Детородный орган Юханнеса зажил своей жизнью. Словно в нем сосредоточились все его силы. Юханнес подкрался сзади и обхватил Сару Сусанне руками. Они молчали, пока он целовал ее шею и гладил грудь. Она не спросила, как прошла поездка. Не спросила про Арнольдуса, хотя знала, что Юханнес должен был заехать к нему в Кьопсвик. Молча она повернулась к нему, откинула назад голову и закрыла глаза. Когда он приподнял ее юбки и рукой раздвинул ей ноги, она тяжело приникла к нему. Он отступил вместе с нею к двери и закрыл ее скинул подтяжки, и тяжелые штаны из сермяги небрежно повисли на нем. Потом он поднял ее на себя и прислонил к двери.
Наконец их дыхание успокоилось и звуки, доносившиеся снизу, стали реальными, но он все еще держал ее. Крепко. Между дверью и своим жилистым телом.
Так в тот год в Хавннес пришла весна. Без лишних слов вокруг флагштока была разбита клумба. Летом работник сколотил небольшие мостки, которые клали на камни, окружавшие клумбу, когда нужно было поднять флаг. На полях и вокруг домов все зеленело и плодоносило. И Сара Сусанне тоже. Невысокие березы дразнили людей ароматом своих соков. Чайки перестали кричать, они сновали в воздухе, как челноки, прилетая к птенцам с кормом и снова улетая за ним. Пошла мелкая сайда, ее было столько, что можно было ловить на любую снасть.
Магда была четвертым ребенком в семье. Ее зачали в мае на чердаке. Родилась она в феврале 1870 года во время небывалых морозов, которые стояли в ту зиму. Девочка была крохотная и недоношенная, поэтому ее крестили сразу же, как перерезали пуповину. К тому же у Сары Сусанне не было молока. К счастью, они нашли незамужнюю женщину, которую пичкали сливками и соком черной смородины, чтобы, кроме Магды, она могла кормить и собственного ребенка. Кормилицу поместили в комнату рядом с гостиной, эту комнату берегли для важных гостей, которым было трудно подниматься на второй этаж. Раньше кормилица хотела отдать своего ребенка на воспитание чужим людям, но теперь могла этого не делать.
- Это нам дар Божий! - серьезно сказала Сара Сусанне, когда Юханнес привез кормилицу.
Она в этом не сомневалась. И все-таки не могла ощутить в себе чувство материнства. Материнства, для которого была воспитана. Которое все имели в виду, хотя и не говорили об этом прямо. Из-за которого сестра Марен и в собственных глазах, и в глазах всех окружающих была неполноценной женщиной, потому что не могла родить ребенка. Ибо материнство - основа всего сущего на земле.
Сара Сусанне испытывала только внутреннюю усталость. И днем и ночью. Постыдное бессилие, объяснить которое было нечем. Ведь у нее было все, кроме молока. Она мучилась весь конец зимы, не хотела никого видеть. Сестры и родственницы, привозившие ей лакомства и распашонки ребенку, находили бледную и словно замороженную Сару Сусанне.
- Ей надо пить много сливок и смеяться! Она засохла, как старый пергамент! - сказал Арнольдус Юханнесу однажды вечером, когда они сидели в лавке за бокалом вина.
Но сестра Иверине предложила другой выход из положения:
- Перестань каждый год дарить ей по ребенку! Этим ты убьешь ее, она не доживет и до тридцати!
На такое Юханнес не мог ответить, поэтому он только кивнул. Несколько раз. Один за другим. Но понимал, что этот метод лечения невозможен, если только сама Сара Сусанне не откажет ему. А такого, к счастью, пока не случалось еще ни разу. Даже после рождения Иакова, когда у нее еще были свежи разрывы после родов, она ему не отказывала. В конце концов она поправилась, и он так и не услышал от нее ни одной жалобы. Напротив.
После совета Иверине Юханнес горько упрекал себя за свою несдержанность на чердаке. Возвращаясь из деловых поездок, он привозил Саре Сусанне подарки. Куски туалетного мыла, которое, пока им не начинали пользоваться, благоухало в комнате или в комоде. Горжетку из белого песца. Серебряное кольцо с чеканкой и лунным камнем. Последний подарок заставил ее не улыбнуться, а заплакать. Он пытался развлекать ее, рассказывая о жизни за пределами Хавннеса. Показывал хорошие цифры в расчетной книге. Привозил цветочные луковицы, которые она могла посадить. Заставил работника выкрасить садовую изгородь белой краской с перламутровым отливом и сделал новую крышу на беседке. Нашел няню для детей и нанял работника на три дня, чтобы тот вычистил колодец. Привез домой еще одну корову и служанку, чтобы она возглавила все работы по дому и на кухне. Самым страшным для него было то, что Сара Сусанне не протестовала и не спрашивала, сколько все это стоит. И главное, что у нее как будто не было больше потребности в тех коротких беседах наедине, которые они вели у себя в спальне, когда он мог спокойно заикаться и знать, что его все-таки поймут.
За все лето с его страдой, ловом рыбы, заботами о лавке, поездками на шхуне, работой за полночь со счетами Юханнес так и не сумел понять, о чем думает Сара Сусанне. Из-за этого его терзало чувство мучительного одиночества. Он заметил, что, глядя на маленькую Магду или беря ее на руки, он не испытывает той радости, какую испытывал с другими детьми. Это угнетало его, потому что малышка нуждалась в нем - мало того, что ее кормила грудью чужая женщина, казалось, что у нее вообще нет матери. Без сомнения, она была необыкновенно красивым ребенком, у нее были темно-рыжие кудряшки и внимательный взгляд. И то и другое от матери.
Юханнес, который всегда свободно разговаривал со своими детьми о чем угодно, потому что они с рождения привыкли к его заиканию, теперь молчал и замыкался в себе, как старый гном, когда они доверчиво вкладывали свои ладошки в его руку, чтобы идти вместе с ним. При первом же удобном случае он уезжал из Хавннеса, но и вне дома тоже хранил молчание. Он не прикасался к Саре Сусанне ниже талии. И, что еще хуже, ей как будто была даже не нужна его близость! Она как будто забыла, что они обвенчаны друг с другом перед Богом и людьми. Нет, она ни словом, ни движением не просила его о близости! Хотя, если бы она предложила ему себя он, безусловно, попытался бы отговорить ее от этого.
"Сначала тебе надо поправиться", - ответил бы он ей.
И тогда в следующий приезд Иверине он мог бы сказать невестке, что честно сделал все, что от него зависело.
Пастор выполняет свой долг
Пастор Йенсен читал в своем скромном кабинете. Живя вдали от принимающей решения власти, он тем более старался быть в курсе событий. И был верным подписчиком газеты "Бергене Тиденде" с первого дня ее выхода в свет. Правда, почта работала не очень регулярно. Иногда после долгого перерыва приходили два номера сразу. Кроме газеты, пастор получал журнал "Альмуевеннен", выходивший под редакцией Юнсона, политика-либерала, выступавшего за народное просвещение, но против каких-либо беспорядков - как и сам пастор. В журнале публиковались рассказы и материалы с иллюстрациями, способствующие просвещению, а также политические статьи, над которыми хотелось и плакать и смеяться. Этот журнал подходил для всех членов семьи. В том числе и для матери пастора и для его сестры Якобины, по полгода томившихся вдали от Бергена. Пастору хотелось бы получать еще и "Моргенбладет", но подписка стоила дорого. Особенно трудно приходилось тому, кто имел большую семью с самыми разными интересами, на что впрочем, пастор не жаловался ни при каких обстоятельствах. Это противоречило бы его проповедям, особенно учитывая ту нужду и несчастья, которые он видел у своих прихожан.
Пастору было ясно, что ему следует радоваться, - он может читать, рассуждать и понимать, умеет принимать решения, и дома и за его пределами. Нельзя отрицать, что его деятельность вне дома приносила наиболее значительные результаты. Дома власть принадлежала жене Урсуле, и у пастора не было причин ее ограничивать. Его мать тоже была достаточно умна, чтобы ни во что не вмешиваться.
Уже два дня дождь поливал окна и стены. Ивы и березы гнулись под порывами ветра. Оставалось лишь надеяться, что погода улучшится и люди на следующий день смогут прийти в церковь. Но пастор не просил у Господа таких пустяков, как хорошая погода. Другое дело, если речь шла о жизни и смерти. Он отложил журнал и взялся за свою проповедь.
Однако им снова овладела усталость, а может, то были не подвластные ему желания. Накануне вечером он положил на свой блокнот книгу. Эрик Андреас Колбан, "Попытка описания уездов Лофотены и Вестеролен в амте Нурланд". Он открыл ее и ощутил горькую радость, читая заметки человека духовно более бедного, чем он сам. Правда, все это было написано около 1818 года. Тем не менее...
Судя по всему, Колбан был скучным глупцом, не проявлявшим никакого интереса к окружающим его людям Этот пастор, живший на Лофотенах и в Вестеролене был совершенно лишен способности понять человеческую душу. Хотя и состоял членом Королевского научного общества в Трондхейме.
Каждый раз, когда пастор читал эту писанину - иначе он не мог назвать подобное произведение, потому что исследованием оно никоим образом не являлось, - в нем закипала ярость. Это жгучее презрение помогало пастору пережить весь день. Ибо требовалось совсем немного, чтобы на фоне Эрика Андреаса Колба-на почувствовать себя спасителем народа. Когда он начал читать, ему в голову пришла удачная мысль. Странно, что он не додумался до этого раньше. При удобном случае он покажет эту книгу своему другу Хенрику Дрейеру. И тогда они за пуншем и трубкой вместе посмеются над глупостью автора.
Пастор уже собрался вернуться к проповеди, когда вошла Урсула и, не спрашивая у мужа, есть ли у него свободная минутка, села к столу напротив него. По ее виду он понял, что на некоторое время о проповеди придется забыть. У жены было замкнутое, но обиженное выражение лица, которое он так хорошо знал.
- Урсула, дорогая, ты, кажется, не в духе?.. - начал он.
Она не ответила, но лицо ее сделалось таким мрачным, что пастор понял: надо спасать положение.
- Почитай это, дорогая! И мы посмеемся вместе, - сказал он и раскрыл книгу на том месте, где преподобный Колбан описывал характер, обычаи и привычки своих прихожан.
Она покачала головой и поджала губы, тогда он начал читать ей вслух. Театрально изменив голос, словно испытывал отвращение от попавшей ему в рот кислятины. Прочитав несколько предложений, он замолчал, ожидая аплодисментов.
Ибо Колбан безапелляционно утверждал, что жители Лофотенов и Вестеролена не обладают сильным характером и только чувственные восприятия руководят их мыслями и поступками. Без "связи с внешним" душе не о чем размышлять. Их "душевными свойствами" являются спокойствие, удовлетворенность, открытость и податливость, что легко может привести их к чему угодно. Все решает мгновение. Люди бранятся или расплачиваются друг с другом, однако никогда не дерутся, даже если они пьяны. Они склонны к ссорам и не умеют прощать, но по натуре добродушны и легко жалеют того, кто по их вине попал в беду, и даже пытаются облегчить его участь. "Они бесконечно далеки от истинной культуры и образования, - писал Колбан, - и потому ими должны руководить авторитетные люди, в противном случае они будут вести себя как дети. Там редко встретишь светлую голову или гения. Зато много сонного равнодушия и провинциального апломба. В одежде и поведении они подражают горожанам. Если у них достаточно средств, то деревенские дети ничем не отличаются там от городских. На работу в будни они носят одежду из сермяги и домотканого полотна, но, идя в церковь наряжаются, надевают золотые кольца и серьги. В доме одного богатого крестьянина я видел зеркало, стол, занавески на окнах, обитые кожей стулья, пуховые перины, столовые приборы, водку, вино и воду. И кофе они пили два раза в день! Кроме того, люди в тех местах обладают странной бесчувственностью к горю и смерти. А потому уныние там большая редкость и наблюдается лишь у тех, кому изменило физическое здоровье. В случае болезни и сам больной, и его близкие желающему скорой смерти. Но вызванное этой смертью горе быстро забывается, так как родственники покойного сосредотачивают свое внимание на оставшемся после него имуществе. Неблагодарность и не знающая удержу страсть довершают эту картину".
Аплодисментов не последовало. Голос Урсулы прервал пастора. Она вырвала книгу у него из рук и хлопнула ею по столу.
- Что за свинья! - проговорила она с резким немецким акцентом и произнесла короткую громовую речь по поводу отношения пасторов к людям вообще и нехристианского высокомерия Колбана в частности.
- Да-да, ты права, - согласился пастор, не ожидавший от жены столь бурной реакции. - Этого человека уже давно нет в живых.
Но пасторша не сдалась. Она как будто заказала эту сцену, чтобы использовать ее в своих целях. Она уже слышала подобные высказывания от людей ученых и неученых, от духовных лиц и от богатых торговцев. И в следующий раз молчать не станет.
- И что же ты тогда скажешь? - улыбаясь, спросил пастор.
Она вскочила и посмотрела на него в упор. Ее густые темные волосы растрепались, красиво очерченные губы потемнели, щеки стали пунцовыми. Она походила на большую птицу, приготовившуюся к нападению. Если бы пастора не испугала ее реакция, он бы продолжал улыбаться. Она была великолепна!
- Человека формирует жизнь! Не все рождаются с серебряной ложкой во рту! Христианин должен принимать все как есть и никого не судить. Во всяком случае, пастору судить людей не пристало! Он должен отпускать им грехи! И помнить о своих собственных! Слышишь, Фриц? Ты должен написать в газету и осудить этого человека, хотя он уже давно умер. Должен осудить его вульгарный образ мыслей! Слышишь? А вместо этого ты занимаешься своими политическими письмами и размышлениями.
- Как раз в данную минуту я работаю над своей воскресной проповедью. - Пастор хотел оправдаться. Но вдруг обнаружил, что она плачет. Он отодвинул свои записки, тоже встал, обнял ее и начал покачивать - он знал, что это ей нравится. Через минуту она уже прислонилась лбом к его груди. Так они и стояли в покачивающейся тишине, в которую врывался только шум дождя и крики детей, играющих возле дома. Потом она заговорила серым, бесцветным голосом:
- Твоя сестра... Якобина... только что сказала мне, что люди опять болтают об этом. Она получила письмо из Бергена от этих пасторов-фарисеев, с которыми общалась до того, как весной приехала к нам. Они пишут, что в обществе опять ходят толки о том, кто был отцом Лены...
- Но, дорогая, наша Лена уже давным-давно замужем и живет на Лофотенах вдали от всех сплетен. У нее своя жизнь.
- Но до нее могут дойти эти слухи. Я в этом уверена!
- Это касается тебя, но не ее. И не меня.
- Разве то, что касается меня, не касается также и тебя? - воскликнула она.
- Конечно касается. Но не надо придавать такого значения этой старой истории.
- Тем не менее в Бергене ею интересуются.
- Ну и пусть. Что это меняет? - спросил он.
- Станет известно, что ты опять ходатайствуешь, чтобы тебе дали приход на юге. Люди - как шакалы, которые питаются падалью. Роются в том, что должно покоиться с миром... просто по злобе.
Он прижал ее к себе и продолжал покачивать, не переставая говорить. Он уже не раз так делал. По той же самой причине.
- Мы с тобой внушили Лене, что мы - ее родители. И что бы там люди ни говорили, других родителей ей не нужно. Есть только мы с тобой и Лена...
- Зачем ты вписал фамилию Рейтер в церковные книги, когда Лена конфирмовалась?..
- Я не мог сфальсифицировать ее аттестат о крещении... Но теперь она замужняя женщина и уже давно носит другую фамилию. Не надо снова ворошить ту историю.
- В Бергене, когда Лена была уже достаточно большая и все понимала, она этого стыдилась, пряталась. И я тоже. Я надеялась, что здесь, в Нурланде... Но я еще помню тот первый вечер в Бё, когда мы пригласили прихожан на кофе. Ту женщину, которая спросила у Лены, кто она. И ее смущенный ответ, что она дочь пастора и его жены. Она защищалась, не зная правды.
- Когда это было!
- Но это преследует нас все эти годы. А ты... ты сидишь и смеешься над этой чертовой книгой, которая служит злу!
- Урсула!
- Фриц, мне хочется спрятаться... этот позор...
- Но здесь, в Стейгене, никто ни о чем не сплетничает, - напомнил он ей. Однако тут же подумал, что люди и здесь любят сплетни. Мало ли о чем они судачат, не сообщая об этом пастору.
- Я поговорю с Якобиной и попрошу ее поставить на место ее друзей в Бергене.
- Что она может им написать? - всхлипнула пасторша.
- Что Лена наша с тобой дочь. Ни больше ни меньше.
- Но они знают... или думают, что знают... правду. Иногда ты так легкомысленно относишься к важным вещам, что я начинаю сомневаться, соответствуешь ли ты своей должности! Поэтому ты и не обращаешь внимания на то, что люди, может быть, болтают о том, что ты проводишь время наедине с этой... с этой женщиной!
- Урсула, это уже слишком! Ты не понимаешь, что говоришь, - тихо произнес он и отпустил ее.
- Прости меня! - прошептала пасторша и снова заплакала.
Он сел и со вздохом посадил ее к себе на колени.
- Мы с тобой прожили вместе всю жизнь. Так? - начал он.
- Да...
- Я обещал написать этот запрестольный образ и уже слишком затянул эту работу. Чтобы ее закончить, мне необходима модель. Ты согласна?
Она мрачно кивнула.
- Если хочешь, можешь присутствовать там, - услышал он свой голос.
Она испуганно покачала головой:
- Хоть ты не унижай меня! Я говорю не о себе, а о том, что могут сказать люди...
- Прекрасно! Тогда пусть болтают что угодно! А я закончу свою работу! - решительно сказал он.
Однако пасторша еще не успокоилась:
- Но я пришла к тебе не за этим...
- Я понимаю. Ты была в отчаянии из-за слухов, что ходят в Бергене. Почему Якобина рассказала тебе об этом письме?
- Она не виновата. Она хотела просто предупредить нас, - пробормотала пасторша, встала и пошла к двери.
Пастор Йенсен в одиночестве писал в церкви романтических амуров, которые должны были украшать запрестольный образ, хотя сам чувствовал себя как медуза, выброшенная на берег. Слова Урсулы о том, что он не соответствует своей должности, не давали ему покоя. Он понимал, что Урсула права, несмотря на то что это было сказано ею в запальчивости. Он не всегда был тем, за кого себя выдавал. Ни перед Богом, ни перед людьми.
Живя на Севере, пастор годами укреплял свою репутацию политика и общественного деятеля. Однако старая сплетня о внебрачном рождении Лены напомнила ему, что в Бергене его не считают таким безупречным человеком, как здесь. Поэтому он расстался с надеждой получить приход на юге страны.
Между ним и Урсулой царил мир. Но спокойная поверхность только сгущала муть на дне. Это было опасно. Иногда он уезжал по делам, но, когда бывал дома, невысказанное потихоньку тлело под огнем лампы. Можно было извинять себя тем, что серьезные разговоры нельзя вести в доме, имеющем столько ушей. Случалось, особенно в поездках или по дороге в церковь, у него возникала мысль - неужели я был рожден только для этого?
Часто такое наваждение длилось не больше минуты, потом оно сменялось неприятным чувством, которое пастор гнал от себя. Он понимал, что должен быть более внимательным к жене. Но вместо этого утешался, вспоминая свои разговоры с Сарой Сусанне. Ее короткие, прямые ответы. И вопросы. Особенно вопросы.