Людовик проговорил это, перенося Коломбо с кровати к окну.
– Вот уксус и соленая вода, – сказала Нанетта.
– Налейте уксусу на тарелку так, чтобы можно было намочить в нем платки, и трите виски задохшихся. Ты слышишь, Шант-Лиля?
– Да, да, – отвечала молодая девушка.
– Отрежьте перо. Как я делаю, видите?.. Разожмите зубы, если можете, и вдувайте им воздух в рот.
Все повиновались Людовику, как во время сражений повинуются главнокомандующему.
Зубы Кармелиты были стиснуты; но при помощи ножа из слоновой кости Шант-Лиля разжала ей челюсти и всунула перо между зубов.
– Ну что? – спросил Людовик.
– Перо всунуто.
– Теперь дуйте… Я не могу ничего сделать: у него железные зубы!.. Сняли ли вы с него сапоги и чулки?
– Да.
– Трите ему виски уксусом; спрысните лицо водой; разожмите ему зубы, если бы даже пришлось сломать их! Я постараюсь пустить кровь из ноги.
Людовик открыл свой футляр, вынул ланцет, кольнул два раза ножную вену, но напрасно. Кровь не показывалась.
– Снимите с него галстук, сорвите жилет, сдерните рубашку!.. Сорвите все!
– Вот горячие салфетки, – сказал чей-то голос.
– Дайте их Шант-Лиля и трите грудь этими салфетками. Слышишь, Шант-Лиля?. А! Вот ножик!
Людовику удалось просунуть ножик между челюстей Коломбо, но челюсти были так сжаты, что перо не проходило; тогда он прильнул губами к губам молодого человека и старался вдохнуть ему воздух в легкие, но и это оказывалось напрасным.
– Слишком поздно! Слишком поздно! – шептал Людовик. – Попробуем опять пустить кровь в другом месте.
Он взял опять свой ланцет и проколол шейную вену.
Но так же, как и из ноги, кровь не показалась.
– Вот соль и нашатырный спирт, – сказал посланный, подавая Людовику два флакона.
– Шант-Лиля, возьми флакон с солью и подержи его около носа девушки. Я возьму аммиак.
– Хорошо, – сказала Шант-Лиля, протягивая руку.
– А воздух? – спросил Людовик.
– Как воздух?
– Думаешь ли ты, что он проник в ее грудь?
– Мне кажется, что да.
– Тогда смелее, дитя мое! Смелее! Три ей виски уксусом и держи у носа соль.
Коломбо оставался недвижим; ни одного вздоха не выходило из его груди.
– О! – сказала Шант-Лиля. – Мне кажется, что губы ее бледнеют.
– Смелее! Смелее! Шант-Лиля, это хороший признак. О! Мое милое дитя, какое было бы для тебя счастье, если бы ты могла сказать, что спасла жизнь женщины!
– Мне кажется, что она вздохнула, – сказала Шант-Лиля.
– Приподними веко и посмотри глаз: он все еще тусклый?
– О! Людовик, мне кажется, что он не очень тусклый…
– Г-на Пиллоу нет дома, – сказал возвратившийся посланный за хирургом.
– Где же он? – спросил Людовик.
– У г-на Жерара, который очень болен.
– А где живет г-н Жерар?
– В Ванвре… Нужно ли идти туда?
– Бесполезно! Это очень далеко.
– Г-н Людовик, г-н Людовик, она дышит! – вскричала Шант-Лиля.
– Уверена ли ты в этом, дочь моя?
– Я терла ей грудь теплой салфеткой и почувствовала, что грудь приподнялась… Г-н Людовик, она приподнимает к голове свою руку!
– Хорошо, – сказал Людовик, – мы, по крайней мере, спасем одного из двух! Унесите ее поскорее отсюда, чтобы она не увидела, что ее возлюбленный умер.
– В ее комнату, в ее комнату, – сказала Нанетта.
– Да, в ее комнату. Вы откроете там все окна и разведете хороший огонь. Ступайте, ступайте!
Женщины унесли Кармелиту.
Начинало рассветать.
– Ты знаешь, что нужно делать, Шант-Лиля? – вскричал Людовик вслед группе девушек, уносивших Кармелиту.
– Нет, скажите что?
– Ничего, кроме того, что ты делала до сих пор.
– Но если она спросит, что сделалось с ее возлюбленным?
– Скорее всего, она будет в состоянии говорить не раньше, чем через час, а рассудок не вернется к ней раньше, чем через два или три часа.
– А тогда?..
– Тогда уже я буду около нее.
И он опять принялся за молодого человека со сверхъестественным упорством врача, преследующего жизнь даже в объятиях смерти.
X. Вокруг постели Кармелиты и у постели Коломбо
В девять часов утра карета, в которой ехали Жакаль, Сальватор и Жан Робер, остановилась у дверей дома, в котором произошли ужасные события, только что рассказанные нами.
Три другие кареты стояли уже у этой двери: фиакр, маленькая карета буржуа и большая карета с гербами.
– Они все три уже здесь, – прошептал Сальватор. Жакаль обменялся тихо несколькими словами с господи ном, одетым в черное, который стоял у дверей.
Этот человек, одетый в черное, сел на лошадь, привязанную в нескольких шагах от кабачка, и поскакал галопом.
– Я забочусь о вашем школьном учителе, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу.
Сальватор безмолвно поблагодарил его кивком головы и вошел в сени.
Едва сделал он шага три, как собака, лежавшая на площадке первого этажа, перескакивая через ступени, бросилась к нему и положила обе свои лапы к нему на плечи.
– Да, моя собака, да, Роланд, она здесь, я знаю… Ступай, показывай дорогу, Роланд.
Собака поднялась по лестнице и остановилась перед дверью комнаты Кармелиты.
Жакаль, как человек, имеющий право проникать всю ду, отворил дверь и вошел в сопровождении Сальватора и Жана Робера.
Глубоко поэтическая картина представилась глазам полицейского и двух молодых людей.
Около постели, на которой лежала Кармелита, еще оцепеневшая, но уже вне опасности, стояли на коленях и молились три молодые девушки одних лет, но равные по красоте, одеты они были так же, как и Кармелита, то есть в особенный костюм, который мы опишем.
Это был костюм пансионерки Сен-Дени. Он состоял из черного платья тонкой саржи с широкой юбкой, закрытым лифом и белым воротником, рукава платья были широкие и висячие, как рукава монахинь; широкая шерстяная лента, обернутая вокруг плеч, стягивала талию, образуя на спине угол, нижний конец которого был на талии, а верхушка на плечах; этот пояс, шириною в ладонь, был из шерсти шести различных цветов: зеленой, фиолетовой, желтой, голубой, белой и светло-красной. Это был костюм полусветский, полумонашеский; светская женщина ни когда не оделась бы с такой суровой строгостью, а монашенка никогда не надела бы этого пояса, сверкающего всеми цветами радуги. Таков костюм пансионерок Сен-Дени, когда они поступают в высшие классы.
Жан Робер с первого взгляда узнал Фражолу и взглянул на Сальватора, чтоб указать ее; но тот уже видел ее, и даже был ею замечен; он приложил палец к губам, рекомендуя Жану Роберу молчать.
Вдруг два друга отступили, испуганные: им показа лось, что тело пошевелилось, а они не знали, что Карме лита была спасена Людовиком.
– А! – сказал Жакаль с равнодушным видом чело века, привыкшего к таким спектаклям, – значит, она не умерла?
– Нет, сударь, – отвечала самая высокая из девушек, превосходившая других как ростом, так и красотою.
Жан Робер повернулся: звуки этого голоса были ему знакомы.
Он узнал мадемуазель Регину де Ламот Гудан.
– А молодой человек? – спросил Жакаль.
– Еще надеются, – отвечала Регина, – около него находится молодой доктор.
В эту минуту дверь отворилась и, к большому удивлению Жана Робера и Сальватора, вошел Людовик.
Он сбросил свой маскарадный костюм и послал верхового привезти себе платье.
– Ну что? – спросили все голоса.
Людовик покачал головой.
– Монах около него, – сказал он, – мне же там больше нечего делать.
Затем, когда ему показали все еще безмолвную Кармелиту, глаза которой, когда они открывались, казалось, еще ничего не видели, он сказал:
– О! Бедное дитя! Оставьте ее в ее неведении: она вернется к жизни слишком рано!
– Господа, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу, – мы здесь только случайно и, я думаю, было бы хорошо оставить больную с ее подругами и доктором, составить наскоро протокол и отправиться в Версаль.
Жан Робер и Сальватор поклонились в знак согласия.
Фражола встала и подошла сказать несколько слов на ухо Сальватору, который ответил ей утвердительно наклоном головы.
После этого комиссионер и поэт вышли вместе с Жакалем.
Дверь в коридор была отворена, и сквозь оконные стекла флигеля видны были горящие свечи.
– Хотите вы покропить водой и помолиться над этим молодым телом? – спросил Сальватор поэта.
Жан Робер сделал знак согласия, и пока Жакаль, чтобы собраться с мыслями, набивал себе нос табаком, оба они направились к флигелю.
Коломбо лежал на своей постели; простыня, закрывавшая его с головой, позволяла видеть сквозь складки суровый облик, который смерть придает трупам.
Красивый монах-доминиканец сидел в изголовьи постели с раскрытой на коленях книгой, с закинутой назад головою, и, проливая тихие слезы, читал заупокойные молитвы.
Увидав молодых людей, входивших с опущенными, обнаженными головами, монах встал; взгляд его переходил по очереди с Жана Робера на Сальватора; но было очевидно, что оба эти лица были ему незнакомы.
Впечатление, которое произвел монах на Сальватора, было совершенно другое: увидав Доминика, молодой человек остановился и тихонько радостно вскрикнул.
При этом крике монах обернулся; но новый взгляд, брошенный им на Сальватора, сказал ему не более, чем первый, кроме невольного движения удивления, промелькнувшего, как молния, он остался спокоен.
Но Сальватор подошел к нему.
– Отец мой, – сказал он ему, – нисколько не подозревая этого, вы спасли жизнь человека, который стоит перед вами. Этот человек, который никогда не видел вас и не встречал с тех пор, чувствует к вам глубокую благодарность… Дайте мне вашу руку, отец мой!..
Монах протянул свою руку молодому человеку, который несмотря на попытку Доминика отдернуть ее, почти тельно поцеловал эту руку.
– Теперь, – начал Сальватор, – выслушайте меня, отец мой. Я не знаю, понадоблюсь ли я вам когда-нибудь; но клянусь именем всего, что существует святого, над трупом этого честного человека, который испустил последний вздох, клянусь вам, что жизнь, которой я вам обязан, принадлежит вам!
– Я принимаю вашу клятву, – отвечал серьезно монах, – хотя не знаю, как и когда оказал вам услугу, о ко торой вы говорите. Все люди – братья и созданы для того, чтобы помогать друг другу; когда вы мне понадобитесь, я приду к вам. Ваше имя и адрес?
Сальватор подошел к письменному столу Коломбо и написал имя и свой адрес на бумаге, которую передал монаху.
Доминиканец положил сложенную бумагу в карман, сел опять в изголовье Коломбо и продолжал свои молитвы.
Молодые люди взяли по очереди кропило, смоченное в святой воде, и окропили простыню, покрывавшую труп Коломбо; затем оба стали на колени в ногах постели и мысленно горячо читали молитвы.
Пока они молились, в комнату вошел человек, одетый в ливрею, указывавшую, что это лакей какого-нибудь богатого буржуазного дома.
– Сударь, – сказал он монаху, – я думаю, что я ищу именно вас.
– Что вы хотите от меня, друг мой! – спросил Доминик.
– Мой хозяин умирает, сударь, и так как священника в Ванвре нет дома, то он просит вас сделать милость прийти исповедовать его.
– Но, – отвечал Доминик, – я не чужой здесь. Молодой человек, около которого я молюсь, – друг мой, и я приехал сюда вследствие его письма, которое, к несчастью, слишком поздно пришло ко мне.
– Сударь, – возразил лакей, – я думаю, что хотя вы и не чужой здесь, но барину моему нужно, чтобы вы его напутствовали… Он очень, очень плох и г-н Пиллоу, хи рург, говорит, что ему нельзя терять времени.
Монах вздохнул и посмотрел на неподвижный труп, формы которого проступали сквозь простыню.
– Сударь, – продолжал лакей, – мой барин приказал мне, чтобы я умолял вас именем Бога, которого вы представляете, прийти к нему как можно скорее.
– Я бы, однако, очень не хотел оставлять это бедное тело, – сказал монах.
– Отец мой, – заметил Сальватор, – мне кажется, вы должны уделять ваши утешения живым прежде, чем ваши молитвы мертвым.
– Затем, – прибавил Жан Робер, – если вы хотите, чтобы кто-нибудь, сочувствующий великому несчастию, которое здесь случилось, оставался тут, я останусь.
– Сударь, – настаивал лакей, – что должен я сказать моему хозяину?
– Скажите ему, что я иду за вами, друг мой. Кого я должен спросить?
– Г-на Жерара. Первый встречный, которого вы спросите, укажет вам дом. Мой бедный хозяин…
– Ступайте, – сказал монах.
Лакей быстро ушел.
– Вы обещаете мне остаться здесь до моего возвращения? – спросил Доминик Жана Робера.
– Вы найдете меня там, где оставите, отец мой, – сказал поэт, – в ногах этой постели.
– И если у вас есть какие-нибудь дела или особенные поручения, – предложил Сальватор, – я постараюсь исполнить их как можно лучше.
– Я принимаю ваше предложение. Коломбо поручил мне позаботиться, чтобы его тело было положено рядом с телом той, которую он любил. Провидение допустило, чтоб был один труп вместо двух, и я, конечно, не могу исполнить желания моего друга. Этот труп должен быть как можно скорее удален с глаз несчастной Кармелиты, и я решил, что сегодня же в четыре часа я уеду в Бретань… Там его отец, он имеет право на труп своего сына и на мои утешения.
– В четыре часа, отец мой, труп, положенный в дубовый гроб, будет ждать вас в конце деревни в почтовом экипаже; все формальности будут совершены. Вам останется только занять свое место около него и ехать.
– Я беден, – сказал монах, – и имею с собой только деньги для моего личного проезда. Как же мне поступить?
– Не беспокойтесь, отец мой, – прервал его Сальватор. – Путевые издержки будут заплачены.
Монах подошел к постели, приподнял простыню, поцеловал Коломбо в лоб и вышел.
Через пять минут вошел Жакаль.
Он подошел к молодым людям, постоял минуту в нерешительности, засунув руки в карман, затем обратился в отдельности к Жану Роберу:
– Вы, кажется, поэт? – спросил он молодого человека.
– Да, сударь, по крайней мере, желаю быть им. Но по какому случаю спрашиваете вы меня об этом?
– А по случаю вот этого письма.
И он вынул из кармана письмо, которое показал Жану, но не отдал ему.
– Что это за письмо?
– А это письмо, которое было получено вчера вечером, – сказал Жакаль, – на котором позаботились написать два слова "очень нужное" и которое почтальон отдал вчера вечером в конце деревни садовнице Нанетте, а она увезла его в Париж в своем кармане. Если бы это письмо было прочитано вчера вечером теми, кому оно адресовано, то сделало бы их обоих счастливыми, вместо того, чтобы сделать одного мертвым, а другую привести в отчаяние! Читайте!
И он подал письмо Жану. Тот развернул его и прочел:
Мой милый Коломбо, моя милая Кармелита!
Не правда ли, вы будете очень довольны, очень счастливы, когда получите это письмо вашего друга Камилла Розана вместо того, чтобы увидать его самого?
Я слышу отсюда, как вы вскрикнете:
"О! Добрый, превосходный Камилл!"
Слушайте, мои дорогие, вот что пишет мне один из моих соотечественников, которому я когда-то говорил о желании жениться на вас, Кармелита:
"Мой дорогой Розан, твои друзья живут, как два голубка, не оставляя друг друга ни на минуту; они не только любят друг друга, я скажу больше: они обожают друг друга!
Я думаю, что ты их очень огорчишь, если вернешься. Будь же так же велик, как Александр, который уступил Апеллесу свою любовницу Кампасию. Я не скажу тебе: Уступи твою любовницу Кармелиту, но я говорю тебе: "Не разъединяй два сердца, которые небо создало друг для друга!"
Вот что написал мне мой соотечественник, дорогой Коломбо.
Кроме того, есть еще вещь, которую я уже знал, мой друг. Это та, что ты любил Кармелиту, и есть вещь, которую я знаю теперь: что и Кармелита любит тебя; кроме того, есть еще третья вещь, которую тымне сказал и которой я верю: что ты умрешь прежде, чем изменишь клятве, которую дал мне – заботиться о Кармелите, как о сестре.
Я не хочу, чтобы ты умер, мой бедный Коломбо! И вот почему я возвращаю тебе твое слово так же, как и слово Кармелиты. Будь счастлив, Коломбо! И если твоя жертва была тяжела для тебя, получи за нее величайшую награду, которую я могу тебе предложить; потому что теперь, в ту минуту, когда я расстаюсь с ней навсегда, я чувствую всю любовь, которую питал к Кармелите.
И так как я должен потушить эту любовь и поставить между моим сердцем и ею непреодолимую преграду, то я женился вчера вечером и из брачной комнаты пишу вам сегодня утром.
Прощай, мой дорогой Коломбо! Прощай, моя дорогая Кармелита! Я желаю вам всего того счастья, которое вы заслуживаете. Я сознаюсь в моей слабости, я сказал бы – почти в подлости, если бы не был уверен в том, что это известие обрадует вас обоих, особенно Кармелиту.
Ваш друг Камилл Розан".
– Ну, что? – спросил Жакаль, взяв обратно письмо. – Что вы скажете на это, г-н Жан Робер?
– Я говорю, что это раздирает сердце! – отвечал молодой человек.
– И вы все еще верите в провидение?
– Да, верю.
– Провидение, г-н Жан Робер, – возразил Жакаль, набивая нос табаком, – хотите, чтобы я вам сказал, что такое провидение?
– Вы мне доставите большое удовольствие, хотя я вполне верю в него.
– Ну, хорошо, мой милый господин, провидение – хорошая полиция! Отправимся в Версаль посмотреть, не найдем ли мы невесту школьного учителя.
Если бы читатели предложили нам теперь случайно вопрос, который предложил потихоньку Жан Робер Сальватору в ту минуту, когда верный своему обещанию, он остался около тела Коломбо, если бы случайно, говорим мы, спросили нас: как Жакаль мог в семь с половиной часов узнать о событиях, происшедших в Медоне между полуночью и пятью часами утра? – мы ответили бы:
В эту эпоху существовало остроумное учреждение, которое называли "Черный Кабинет". Этот Черный Кабинет был местом, в котором дюжина служащих тайно занималась распечатыванием писем, посланных по почте, и чтением этих писем ранее тех лиц, к которым они были адресованы.
Теперь этого Черного Кабинета больше нет; эти вещи делаются гораздо проще…
Жакаль – вследствие слухов о тройном заговоре республиканцев, орлеанистов и наполеонистов – не пренебрегал уже два месяца исполнением в свободное время обязанностей простого чиновника и провел всю ночь, распечатывая и читая письма.
Письмо Коломбо к Доминику попало к нему в руки почти уже в четыре с половиною часа утра. Жакаль тотчас же посадил человека на лошадь и велел ему скакать во весь опор в Нижний Медон. Этот Жакаль, который предполагал, что провидение есть хорошо устроенная полиция – он надеялся, что его человек приедет вовремя; но этот человек приехал через минуту после того, как Людовик проник во флигель Коломбо, следовательно, приехал слишком поздно.