Однако было бы ошибкой сказать, что он заснул: хотя глаза его и были закрыты, но он бодрствовал вплоть до утра. Именно бодрствовал, потому что какой-то тайный голос в нем не переставал повторять имя Регины.
На другой день он вышел из дома в девять часов утра, несмотря на то, что свидание было назначено в двенадцать. Он просто не был в состоянии оставаться на одном месте и провел три часа, отделявшие его от назначенного времени, в прогулке около отеля маршала.
Отель Ламот Гудана, построенный, как мы уже говорили, на улице Плюме (теперь – Удино), состоял из обширного корпуса, расположенного между двором и садом; в глубине этого сада возвышался павильон, заключавший в себе столовую, зал и будуар. Весь он был закрыт гигантской оранжереей, сквозь стекла которой виднелись, как в цветочных заведениях Парижа, как в ботаническом саду Брюсселя или оранжереях знаменитого садовода Ван Гутта, тысячи экзотических растений, листья которых, то широкие и короткие, то тонкие и длинные, принадлежали к разновидностям, не известным ни северу, ни западу.
Этот павильон, окруженный деревьями, был виден только с одной стороны – с юга: совершенно чистое место, свободное от высоких каштанов и кудрявых лип, давало возможность обозревать его сквозь ограду.
В будуаре этого павильона, – наполовину мастерской, наполовину оранжерее, – Регина ждала художника. Правда, не с таким страстным нетерпением, с каким ждал этого свидания он, но, тем не менее, с известным любопытством.
Петрюс явился в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Он всегда придерживался того правила строгой точности, которую Людовик XIV назвал "вежливостью королей".
Переступив порог этого прелестного павильона, он был поражен и очарован.
Открывшийся его взору вид представлял пленительное зрелище для такого человека, каким был Петрюс. Самое живое воображение не могло быть полнее этой роскошной действительности. Тут были собраны все чудеса искусства, все роскошнейшие произведения земли: под исполинскими папоротниками Южной Америки притаилась статуя из розового мрамора двух влюбленных, застывших в целомудренном объятии, – "Амура и Психеи" Кановы, меж листьев пальмы виднелись наяды с распущенными волосами – Клодиона.
Здесь были размещены до двадцати бюстов знаменитостей семнадцатого и восемнадцатого веков вперемежку со статуями из флорентийской бронзы учителей средних веков; под розовидными растениями Европы, под магнолиями Северной Америки – грации Германа Пилона, нимфы Жана Гужона, Амуры Жана Болонь – этой знаменитости, которую отняла у нас Италия; наконец, до сотни образцовых произведений из камня, дерева, мрамора, бронзы, расположенных в систематическом порядке в этом чудном цветущем лесу.
Регина казалась богиней-покровительницей, всемогущей феей этого очаровательного мира.
Петрюс колебался, несмотря на то, что лакей передал ему приглашение войти, и Регина была вынуждена с улыбкой обратиться к нему:
– Войдите же, пожалуйста.
– Прошу извинения, мадемуазель, – сказал Петрюс, – но простому смертному простительно колебаться у двери рая.
Регина встала и предложила художнику пройти в зал, превращенный в мастерскую. Посередине зала на мольберте стоял подрамник с натянутым холстом, достаточно широким и длинным, чтобы портрет вышел в натуральную величину. На складном стуле помещались ящик с красками и палитра.
Все было приготовлено умелой рукой, и Петрюсу не понадобилось сделать ни малейшей перестановки.
– Потрудитесь сесть, где вам угодно, и возьмите одну из роз, которая вам более всего понравится, – обратился Петрюс к Регине.
Регина приняла самую непринужденную позу и взяла прелестный цветок.
Петрюс взял карандаш и уверенной рукой сделал общий набросок портрета. Дойдя до отделки мелких деталей, он заметил, что в лице Регины нет необходимого оживления.
– Позвольте, мадемуазель, предложить вам, – сказал он, – поболтать немножко… о чем вам угодно – о ботанике, географии, музыке. Я должен сознаться, что принадлежу к школе художников-идеалистов. Мне кажется невозможным написать хороший портрет с неподвижного лица. Масса лиц, приглашающих писать с себя портреты, благодаря неестественному молчанию, которое они хранят во время сеансов, выходят суровыми и не схожими, что вызывает улыбки их друзей: "О! Это совсем не ваше лицо – уж слишком важно" или "Слишком старо". И вина падает на бедного художника, а этот художник зачастую вовсе не знает своего оригинала, и что же удивительного, если вместо обычного выражения он придает ему выражение минуты.
– Вы совершенно правы, – ответила Регина, слушавшая внимательно эту теорию. – И если для того, чтобы сделать хороший портрет, вам достаточно видеть мое лицо с присущим оживлением, не поленитесь протянуть руку и позвонить.
Петрюс позвонил. Вошел лакей.
– Позовите Пчелку, – сказала Регина.
Через пять минут ребенок лет десяти или одиннадцати вошел или, скорее, впорхнул в дверь и опустился у ног Регины.
Петрюс, легко воспламенявшийся, как и все художники, не мог воздержаться от возгласа:
– О! Какое прелестное дитя!
Девочка, носившая характерное прозвище Пчелки, была действительно прелестным ребенком. Прозрачное матовое лицо, напоминавшее лепесток розы, чудесные блестящие белокурые волосы, локонами обрамлявшие его, и гибкая талия в самом деле придавали ей сходство с пчелкой.
– Ты звала меня, сестра? – спросила она.
– Да, но где же ты была? – отвечала Регина.
– В фехтовальном зале: мы с папой упражнялись в фехтовании. Папа уверяет меня, что если ты выросла такая большая и красивая, то только благодаря этим упражнениям; а так как я хочу быть такой же большой и хорошенькой, как ты, то я и стала надоедать ему, чтобы он научил меня фехтованию.
– Да! Но и он хорош после этого. Посмотри, ты вся в поту, задыхаешься… Я очень рассержусь, Пчелка! Как вам нравится, большая уже девочка, одиннадцать лет, а занимается фехтованием, как какой-нибудь школьник из Саламанки или гейдельбергский студент.
– Да еще, как только придет весна, я буду учиться ездить верхом.
– Это другое дело!
– Папа сказал, что в этом году он купит тебе другую лошадь, а твоего Эмира отдаст мне.
– О! Неужели? Но если только папа это сделает, я в глаза назову его безумцем. Представьте себе, г-н Петрюс, Эмир – такая лошадь, что на нее никто сесть не может.
– Да, никто, кроме тебя, Регина. Только ты заставляешь его скакать через рвы в шесть футов шириной и через барьеры в три фута.
– Потому что он меня знает и слушается.
– Я в свою очередь тоже познакомлюсь с ним, а если он не станет слушаться, я скажу ему: "Я сестра Регины и дочь маршала Ламот Гудана", и кончится тем, что он покорится…
– Эмир, – вмешался Петрюс, желая воспользоваться оживлением Регины, чтобы дописать ее голову, – это гнедая лошадь, смесь арабской с английской?
– Да, – ответила Регина, улыбаясь, – она происходит из той страны, где каждая собака, каждая лошадь имеет свою родословную.
– Это тот господин, – спросила вполголоса Пчелка, – который пишет твой портрет?
– Да, – ответила Регина так же тихо.
– А мой он не нарисует?
– Мне бы это было очень приятно, – ответил ей Петрюс, улыбаясь. – В особенности в той позе, в которой вы находитесь теперь.
Девочка полулежала, опершись локтями на колени сестры. Ее прелестная головка покоилась на руках, а Регина, шутя, проводила по ее лицу и волосам цветком резеды.
– Слышишь, сестра, – сказала Пчелка, – этот господин охотно сделает и мой портрет.
– О, он, конечно, поставит какое-нибудь условие, – сказала Регина.
– Какое же? – спросила Пчелка.
– Вы должны быть умницей и слушаться сестру.
– Вот что! Я знаю наизусть заповедь, в которой говорится: "Чти отца твоего и матерь твою", но в ней нет: "Чти сестру твою". Я очень люблю Регину, люблю всем сердцем, но слушаться ее не хочу. Я буду слушаться только отца.
– Еще бы, он делает все по-твоему.
– А без этого я и не была бы так послушна, – смеясь, перебила сестру Пчелка.
– Перестань, Пчелка, – сказала Регина. – Ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле. Сиди смирно около меня и расскажи нам что-нибудь… Вообразите, господин художник, когда мне делается скучно, а это случается довольно часто, девочка рассказывает мне целые истории, или вычитанные ею, или плод ее собственной головки… Ну, Пчелка, рассказывай!
– Хорошо, сестрица, я расскажу тебе одну историю, – сказала девочка, лукаво взглянув на молодого человека.
Художник слушал. Работа его, между тем, подвигалась, и голова Регины в этой простой позе, с обычным выражением, выходила прелестной.
Девочка начала.
II. Фея Карита
Жила-была очень давно одна принцесса, одаренная необыкновенными добродетелями и несравненной красотой. Родилась она в Багдаде во времена господства халифа Гаруна аль-Рашида. Отец ее, один из самых знаменитых воевод армии халифа, видя, что дочь его растет, а войны повторяются реже, подал халифу просьбу об отставке, чтобы посвятить все свое время воспитанию своей дочери Зюлеймы.
Зюлейма – это слово персидское и означает "царица". Не желая отвечать отказом на просьбу воеводы, халиф принял ее, и, несмотря на печаль, которую испытывал, расставаясь с самым храбрым из своих воинов, он покорился необходимости и предложил ему в воспитатели Регины… прости, сестрица, я хотела сказать Зюлеймы, – и предложил в воспитатели Зюлеймы того самого учителя, который занимался воспитанием его собственной дочери.
Воевода оставил двор, где он пребывал до того времени, и переехал в предместье города, в принадлежавший ему дворец, который был окружен, как и улица Плюме, цветочными садами.
В точно такой же цветник, как вот этот, приходили учителя танцев, рисования, пения, ботаники, астрономии, даже физиологии. Генерал хотел, чтобы ум принцессы был полон всеми знаниями, известными в то время. Можно сказать без лести, что она отлично воспользовалась уроками своих преподавателей: в восемнадцать лет ее достоинства и таланты равнялись ее красоте…
– Пчелка, – перебила ее сестра, – твоя сказка на этот раз вовсе не интересна, расскажи нам другую…
– Возможно, что она не занимательная, но преимущество ее заключается в том, что она не вымысел, а правдивость есть достоинство всякого рассказа, не правда ли, господин художник? – продолжала маленькая девочка, обращаясь уже к живописцу.
– Я вполне разделяю ваше мнение, – отвечал художник, догадываясь, что в этом рассказе есть намек на жизнь Регины. – И буду покорнейше просить вашу сестрицу позволить вам продолжать.
Щеки Регины сделались так же красны, как цветок камелии, роскошно распустившийся над ее головой.
– А если я буду продолжать, что вы мне за это дадите?
– Я дам вам ваш портрет.
Пчелка захлопала в ладоши и, повернувшись к сестре, сделала руками жест, ясно говоривший: "Слышишь, Регина, теперь уже ничего не поделаешь!"
Регина ничего не ответила. Она тихонько отодвинула кресло шага на три назад, точно хотела скрыть в зелени листвы выступившую на ее лице краску.
Пчелка, видя, что Регина, хотя и не давала своего согласия, но и не налагала решительного запрета, продолжала:
– Я остановилась на описании красоты принцессы… Но оставим это: папа утверждает, что красота проходит, а вечны одни добродетели. Но доброта Зюлеймы была поразительна! Все матери в Багдаде, видя ее, проходящую по улице, говорили своим детям: "Вот самая прекрасная и самая добрая из принцесс, которые когда-либо бывали на свете".
Мало-помалу она приобрела такую славу в предместье, что ее стали считать не обыкновенной женщиной, как всех других, а настоящей феей, благодетельствовавшей повсюду, где бы она ни появлялась.
Однажды маленький савояр, который зарабатывал кусок хлеба, заставляя плясать свою обезьянку, плакал и жаловался, что за целый день никто не подал ему ни одного су и он не смеет показаться своему хозяину на глаза.
Принцесса, высунувшись из окна, увидела слезы бедного мальчика. Она поспешила выйти к нему и спросила, что с ним. Только взглянул на нее савояр, как понял, что горю его конец, запрыгал от радости и закричал:
"Фея! Вот фея Карита!"
Он так громко прокричал эти слова, что пять или шесть прохожих, не зная настоящего имени Зюлеймы, стали звать ее не менее прекрасным именем – волшебницей Каритой. Это слово означает милосердие… Но я не буду перечислять все добрые дела волшебницы, скажу только, что она вполне заслуживала свое прозвище. Впрочем, я расскажу только об одном из прекрасных поступков волшебницы Зюлеймы, нет, Кариты, нет, Регины… Я все путаюсь!.. И моя сестра Регина, которая, несмотря на то, что и несравненно больше меня и умнее, и знает прекрасно множество сказок о добродетельных волшебницах, может вам засвидетельствовать, что я не изменила ни одного слова.
Я уже сказала, что дворец принцессы был окружен цветочным садом и аллеями, которые прорезают весь Багдад, как бульвары – Париж. По этим аллеям каждый день принцесса каталась верхом на своей лошади вместе с отцом, и всякий, попадавшийся навстречу, не мог отказать себе в удовольствии остановиться и полюбоваться ими. Итак, однажды во время такой прогулки волшебница увидела на краю рва маленькую девочку десяти или одиннадцати лет, бледную, худую, с длинными, распущенными до плеч волосами. Ее била лихорадка, несмотря на жаркий день и солнцепек. Около девочки вертелось пять или шесть собачонок, которые лизали ее и ласкались к ней, а на голом плече сидела ворона и била крыльями. Но ни ворона, ни собачонки не занимали ее. Видимо, она сильно страдала и дрожала так, что зуб на зуб не попадал, точно в сильный мороз зимой… Не забудьте, что это было в августе прошлого года… Ах, что я говорю?! – вскричала девочка.
Петрюс улыбнулся.
– Наконец, ты сама убедилась, что просто говоришь глупости, милая, – заметила Регина. – Ты рассказываешь историю из времен халифа Гаруна аль-Рашида, в то же время рассказываешь о прошлом августе. Действие происходит в Багдаде, а одним из действующих лиц является савояр. Ты сегодня не в ударе, Пчелка…
– Ну, полно, сестрица. Я ведь ошиблась только во времени: сказала "прошлого года", вот и все. В прошлом году этого быть не могло, потому что происходило во времена господства халифа Гаруна аль-Рашида, а всякий знает, что он был пятым халифом из династии Аббасидов и умер в 809 году.
Сделав не без гордости это замечание, девочка продолжала:
– Я хотела сказать, что это было в такое же время, как теперь. В Багдаде стояла сильная жара, какая бывает здесь на бульварах, например, у рогатки Фонтенбло, – самое подходящее сравнение. Поэтому и поразителен был озноб девочки, что не было возможности долго стоять на солнце. Это и заметила Карита. Она попросила отца помочь ей сойти с лошади, чтобы лучше расспросить девочку, что с ней.
– Почему, – спросила ее принцесса самым нежным голосом, – ты так дрожишь? Ты больна?
– Да, добрая волшебница, – отвечала девочка, тотчас угадавшая в ней фею.
– Что же с тобой?
– У меня, говорят, лихорадка.
– Почему ты не в постели, если у тебя лихорадка?
– Потому что собаки больны сильнее меня, и меня послали гулять с ними.
– Но ведь не мать же послала тебя гулять с собаками: мать этого никогда не допустила бы.
– Это, действительно, не моя мать, добрая волшебница.
– Где же твоя мать?
– У меня нет матери.
– Кто тебе заменяет ее?
– Г-жа Броканта.
– Кто это г-жа Броканта?
Девочка колебалась с минуту, фея переспросила ее.
– Тряпичница, воспитавшая меня, – ответила, наконец, девочка.
– У тебя нет родителей?
– Я одна в целом мире.
– Бедная малютка! – сказала принцесса. – А как тебя зовут?
– Рождественская Роза.
– У тебя, бедное дитя, такой же болезненный вид, как и у цветка, имя которого ты носишь… Где ты живешь?
– О, добрая фея, – отвечала девочка, – в одном из самых грязных и скверных закоулков Багдада.
– Далеко отсюда?
– Нет, приблизительно минутах в десяти ходьбы.
– Ну, так я отведу тебя домой и скажу, чтобы тебя уложили в постель.
Девочка сделала попытку встать, но чуть не скатилась в канаву: так велика была ее слабость.
– Подожди, – сказала волшебница. – Я возьму тебя на руки.
Принцесса подняла девочку, которая так исхудала, что, пожалуй, была не тяжелее моей куклы, и поднесла к отцу, который взял ее и усадил на передней части своего седла… Таким образом они пустились в дорогу: Роза на седле папы!.. Ну, я опять сбилась… Роза на седле отца волшебницы, сама волшебница на своей лошади, держа на руках двух маленьких собачек, которые не поспевали за ними, остальные три были побольше и бежали сзади. Ворона летела следом, но чтобы она не залетела далеко, Роза беспрестанно повторяла:
– Фарес, Фарес!
Скоро они въехали на улицу, мрачную, как ночь. Хотя отец и говорил мне много раз, что солнце светит для всех, но для обитателей этой трущобы оно не светило.
– Там, – указала девочка, схватив поводья лошади. – Вот эта дверь.
Дверь конуры собак моего отца, право, чище этой двери, ведущей в человеческое жилище. Пришлось согнуться для того, чтобы войти в нее.
Мальчик, сидевший на тумбе, которого Роза назвала Баболеном, предложил свои услуги постеречь лошадей, и принцесса с отцом наконец достигли жилья Броканты.
Насколько была молода и прекрасна принцесса, настолько Броканта была стара и безобразна; незнакомцу не трудно было бы угадать, который из них добрый гений: если принцесса поистине олицетворяла фею, то Броканта была воплощением отвратительной колдуньи.
Прежде всего Карита опустила на пол собачонок, затем обратилась к колдунье:
– Сударыня, мы привезли вам этого ребенка. Ее сильно била лихорадка на бульваре. Она больна: хорошо бы уложить ее и укрыть чем-нибудь теплым.
Броканта хотела ответить, но собачонки подняли такой лай, что ей пришлось усмирить их метлой.
– Она сама хотела идти гулять, – сказала тряпичница принцессе, искоса глядя на нее, конечно, потому, что узнала в ней милостивую волшебницу. – Кроме того, она ни на что не способна. Это и есть причина ее болезни.
– Она все-таки ребенок, – возразила принцесса. – Ее не следовало слушать. Но не уложите ли вы ее? Я ищу глазами постель и не нахожу ее. Разве у вас нет еще другой комнаты?
– Вы, кажется, думаете, что вы во дворце, – проворчала колдунья.
– Ну, ну, любезная, – вступился генерал. – Прошу вас отвечать повежливее, или я пошлю за комиссаром, который заставит вас сознаться, где вы украли этого ребенка!
– О, нет, не надо! Я хочу остаться с ней! – вскричала девочка.
– Я и не думала ее красть, – возразила старуха.
– Ну, полно, – сказал генерал, – ты, пожалуй, еще станешь уверять, что это твой ребенок.
– Разве я это сказала? – отвечала старуха.
– Ну, а если она не твоя, значит, ты ее украла.
– Я не украла, а просто нашла и воспитала, как свою, не делая различий между нею и Баболеном.
– Положим, – возразил генерал, – но не для того же взяли вы ребенка, чтобы уморить его. Где спит девочка?
– Здесь, – отвечала колдунья, указав на углубление в крыше, где Роза устроила себе ложе.