Придя домой, я заперся в своей комнате, предвари тельно попросив мэра, чтобы, принимая во внимание мое горе, меня беспокоили как можно меньше. Добряк обещал устроить это и сдержал слово. Кроме того, в этот же день пришла весть о заговоре. Для меня она была в высшей степени необходима, на нее я рассчитывал заранее. Когда узнали, что Сарранти был одним из самых горячих и самых энергичных приверженцев бонапартизма, правительственные газеты тотчас же подхватили возволившееся на него обвинение в воровстве и убийстве для того, чтобы бросить тень на всю партию. Даже полиция, если и имела какие-то сомнения, отказалась разыскивать настоящих преступников. В 1820 году бонапартистов так же охотно называли ворами и убийцами, как в 1815 году звали их разбойниками. А для правительства повод ославить человека, возвратившегося со Святой Елены, где он жил вблизи императора, признав его преступником, был истинной находкой.
Таким образом, серьезно опасаться мне было нечего. Все подозрения пронеслись мимо виновного и всей своей тяжестью обрушились на человека ни в чем не повинного. Да, я серьезно думаю, что, попадись тогда Сарранти в руки полиции, ему не миновать бы эшафота.
Монах встал. Он был бледнее белья умирающего. Мысль, что отец его мог погибнуть позорной смертью, со всеми признаками виновности, несмотря на свою полнейшую невинность, доводила его почти до сумасшествия.
– О, я знал, что он невиновен! – воскликнул он. – И, может быть, мне довелось бы видеть, как он умирал, даже если я бы не мог спасти его!.. Ах, какой же вы…
Он остановился.
Умирающий опустил голову. Он хотел, чтобы душевная боль этого человека целиком вылилась в горькие слова и чтобы после этого в сердце его осталось одно милосердие духовника.
– Да, и несмотря на ваше признание, которое вы сделали только мне, на имени моего отца все-таки навеки останется пятно позора, – сказал монах.
– Но ведь я же умираю! – пробормотал Жерар.
– Значит, вы разрешаете мне нарушить тайну вашей исповеди после вашей смерти? – вскричал Доминик.
– Да, да, откройте все! Ведь потому-то я и благодарил Бога за то, что он послал вас к моему смертному одру.
– О, отец, мой бедный отец! – проговорил монах, тяжело переводя дыхание. – Знаете ли вы, что, узнай он о том обвинении, которое на него возвели, он был способен возвратиться сюда, во что бы то ни стало и доказать свою невиновность.
– Да, верю этому… Ну, так вот после моей смерти вы и напишите ему… Но только, ради бога, не отравляйте последних минут моей жизни нестерпимым для меня ужасом!
Монах сделал успокоительный жест рукой.
– Постойте, – продолжал Жерар. – Мне надо признаться вам еще в одной вещи. Верите ли, – должно быть, натура у меня какая-то чудовищная! – за все семь лет, которые прошли со дня того преступления, во мне ни разу не заговорило раскаяние. Нет, с этим чувством я, вероятно, спал бы спокойно, может быть, был бы даже счастлив. Но меня непрерывно мучил ужас суда и наказания! О, сколько бессонных ночей провел я, воображая, как введут меня в зал суда! Сколько раз сквозь все мои мольбы, слезы, стенания, слышалось мне страшное слово: "убийца!". Сколько раз чувствовал я прикосновение к шее холодных ножниц палача, которыми он обрезал мои волосы перед казнью! Сколько раз виделись мне вдали, над головами толпы, два красных столба, между которыми сверкал грозный топор!
– Несчастный, несчастный человек! – проговорил Доминик, с жалостью глядя на живое олицетворение ужаса и в глубине души сознавая, что ужас мог породить в этом человеке и кровожадность.
– Вот поэтому-то я уехал из Вири и поселился в Ванвре, поэтому-то и стал заниматься благотворительностью.
При последних словах монах встрепенулся.
– Да, это правда, отец мой! Милостыня была покрывалом, под которым я таил свою залитую кровью одежду! Кто посмел бы заподозрить меня теперь, среди массы добрых дел, которые я совершал.
– Тот, кто к вам теперь приближается! – торжественно проговорил монах, указывая на небо. – Бог!
– Да, это я знаю, – согласился умирающий. – Тот, о ком люди вспоминают только перед смертью. Тот, кто видит кровь и под покрывалом, а лицо даже под маской. Но перед ним, отец мой, у меня будет два заступника: мой ужас и ваша невинность.
Несчастный не посмел даже упомянуть о своем раскаянии.
– Продолжайте, – сказал монах.
– Теперь мне остается договорить всего несколько слов. Я уже сказал вам, что единственным, что меня еще страшило, было исчезновение Леони. Я отправился в префектуру полиции и потребовал, чтобы были учинены самые строжайшие розыски, но они не привели ни к чему.
Одно время мне хотелось возвратиться в Вик-Дессо. Но там жил когда-то Сарранти, там родился его сын, там меня знали человеком бедным и могли из зависти докопаться до источника моего богатства, и я отказался от этой мысли.
Чтобы убить время, я поехал путешествовать, про жил один год в Италии, другой – во Фландрии, но при каждом восходе солнца, который напоминал мне ужасный рассвет 20-го августа, я задавался одним и тем же вопросом: не нашли ли теперь во Франции каких-ни будь следов, которые вдруг, неожиданно восстанут против меня со всей силой неопровержимого доказательства? Я возвратился на родину, побывав в Бургони, потом в Оверни.
Однажды вечером, в хижине, в которой меня приюти ли, хозяева очень подробно рассказали мне жизнь одного богатого человека. Он был дворянин, родом из окрестностей Исеура. По причине какой-то ссоры он дрался на дуэли со своим другом и убил его. С этого дня он совершенно переменился, продал свой замок, земли, стада, роздал свое состояние бедным и всячески старался за быть об убийстве, изнуряя себя трудом и добрыми де лами. Конечно, он делал все это из раскаяния. Я сказал себе: "А ведь человек, который совершил бы настоящее, умышленное преступление, тоже мог бы отклонить от себя такой жизнью всякое подозрение. Буду и я из страха и осторожности делать то же, что он делал из раскаяния!"
Я вернулся из Парижа, подыскал себе этот дом и при нялся за те дела, благодаря которым прослыл добрым человеком, с этой репутацией я и умру. Но после моей смерти добрая память обо мне будет в ваших руках. Принесите ее в жертву чести Сарранти. Похлопочите о его помиловании за участие в заговоре, я же поза ботился о том, чтобы снять с него клеймо позора.
– Но разве кто-нибудь поверит свидетельствам сына в пользу преступного отца?
– Я предвидел это… Вот, потрудитесь взять этот ключ…
Жерар приподнялся, достал ключ из-под подушки и подал его монаху.
– Отоприте второй ящик бюро, – сказал он. – Там вы найдете свиток бумаги, запечатанный тремя печатями.
Доминик встал, открыл ящик и вынул из него свиток.
– Вот он, – сказал он.
– Надписано на нем что-нибудь?
– Да. "Это моя исповедь перед Богом и людьми, и написана она мною затем, чтобы, в случае надоб ности, после моей смерти можно было вскрыть и обна родовать ее".
Подписано: "Жерар Тардье".
– Да, так это он и есть. Здесь слово в слово на писано все то, что я рассказал вам. Когда я умру, можете располагать ею, как захотите. Я освобождаю вас от обязанности хранить тайну исповеди.
Доминик с невольным движением радости прижал свиток к груди.
– А теперь, отец мой, – сказал умирающий, – не найдется ли у вас для меня несколько слов утешения и надежды?
Монах вернулся к постели медленно и торжественно. Лицо его, поднятое кверху, казалось, светилось каким-то отражением божества.
Он был в эту минуту олицетворением человеческого милосердия.
Умирающий как будто почувствовал приближение благодати и приподнялся на постели.
– Брат мой, – заговорил доминиканец, – может быть, для того, чтобы Господь простил вас, перед лицом его нужен гораздо более достойный покровитель, чем я. Но я, как человек, как священник и как сын, прощаю вас от глубины души своей. Молю Бога, чтобы он внял этим словам моим и ниспослал вам и свое помилование во имя Отца, который есть благость, во имя Сына, который есть самоотречение, и во имя Духа, который есть вера.
Он положил на голову умирающего свою белую тонкую руку.
– Что должен я сделать еще? – спросил Жерар.
– Молитесь, – ответил монах.
Он сложил на груди руки и тихо вышел, моля, чтобы ему дано было унести с собою все, что было дурного и низкого в человеке, которого он только что напутствовал в вечность.
А умирающий бросился лицом в подушки и остался неподвижен, будто душа уже покинула его исстрадавшееся тело.
VII. Жюстен
Жюстен летел по дороге в Версаль к мадам Демаре.
Для тех из наших читателей, которым характер этого человека показался, может быть, недостойным того уча стия, с которым отнеслись к нему Сальватор и Жан Робер, заметим, что эта покорность, которая с первого раза казалась недостатком энергии, была, в сущности, одним из прекраснейших проявлений силы.
И действительно, никогда не следует смешивать движений материальных, физических, телесных с движениями духовными.
Человек, который воображает себя чрезвычайно деятельным, бегает, хлопочет, проходит по два лье в день пешком или в экипаже, делает, в сущности, гораздо меньше, чем человек, который, после десятилетней кажущейся неподвижности вдруг возвещает из глубины своего кабинета одну мысль, которая в состоянии перевернуть вселенную.
Поставьте такого апатичного с виду человека, как этот самый учитель, лицом к лицу с необходимостью, и вы увидите его во всеоружии и с геройской готовностью умереть во имя своего дела.
Точно таким признал бы его, разумеется, и каждый, кто увидел бы, как он мастерски управлял бешено быстрой лошадью Жана Робера, которая была, скорее, похожа на хищную птицу, уносящую свою добычу, чем на скакуна, покорного своему всаднику.
После часа такой бешеной скачки Жюстен остановился у дверей пансиона.
Он сделал пять лье немногим более, чем за час, так что, когда он спрыгнул с лошади и позвонил, было ровно восемь часов.
В доме все давно уже встали. Мадам Демаре была одна в своей спальне и заканчивала одеваться.
Жюстен послал сказать ей, что ему необходимо переговорить с нею, не теряя ни минуты.
Такое раннее посещение чрезвычайно удивило начальницу, и она велела ответить, что примет через четверть часа.
Но Жюстен велел передать ей, что дело, по которому он приехал, так важно, что не допускает ни одной минуты отлагательства, а потому он настоятельно просит, чтобы его приняли тотчас же.
Мадам Демаре была встревожена. Она надела капот и отперла дверь, чтобы войти в приемную; но Жюстен уже стоял у ее двери.
Он схватил ее за руку, ввел обратно в спальню и запер за собою дверь на ключ.
Начальница совершенно растерялась и только теперь подняла глаза на его освещенное утренним солнцем лицо. Ее так поразила и его смертельная бледность, и выражение мрачной энергии, которой она в нем никогда не замечала, что она громко вскрикнула:
– Господи! Да что же случилось?
– Несчастье и притом очень серьезное! – ответил Жюстен.
– С вами или с Миной?
– С нами обоими.
– Ах ты, господи! Переговорить мне с ней или вы хотите видеться с нею сами?
– Да ее уж больше нет здесь!
– Как нет? Так где же она?
– Я не знаю.
Мадам Демаре смотрела на Жюстена Корби, как на сумасшедшего.
– Ее здесь нет, а вы не знаете, где она… Что это значит?
– Это значит, что ее украли сегодня ночью…
– Да вчера вечером я сама проводила Мину в ее комнату и оставила там с мадемуазель Сюзанной де Вальженез.
– Очень может быть, но теперь ее там нет.
– Ах ты, господи! – вскричала Демаре, воздевая глаза и руки к небу. – Да уверены ли в том, что говорите?
Жюстен достал листок, который принес ему Баболен.
– Вот прочтите, – сказал он.
Мадам Демаре быстро пробежала записку глазами.
Она узнала почерк девушки, зашаталась и вытянула руки, чтобы удержаться.
Жюстен подхватил ее и усадил в кресло.
– Ах! Если это правда, то я должна на коленях просить у вас прощения за ваше горе! – проговорила она.
– Это правда, – подтвердил Жюстен, – но не станем падать духом, по крайней мере, до тех пор, пока не увидим, что помочь этому горю невозможно.
– Но что же делать? Что делать? – стонала она.
– Прежде всего нужно ждать, а до тех пор следить, чтобы никто не входил ни в комнату Мины, ни в сад.
– Ждать?! Кого или, может быть, чего?
– Полицейского агента, который будет через час здесь.
– Что? – с испугом спросила Демаре. – Сюда…? Полиция?
– Разумеется.
– Да ведь если здесь побывает полиция, все заведение мое погибло!
Этот эгоизм глубоко огорчил Жюстена.
– Но как же быть иначе, сударыня? – спросил он холодно.
– Если есть возможность, то избавьте меня от скан дала.
– Я не знаю, что вы называете скандалом! – возразил Жюстен, нахмурив брови.
– Как, вы не знаете, что я называю скандалом? – вскричала начальница, всплескивая руками.
– Скандалом, сударыня, я называю то, что женщина, которой моя мать поручила свою дочь, требует, чтобы я молчал, когда я прошу ее об обратном.
Ответ был так меток, что мадам Демаре совершенно растерялась.
– Да, но после этого все матери отберут у меня своих дочерей, – проговорила она сквозь слезы.
– А я, сударыня, будь на месте вашего судьи, я приказал бы написать над дверьми вашего пансиона такую вывеску, которая отбила бы у каждого охоту даже заглядывать в него! – вскричал Жюстен, которого возмущал эгоизм этой женщины, которая, видя его тяжкое горе, тем не менее, думала только об интересах своего заведения.
– Но ведь вред, который вы мне нанесете, вашему горю не поможет.
– Это верно, но он принесет уже ту пользу, что с другими не случится того, что со мною.
– Ах ты, господи! Ну, хоть ради той любви, которой я всегда окружала Мину, не губите меня!
– Ради того доверия, которое я всегда имел к вам, сударыня, не просите меня ни о чем!
В выражении лица Жюстена сказывалась такая не преклонная решимость, что мадам Демаре поняла: на деяться ей больше не на что.
Она вдруг проявила полнейшую покорность.
– Пусть будет по-вашему, – сказала она. – Я молча перенесу это испытание. Жюстен кивнул головой, как бы говоря: это самое лучшее, что она может сделать.
Несколько минут оба молчали.
– Позвольте и мне предложить вам несколько вопросов, – сказала, наконец, мадам Демаре.
– Сделайте одолжение.
– Каким образом объясняете вы исчезновение Мины?
– Теперь я этого еще не знаю. Но полиция сообщит мне о результатах своих розысков.
– А вы уверены, что она исчезла против своей воли?
При этом оскорблении его невесты сердце Жюстена болезненно сжалось.
– Как вы, женщина, которая знает ее целых шесть месяцев, можете предлагать мне подобные вопросы? – вскричал он.
– Я хотела сказать этим: уверены ли вы в ее любви?
– Да ведь вы читали ее письмо. Кого зовет она на помощь?
– Значит, ее увезли насильно?
– Без всякого сомнения.
– Но ведь это положительно невозможно! Окна запираются у нас очень крепко, а стены такие высокие… Наконец, Мина могла кричать.
– Да, но вы забываете, что лестницы есть для всяких окон и платки для всяких ртов.
– Были ли вы в комнате Мины?
– Нет, не был.
– Да ведь это первое, что вам следовало сделать! Пойдемте туда сейчас же.
– Напротив! Прошу вас, не ходите туда!
– Однако ведь только там мы можем узнать точно, что ее там нет.
– Но это письмо…
– А что если по каким-нибудь темным соображениям, которых я, разумеется, не знаю, письмо это фальшивое и прислано вам нарочно, а Мина преспокойно пребывает в своей комнате.
Жюстена точно ослепило.
Он был до того сбит с толку всеми этими происшествиями, что даже эта безумная надежда была желанной гостьей его сердца, и он, вопреки совету Сальватора, решился пойти в отдельную комнату Мины.
Подойдя к ее двери, мадам Демаре тихонько постучалась, но, не получив ответа, начала стучать сильнее, затем вовсе забарабанила. Ответа опять не было.
Она попробовала открыть дверь силой, но это ни к чему не привело, – комната была заперта изнутри.
Начальница предложила послать за слесарем, но Жюстен, которого это разочарование довело до прежней степени отчаяния, вспомнил советы Сальватора и наотрез отказался.
– Так пройдемте, по крайней мере, в сад и посмотрим, нельзя ли увидеть чего-нибудь сквозь окна? – сказала мадам Демаре.
– Вы забываете, что вход в сад теперь строго воспрещен! – сказал Жюстен.
– Даже мне?
– И вам, как всем остальным.
– Однако позвольте, я у себя в доме – хозяйка!
– Ошибаетесь, сударыня. Повсюду, куда вынужден проникнуть закон, хозяином делается он, и именем закона я запрещаю вам входить в сад.
Он запер дверь на два оборота ключа и положил его к себе в карман.
Мадам Демаре очень хотелось закричать, позвать на помощь и, если представится надобность, выпроводить Жюстена даже при содействии полицейского комиссара; но она вовремя сообразила, что этот кроткий человек мог действовать с такой твердостью и уверенностью, только рассчитывая на сильную поддержку, а потому и воздержалась.
Жюстен стоял перед нею, опираясь на дверь.
– Долго вы думаете стоять здесь, как часовой? – спросила она.
– До тех пор, пока не приедут люди, которых я жду.
– Откуда же они явятся?
– Из Парижа.
– В таком случае, позвольте мне оставить вас здесь одного на несколько минут.
– Сделайте одолжение.
Жюстен поклонился.
Мадам Демаре вернулась в свою комнату, наскоро оделась, открыла окно и принялась смотреть на парижскую дорогу.
Приблизительно полчаса спустя она увидела карету, которая резко подкатила к пансиону и остановилась.
Из нее вышли двое мужчин: Сальватор и Жакаль.
Жакаль хотел позвонить, но дверь пансиона отворилась сама собою или, вернее, ее отпер Жюстен, который по стуку экипажа догадался, кто приехал, и бросился им навстречу.
Сальватор тотчас заметил его бледность, взял его за руку и, дружески пожимая ее, проговорил:
– Полноте, успокойтесь, дорогой Корби. Поверьте, что в жизни есть много горестей и гораздо более ужасных, чем ваша.
Говоря это, он думал о том, что должна пережить Кармелита, когда придет в себя и узнает о смерти Коломбо.