Волшебница подняла занавес, скрывавший этот угол чердака, и увидела довольно чистую постельку, которая состояла только из одного матраца. Дотронувшись до этого матраца, она нашла его очень жестким.
– Право, – заметила она, – мне совестно пользоваться комфортабельной спальней в то время, как эта девочка должна спать на подобном матраце.
– У нее будет и пуховая постелька, и одеяльце, – сказал генерал. – Все это, милая, я вам пришлю и, кроме того, доктора; а покуда держите ребенка, по возможности, в тепле и пригласите сиделку. Вот деньги на уплату ей и на покупку лекарств. Если же доктор скажет мне завтра, что за ней был плохой уход, – я отдам вас в руки комиссара.
Колдунья бросилась к девочке и прижала ее к своей груди.
– О, нет, не беспокойтесь, – сказала она, – если Роза и не пользуется таким уходом, как любая принцесса, то виной тут недостаток денег… Вот и все.
– Прощай, Розочка, – сказала волшебница, подходя к девочке и целуя ее. – Я навещу тебя, дитя мое.
Щеки ребенка разгорелись от удовольствия. Видя румянец, принцесса обратилась к отцу.
– Посмотри, папа, какая она хорошенькая!
И действительно, она была прехорошенькая… Вот с нее, господин художник, хорошо было бы написать портрет.
– Значит, вы ее видели, барышня? – поймал ее живописец.
– Конечно, – ответила Пчелка, но сейчас же спохватилась и добавила:
– То есть я видела ее на картинке в книжке: на ней был костюм Красной Шапочки.
– Вы, конечно, покажете мне эту картину?
– О, непременно, – храбро отвечала девочка и продолжала опять: – Волшебница и ее отец возвратились домой и спустя полчаса отослали обещанные вещи. Потом приказали подать карету и отправились за доктором, который жил в центре города. Доктор сейчас же согласился и при них уехал к больной, а принцесса и генерал вернулись в свой дворец, оба очарованные друг другом: волшебница – добротой своего отца, а отец – сострадательностью и прелестью своей дочери.
Доктор обещал каждый вечер заезжать к нему и сообщать о здоровье Рождественской Розы. Он сдержал свое слово и явился в тот же вечер. Известие, которое он мог сообщить, было нерадостное: малютка была поражена очень опасной болезнью, – это привело в отчаяние принцессу. На другой день утром она отправилась туда в карете вместе с отцом, да так рано, что в девять часов они были уже у тряпичницы. Доктор побывал здесь уже часом раньше. Больная лежала в совершенном беспамятстве, и вы не удивитесь, если узнаете, что у нее лихорадка осложнялась поражением мозга. Девочка впадала в бред и никого не узнавала: ни старухи, пригревшей ее, ни Баболена, который плакал, сидя у ее ног, ни вороны, сидевшей все время у изголовья и как будто понимавшей, что ее маленькая покровительница больна, ни собак, которые не лаяли и вели себя гораздо пристойнее, чем накануне, во время появления маршала и его дочери. Зрелище было одно из самых печальных, и волшебница должна была отвернуться, чтобы утереть слезу.
Впрочем, сама болезнь Розы не пугала доктора: он обещал спасти ее, если только она будет принимать прописываемые им лекарства. Она, однако, отказывалась от них, отталкивая ложку своей исхудалой, строптивой ручонкой. Сколько ей ни говорили: "Выпей, милая, это поможет тебе!" – все было совершенно напрасно: она не понимала слов. То вдруг она вскакивала с постели и кричала:
"О, добрая г-жа Жерар! О, милая г-жа Жерар, не убивайте меня! Ко мне, Брезиль, ко мне!" И вновь падала обессиленная на подушки.
Доктор утверждал, что эти видения были плодом лихорадочного состояния, но у нее при этом был такой ужасающий вид, что, казалось, она видит призраки на самом деле.
Лекарство, предписанное доктором, должно было ослабить лихорадку и тем самым прекратить странные кошмары. Поэтому они употребляли всевозможные средства, чтобы заставить ее принять его: сам доктор, Броканта, сиделка, Баболен, даже комиссионер, который приходил к ним и которого она очень любила. Старуха хотела заставить ее силой выпить лекарство, но сухим ручонкам девочки сообщалась вдруг неимоверная сила.
Время шло, а больная отказывалась от лекарства.
Что было делать: все пробовали, а результат был один и тот же.
Настала, видно, очередь принцессы подойти к изголовью, взять в руки головку больной и поцеловать ее… Я все ошибаюсь, – следует называть ее волшебницей. И, действительно, она должна была обладать сверхъестественной силой, чтобы заставить девочку открыть глаза, остававшиеся закрытыми все утро. Да, она открыла их и радостно воскликнула:
– О, я вас узнала: вы волшебница Карита!
Слезы выступили на глазах всех присутствующих. Это были слезы радости, вызванные сознанием, что рассудок еще не окончательно покинул ребенка: девочка произнесла первое сознательное слово со вчерашнего утра.
Все было бросились к Розе, но доктор остановил это движение жестом руки, боясь, чтобы человеческий голос не потушил этой искры сознания, пробужденной божественной силой.
– Да, милая девочка, да, – сказала очень тихо и медленно принцесса. – Это я.
– Карита, Карита, – повторяла малютка, и имя это звучало на ее устах, как божественный гимн, как чудесная песня.
– Очень ты меня любишь, Роза? – спросила принцесса.
– О, да, волшебница, – ответил ребенок.
– В таком случае, ты будешь меня слушаться?
– Во всем!
– Ну, так вот выпей это, – и принцесса поднесла к ее губам ложку с лекарством, которое успел передать ей доктор.
Маленькая больная без возражений открыла рот и выпила целительное средство до последней капли.
– Если она так хорошо будет пить это лекарство в продолжение двадцати четырех часов, она спасена, – сказал доктор. – К несчастью, я не уверен, что она не будет отталкивать другую руку, сударыня.
– Но я и хотела бы, – возразила добрая волшебница, – ухаживать за нею сама до тех пор, пока она не будет вне всякой опасности, если отец ничего против этого не имеет.
– Дочь моя, – вмешался генерал, – есть вещи, на которые даже у отца не просят позволения.
– Благодарю, дорогой отец! – воскликнула волшебница, целуя отца.
– Вы – ангел доброты, мадемуазель, – не утерпел заметить доктор.
– Я – дочь моего отца, – гордо ответила принцесса.
Все, включая приемную мать, сиделку и принцессу, по знаку доктора удалились. Генерал взял с собой Баболена, чтобы прислать с ним вещи, необходимые для принцессы на ночь.
Карита провела в этой скверной каморке четыре дня и четыре ночи, имея отдых только между приемами лекарства. Но это еще ничего в сравнении с тем, что Карита удалила совершенно от постели больной сиделку, один вид которой отталкивал Розу. Кроме того, она сама привязывала горчичники, накладывала компрессы, умывала ее, причесывала и усыпляла ее песнями и поцелуями.
Через четыре дня лихорадка значительно ослабела, и доктор объявил, что опасности больше нет, вместе с тем он уговаривал принцессу вернуться домой, высказав опасение за ее собственное здоровье. Услыхав это, Роза вскрикнула:
– О, Карита, вернись к отцу! Если ты заболеешь, спасая от смерти меня, я умру от горя.
Принцесса удалилась, расцеловав ее и оставив около ее постельки целый короб белья и ярких, разноцветных материй, которые девочка так любила. С этой минуты девочке становилось все лучше и лучше.
Всякому, кто сомневается в правдивости рассказанного, стоит только обратиться за подтверждением на Кишечную улицу, № 11.
Сказка была окончена.
Пчелка рассчитывала встретить взгляд художника, но он поставил преградой между собой и рассказчицей лист серой бумаги.
Девочка повернулась к сестре, но Регина, чтобы скрыть свое смущение, взяла широкий лист банана и держала его около лица, низко опустив голову.
Удивленная произведенным ею эффектом и не подозревая, что выдала целомудренную тайну своих слушателей, старавшихся спрятать свои лица, Пчелка спросила:
– Ну, что же?.. Я кончила свою сказку, а ваш портрет, господин художник, кончен?
– Да, вот он, – отвечал молодой человек, подавая ей лист серой бумаги.
Она бросилась к картине и, окинув ее беглым взглядом, восторженно вскрикнула, узнав свой портрет. Потом побежала к Регине.
– О, посмотри, сестра, что за чудный рисунок, – сказала она.
Действительно, этот рисунок, выполненный тремя цветными карандашами, был верхом совершенства. В глубине бульвара Фонтенбло, на первом плане, посреди вертевшихся возле собачонок, с вороной на обнаженном плече, сидела исхудалая, бледная, с растрепанными волосами Роза, или, скорее, малютка-девочка, имевшая с ней сходство. Страдание и болезнь имеют особое свойство придавать разным лицам почти одинаковое выражение. Перед девочкой стояла Регина в амазонке, в той позе, в какой Петрюс увидел ее в первый раз. На втором плане – маршал Ламот Гудан, верхом, держал чистокровную гнедую лошадь Регины. Наконец, на одном плане с Региной из-за вяза украдкой выглядывала с любопытством и страхом, поднявшись на цыпочки, Пчелка. Регина долго любовалась им, и взгляд ее выражал глубокое удивление.
В самом деле, кто был этот молодой человек, так сразу угадавший и выражение лица больной, и костюм, в котором была в тот день она, Регина? Она старалась догадаться и не дошла до истины.
– Помнишь, Пчелка, – наконец заговорила она, – ты как-то просила меня показать тебе произведение одного из знаменитых художников? Так вот, смотри, это одно из замечательных творений.
Художник покраснел от гордости и восторга.
Первый сеанс был великолепен, и художник, договорившись о времени последующих, вышел из отеля маршала, опьяненный красотой принцессы Кариты.
III. Семейный обзор
Второй сеанс ничем не отличался от первого. Он еще больше был оживлен болтовней ребенка, и так же, как и в первый раз, Петрюс вышел очарованный из отеля Ламот Гудана.
Так прошло две недели. Сеансы, по желанию Регины, повторялись через каждые два дня. Художник, молодая девушка и ребенок проводили вместе такие очаровательные часы, что Петрюсу хотелось, чтобы им и конца не было.
В дни, когда Пчелку задерживали какие-нибудь уроки, Регина, верная обещанию, пускалась в разговор о первом попавшемся предмете. Эта случайная тема очень скоро вызывала все возрастающий интерес. Чем больше Петрюс знакомился с Региной, тем более преклонялся перед ее обширными познаниями, добротой и обаятельным умом.
По обыкновению, разговор начинался с живописи, ваяния, потом переходил на знаменитых маэстро всех стран и времен. Петрюс был сведущ в древней живописи, Регина, путешествовавшая по Фландрии, Италии и Испании, знала все великие творения этих школ. С живописи переходили к музыке. Молодая девушка и тут имела обширные знания обо всем: от Порнора до Обера, от Гайдна до Россини.
Понятно, что, исчерпав все эти темы, доходили до рассуждений о симпатиях, влечениях, о родстве душ. Таким образом, молодые люди переходили, сами того не замечая, в самую радужную область мечтаний, и прежде, чем отдать самому себе отчет в силе своего увлечения, Петрюс был уже совершенно влюблен в Регину. Им иногда овладевало неодолимое желание оставить рисунок, кисти, броситься к ногам Регины и признаться в своем обожании. Несмотря на удивительное умение владеть собою, молодому художнику казалось, что иногда взор девушки останавливался на нем с выражением, которое он истолковывал в свою пользу. Но несмотря на это, жест ее был полон величия, и слова останавливались на дрожащих губах молодого человека, и, побродив с нею вдоволь по заоблачным сферам, он опускался на землю, как побежденный титан.
Кроме уважения, которое внушала ему Регина, еще больше увеличивала его застенчивость среда молодой девушки.
Отец ее, маршал Ламот Гудан, был старым солдатом империи 1815 года, потомком древней дворянской фамилии, получившим высокое звание во время войны с Испанией в 1823 году. При всем том он сохранил традиции восемнадцатого века: был добр, но горд, в особенности по отношению к людям творческих профессий. Иногда он приходил в павильон, служивший мастерской, чтобы посмотреть, насколько продвинулся портрет дочери, давал некоторые указания, как дают их каменщику, ремонтирующему отель.
За ним следовала старая ханжа, сопровождавшая Регину, когда она приезжала к живописцу заказать свой портрет. Это была тетка Регины, носившая имя маркизы де ла Турнелль. Она находилась, благодаря покойному мужу, в родстве со всей высшей аристократией описываемой эпохи, знала чуть не весь свет так же, как политических деятелей от президента палаты пэров и до экзекутора Талейрана.
За ней стоял граф Рапп, ее любимец, член палаты депутатов, предводитель одной из самых могущественных правых партий, бывший адъютант маршала. Это был человек лет тридцати девяти – сорока, холодный, мужественный, честолюбивый, скрывавший под ледяной маской всевозможные страсти. В продолжение этих двух недель он был здесь три раза, и, хотя удостоил особенными похвалами портрет Регины, он очень не понравился художнику.
Единственная особа, присутствие которой было приятно молодому живописцу, была Лидия де Маран, подруга Регины по пансиону, два года тому назад вышедшая замуж за самого богатого и популярного банкира того времени, члена палаты депутатов, ярого противника королевской партии.
Кроме названных личностей, была еще одна, о которой Петрюс так много слышал и от Регины, и от Пчелки – это жена маршала Ламот Гудана, мать молодых девушек. Она была русская, дочь князя. Вот откуда происходил титул княжны, принцессы, которыми иногда называли Регину. Мы вернемся к этим личностям позже, для развязки романа, а пока оставим их, чтобы бросить взгляд на одного из родственников живописца.
В одном из отелей улицы Варенн – улицы тихой и аристократической – жил генерал граф Гербель де Куртенэ, дядя Петрюса и старший брат его отца.
Граф Гербель, уроженец Сент-Мало, моряк, изъявил в 1789 году свою преданность Людовику XVI во главе своих соотечественников, инженеров и моряков.
Два года спустя законодательное собрание, сломившее королевскую партию, заставило толпу принять присягу, причем имя короля даже не было произнесено. Некоторые офицеры, видя в этой присяге недостаток верности, собрали целое войско и эмигрировали с армией и багажом в Кобленц, где принц Конде устроил свою главную квартиру.
Граф Гербель не последовал за ним. Он переплыл Атлантический океан и в Новом Орлеане пережил события 10-го августа и заточение короля. Теперь голос преданности погибающей королевской власти стал шептать ему, что в такое время место порядочного человека не в Америке, а на берегу Рейна. Он сел на первое судно, отправлявшееся в Англию, переплыл в Голландию и оттуда достиг Кобленца.
Здесь был центр роялистской армии, образованной из лейб-гвардейцев, распущенных после 5-го и 6-го октября и не желавших остаться во Франции.
Виконт Мирабо поднял полчища, к которым пристали войска ирландского полковника Варвика, солдата, отец которого скорее принужден был удалиться, чем покинуть Жака Стюарта, своего законного короля. После того, как граф де Шатр, в свою очередь, испросил позволение у эрцгерцогини Христины расставить по квартирам свои войска в ее владениях, масса офицеров стала стекаться туда.
Граф Гербель, родившийся на берегу океана, в Сент-Мало, привык с детства к мрачным картинам плоского песчаного берега и потому изнеженная жизнь, которую вели в Кобленце, внушала ему непреодолимое отвращение. Он с нетерпением ждал битв и, протянув вследствие несогласия прусского и австрийского кабинетов семь или восемь месяцев жизнь эмигранта, переходя с одного поля битвы на другое, попал в плен 19-го июля 1793 года.
Тяжело раненный граф был настигнут всадником республиканской армии, который, подняв шпагу, предложил ему просить пощады.
– Мы ее принимаем всегда, – отвечал граф, – но никогда не просим.
– Ты достоин быть республиканцем! – вскричал солдат.
– Да. Но, к несчастью, я не республиканец.
– Ты знаешь, что ждет эмигранта, взятого с оружием в руках?
– Он должен быть в ту же минуту расстрелян.
– Именно.
Граф Гербель пожал плечами.
– К чему же в таком случае просить пощады, безумец!..
Солдат посмотрел на него с некоторым удивлением, несмотря на то, что солдата-республиканца поразить чем-нибудь было нелегко.
В эту минуту привезли в телеге еще трех пленников, связанных и скованных.
Графа посадили вместе с его товарищами по несчастью, и телега направилась к лесу. Ясно, что их везли на казнь.
Когда приехали в лес и высадили пленников, республиканец, взявший в плен графа, подошел к нему.
– Ты бретонец? – спросил он его.
– Ведь и ты также, – ответил граф.
– Если ты догадался, почему тебе было не сказать этого раньше?
– Разве я тебе не говорил, что пощады мы никогда не просим, а сказать тебе, что мы земляки, значит, просить ее.
Солдат отошел к товарищам.
– Это земляк! – сказал он.
– Ну, так что ж, – отвечали другие.
– А то, что я земляка не расстреляю! Вот и все!
– Так и не расстреливай!
– Спасибо, товарищи.
И, подойдя к графу, он снял веревку, спутывавшую его руки.
– Черт возьми! – сказал граф. – Ты сослужил мне большую службу: я давно умираю от желания достать щепотку табаку!
И, вынув из кармана куртки золотую табакерку, он открыл ее и вежливо предложил республиканцам, но они отказались. Тогда граф взял большую щепотку испанского табака.
Республиканцы с улыбкой смотрели на этого человека, который мог с таким наслаждением нюхать табак в ту минуту, когда должен был готовиться к смерти.
– Ну, теперь, земляк, спасайся, – сказал ему солдат.
– Как спасаться?
– Да, именем республики я милую тебя за твою храбрость.
– А товарищей моих вы тоже помилуете?
– О! Что касается их, – сказал республиканец, – они расплатятся и за тебя.
– Тогда, – возразил офицер-бретонец, кладя табакерку в карман, – я остаюсь.
– Чтобы быть расстрелянным?
– Конечно.
– Если так, то ты большой дурак… Через десять минут будет поздно.
– Я эмигрировал с ними, сражался в их среде, был взят с ними вместе и или спасусь с ними, или умру вместе. Ясно теперь?
– Тогда ты храбрец! – сказал республиканец. – За твою храбрость и из любви ко мне мои товарищи согласятся отпустить вас всех на волю.
– Да, но пусть они крикнут: "Да здравствует республика!" – сказал один из остальных.
– Слышите, друзья, – обратился к пленникам граф Гербель, – эти молодцы говорят, что если вы закричите: "Да здравствует республика!" – вы будете свободны!
– Да здравствует король! – крикнули трое дворян.
– Да здравствует Франция! – поспешил крикнуть бретонец, желая своим громким голосом покрыть их голоса.
И все четверо крикнули в один голос: "Да здравствует Франция!"
– Вот так, – сказал земляк графа, поочередно освобождая их. – Спасайтесь все, и конец.
И сев снова на лошадей, маленькая группа удалилась галопом, крикнув на прощанье графу и его товарищам:
– Будьте счастливы и уходите. Да не забывайте при случае, что мы для вас сделали.
– Господа, эти храбрые приверженцы республики совершенно основательно советуют не забывать оказанной ими услуги. Я не ручаюсь, что мы на их месте поступили бы так же благородно…