детскому билету ездит?" - спрашивает.
А кондуктор говорит: "Н-да. Не знаю уж, как и быть. Уволить ведь могут. Скажут: "Почему не упакован? Почему надписи нет - "взрывоопасно"? Ну да ладно, рискну"".
Ушли они. Только полицейский снова вернулся, сэндвич мне дал. "Найдешь брата, уверен?" - спрашивает.
- Да как же не найду? - отвечаю. - Ну, я его не увижу, так он меня увидит. Что ж, он меня не знает?
Тогда и полицейский ушел, а я сэндвич стал есть. Народу в вокзал набивалось все больше, а потом кондуктор сказал, что пора ехать, я влез в автобус - совсем как Пит вчера, и мы тронулись.
И я разные города видел. Автобус здорово разошелся, а я вдруг понял: спать хочу - сил нет! Так ведь сколько было смотреть всего - какой уж тут сон. Автобус из Джефферсона выбрался - и пошло: поля, леса, мимо, и вдруг опять город, и этот мимо, и опять поля и леса, а гляди, уж опять город, и склады, и водокачки, и фабрики, а потом мы вдоль насыпи поехали, и я видел, как семафор семафорил, и поезд шел, а вот опять город, и еще, и еще, и я совсем носом клюю, - да нельзя мне было спать. И тут начался Мемфис. Автобус ехал и ехал, и пошли склады. А это и не Мемфис вовсе был, и мы ехали мимо водокачек, труб, фабрик, и если это были лесопилки или ткацкие фабрики, то я в жизни таких больших не видал и так много; а уж где они столько хлопку берут или бревен, чтоб работать, я и вовсе не знаю.
А потом я увидел Мемфис. Тут уж я сразу узнал. Он вырастал и уходил вверх. Будто десяток Джефферсонов собрались вместе и растут к небу, - выше любой горы по всей Йокнапатофе. И вот мы въехали в город, и автобус пополз и останавливался каждую минуту, и машины так и порскали со всех сторон, а народу было на улицах - ну, тьмущая тьма, небось всё Миссисипи в тот день туда съехалось: хорошо хоть кондуктор в Джефферсоне остался, чтоб билет мне продать; и еще эти тетки, - интересно, почему они в Мемфис не уехали? И тут автобус совсем остановился. Это была другая автобусная станция, здорово больше, чем которая в Джефферсоне. Я сказал: "Порядок. Где тут вступают в армию?"
- Что? - спросил кондуктор. И я повторил: "Где тут вступают в армию?"
- А-а, - говорит, и растолковал, как пройти. Я сперва боялся, что не найду в таком большом городе, да все обошлось, я и переспросил-то, может, раза два. И пришел. И обрадовался, сил нет, а то люди бегут - целая толпа, машины несутся, шум, гром… а теперь уж недолго, думаю; только если и в армию вступило столько же народу, сколько здесь по улицам бегает, то пусть бы Пит меня первый увидел. Ну, вошел я, значит, в комнату. А Пита нет.
Не было его там. Солдат сидел - с нашивкой на рукаве, писал; да напротив стояли двое, и, может, еще кто-то был. Вроде, помнится, были какие-то.
Я подошел к столу, где солдат писал, и говорю: "Где Пит?" Он поднял глаза, и я сказал: "Мой брат. Пит Гриер. Он где?"
- Что? - солдат спрашивает. - Кто?
Я ему объясняю: "Пит, вступил вчера в армию и едет в Пирл-Харбор, а я с ним. Отстал малость. Вы куда его дели?" Тут они все стали на меня глядеть, но я не обращаю внимания. "Ну так что, - говорю. - Он где сейчас?"
Солдат писать перестал, руки по столу разложил: "Вот как? - говорит. - И ты, значит, тоже?"
- Да, - объясняю. - Им нужны дрова и вода. Я буду носить воду и рубить дрова. Ну, где Пит?
Солдат встал. "Тебя кто пустил? - спрашивает. - Вали-ка отсюда".
- На-ка, - говорю, - выкуси! Где Пит?
Гадом быть, он еще ловчей, чем кондуктор, оказался; не через стол ведь летел - вокруг бежал, а я и опомниться не успел: только отпрыгнул, выхватил нож… ну и пырнул; он заорал, держится за руку, ругается.
Один солдат схватил меня сзади, я и ему хотел сунуть, да не достал.
И еще схватили - тоже сзади, а тут дверь открылась, и новый солдат вошел, и у него ремень, вроде как для правки бритв, через плечо.
- Какого черта? - говорит.
- Этот пащенок ножом меня пырнул, - это первый скулит.
Я бы его и еще разок пырнул, а они вон - двое на одного, да сзади. А который с бритвенным ремнем, говорит: "Ладно, ладно. Убери нож, парень. У нас ни у кого нет оружия. Человек не должен драться с безоружными".
Его я мог слушать. Он разговаривал со мной, как Пит. "Отпустите мальца, - говорит. Они отпустили. - В чем хоть загвоздка?" Я рассказал. "Так. - Он подумал. - И ты пришел проведать его, пока он не уехал, да?"
- Не, - отвечаю. - Я пришел…
Но он уже отвернулся к первому солдату, а тот палец носовым платком оборачивает.
- Есть он у нас? - спрашивает.
Первый порылся в бумагах и говорит: "Есть. Вчера записан. Он в полку, который отправляется в Литтл-Рок".
Солдат посмотрел на часы, они ремешком к руке у него были пристегнуты, и говорит: "Поезд отходит минут через пятьдесят. Они все уже на станции сейчас, знаю я этих деревенских парней".
- Вызовите его сюда, - тот, с бритвенным ремнем, говорит. - Позвоните, попросите проводника достать такси. - И мне: - Пойдем, - говорит. - со мной.
Там была другая комната - в глубине, и тоже стоял стол и стулья. Мы сели, и солдат закурил, но недолго сидели: я Питовы шаги сразу узнал, как услышал. Солдат отворил дверь, и Пит вошел. И он был не в солдатском. Такой же, как вчера, когда садился в автобус, а только мне показалось - неделя пронеслась, столько всего было и столько я пропутешествовал. Вот он, здесь, глядит на меня, и будто из дома не уезжал, даром что мы в Мемфисе сидим, по дороге в Пирл-Харбор.
- Ты что здесь вытворяешь? - спрашивает.
И я сказал ему: "Вам нужны вода и дрова - готовить пищу, а я могу дрова рубить и воду носить".
- Нет, - говорит Пит. - Ты поедешь домой.
- Нет, Пит, - отвечаю. - Я тоже должен ехать. Вместе с тобой. Душа ведь болит…
- Нет, - говорит Пит. Он поглядел на солдата. - Просто не знаю, что с ним стряслось, лейтенант. В жизни он ни на кого нож не подымал. - Он глянул на меня, - Ты зачем человека поранил?
- Не знаю, - говорю. - Я должен был. Я должен был тебя найти.
- Ладно, - говорит Пит. - Но никогда больше так не делай, слышишь? Держи свой нож в кармане и не вынимай. Если я услышу, что ты поднял на кого-нибудь нож, приеду, где бы я ни был, и выбью из тебя эту дурь, понял?
- Я бы кому хошь глотку перерезал, только бы ты вернулся, - говорю. - Пит, - говорю. - Пит!
- Нет, - сказал Пит, - Теперь его голос не был суровым, просто спокойным, и я понял: ничего уже не изменишь. - Ты должен вернуться домой. Ты должен заботиться о маме и о моих десяти акрах. Я хочу, чтобы ты вернулся. Сегодня. Слышишь?
- Слышу, - говорю.
- А доберется он до дому один? - спросил солдат.
- Сюда-то один добрался, - ответил Пит.
- Небось, доберусь, - сказал я. - В одном месте живу. Небось, оно на месте стоит.
Пит вынул доллар из кармана и протянул мне.
- Вот, купи билет прямо до нашего дома. И слушайся лейтенанта. Он посадит тебя на автобус. Поезжай домой и заботься о маме, и присматривай за моими десятью акрами, и держи свой нож в кармане, понял?
- Да, Пит, - говорю.
- Ну, ладно, - сказал Пит. - Надо идти. - Но теперь он не сворачивал мне шею. Он просто положил мне руку на голову и постоял так с минуту. И - гадом мне быть - он нагнулся и поцеловал меня, и я услышал шаги, и хлопнула дверь, и я не смотрел вслед, и все кончилось, и я сидел и притрагивался рукой к тому месту, куда Пит поцеловал меня, да солдат глядел в окно и чуть покашливал. Он сунул руку в карман и протянул мне что-то, и это был кусочек жевательной резинки.
- Большое спасибо, - говорю, - и, пожалуй, мне тоже пора. Ехать-то не близко.
- Подожди, - сказал солдат, и стал звонить опять, а я снова сказал, что мне пора, а он еще раз говорит: - Подожди. Помни, что Пит тебе наказывал.
Ну, мы подождали, и вот какая-то миссис вошла в комнату, тоже старая, и в шубе, как та старуха, но не накрашенная, - и духами от нее не разило, и никаких историй ей было не надо.
Она вошла, и солдат встал, и она быстро огляделась и увидела меня и положила руку мне на плечо - легко, спокойно и просто, - как мама.
- Пойдем, - сказала она. - Пойдем домой обедать.
- Нет, - ответил я. - Мне надо поспеть на джефферсонский автобус.
- Я знаю. Еще масса времени. Мы пойдем сначала домой и пообедаем.
У нее была машина. И теперь мы оказались там - в самой гуще всех других машин. Только что не под автобусами, вокруг гудки, люди толпятся - да так близко, что я мог бы с ними разговаривать, если б знал кого. Немного погодя она остановила машину. "Вот и приехали", - говорит, а я посмотрел на дом и подумал, что если он весь ее, то у нее большая, наверно, семья. Но нет - оказалось, не весь. Мы прошли залу с деревьями и вошли в маленькую комнату, в которой не было ничего, а только негр, да в такой форме, что куда солдатам! Негр закрыл дверь, и я вскрикнул и схватился за стенку, но все было в порядке: эта самая комната просто поехала вверх и потом остановилась, и мы оказались в другой зале, и миссис отперла дверь, и мы вошли, а там был еще один солдат, старый, и тоже с бритвенным ремнем, только у этого с плеч еще и серебряная бахрома свешивалась.
- Вот и пришли, - говорит эта миссис. - Познакомься, пожалуйста, командир полка Маккэллог. Ну, что бы ты хотел на обед?
- Пожалуй, яичницу с ветчиной да кофе, - говорю.
Она звонила по телефону и вдруг остановилась. "Кофе? - спрашивает. - С какого же возраста ты пьешь кофе?"
- Кто его знает, - отвечаю, - сколько помню себя, столько и пью.
- Тебе ведь лет восемь? - она повернулась ко мне.
- Не, говорю, - 8 и 10 месяцев. Одиннадцатый пошел.
Она опять стала звонить, а потом мы сидели, и я рассказывал им, как Пит уехал в Пирл-Харбор, а я совсем было нацелился за ним, да вот надо возвращаться домой, заботиться о маме и присматривать за питовыми десятью акрами, а миссис сказала, что у них тоже есть маленький мальчик, вроде меня, и он учится в школе, на Востоке.
И тут еще один негр, в хвостатом таком пиджаке ввез столик на колесиках. А это была моя яичница и стакан молока и кусок сладкого пирога, и я, оказывается, здорово проголодался. Ну, откусил я пирога, и чувствую - не лезет мне ничего в глотку. Вскочил и говорю: "Мне пора".
- Подожди, - просит миссис.
А я ей свое: "Пора мне".
- Да подожди ты, - говорит, - хоть минутку. Я уже вызвала машину. Она сейчас придет. Что ж, ты даже молока выпить не можешь? Или хоть кофе своего?
- Не, - говорю, - я не голодный. Домой приеду, поем. - И тут зазвонил телефон. А она даже не ответила.
- Вот, - говорит. - Машина пришла.
И мы спустились вниз в той движущейся комнате, с негром в форме. Машина была большая, и солдат за рулем. Я подошел, и она дала солдату доллар. "Он, может, проголодается, - говорит. - Постарайтесь найти хорошее место, чтобы поесть".
- Будет сделано, миссис Маккэллог, - сказал солдат.
И вот мы отправились. И теперь я мог разглядеть Мемфис очень хорошо, в солнечных лучах, пока мы колесили по улицам. А потом мы помчались по тому же шоссе, где я ехал утром в автобусе, и пошли склады, фабрики, трубы, и Мемфис все тянулся и тянулся - миля за милей, а потом отстал и уполз назад.
Мы ехали между полей и лесов и ехали теперь быстро, и если бы не солдат, то я будто и в Мемфисе-то не был вовсе. И мы ехали теперь быстро. Таким ходом не успеешь заметить, как приедешь. Я подумал, что я проедусь по Французовой Балке в этой большой машине и с солдатом за рулем, и тут я вдруг заплакал. Никогда бы не подумал, а вот, поди ж ты, - и остановиться не мог. Сидел в машине с этим солдатом и плакал. И мы ехали быстро.