Первые годы в Нурланде именно откровенность, доверие помогли им с Урсулой выдержать жизнь, так отличавшуюся от той, к которой они привыкли. Но как-то незаметно все изменилось. Пока он боролся с обществом в статьях и в речах, он избегал всего, что могло бы привести дома к разладу. Обращал в шутку или просто не замечал. И постепенно вокруг них выросла стена серых будней.
Доверие? Насколько Урсула способна вообще воспринять доверие? Есть ли у него что-нибудь, принадлежащее только ему, какая-нибудь тайна, делающая доверие между ними невозможным? Например, портрет. Он не показал Урсуле портрет Сары Сусанне, над которым начал работать.
В последний год Сара Сусанне не могла ему позировать. В феврале она родила четвертого ребенка и написала пастору, что не совсем здорова. В то время он написал два мрачных боковых образа, изображавших тени мертвых в Гефсиманском саду. Чтобы уравновесить композицию, он написал трех амуров, которые должны были венчать весь образ. И внушать пастве свет и надежду. В том, что Сара Сусанне была ему, собственно, не нужна, чтобы закончить работу, пастор не признавался даже себе. Он был одержим желанием написать ее портрет. Написать ее такой, какая она есть на самом деле. Это желание владело им с тех пор, как он первый раз увидел ее в Хеннингсвере. Он не мог да и не хотел объяснять это желание.
За окном послышались шаги. Зашуршал гравий, Урсула ступала легко, и пастор вспомнил, что когда-то это его пленяло. Пленяла ее танцующая походка.
Он бросил взгляд на шкаф. Дверца немного покосилась и плохо закрывалась. Там, за его пасторским облачением, висящим на пожелтевшей деревянной вешалке, стоял портрет Сары Сусанне.
- Фриц, тебе письмо, - запыхавшись, сказала пасторша и протянула ему конверт с печатью. Официальное сообщение? Минуту он неподвижно смотрел на письмо. Один угол был попорчен от сырости. - Ну, открой же его!
Пастор послушался. Но не сразу. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Он внутренне сжался. Из окна на его руки, державшие письмо, падал синеватый холодный свет. Слова пестрели, постепенно занимая свое место и обретая смысл.
- Что там?
- Мне предлагают приход в Сёруме в Акерсхюсе...
- Господи, слава Богу! Наконец-то! - воскликнула она и обвила руками его шею.
Потом заплакала. Сначала тихо, потом все более бурно, и наконец рыдания уже стали душить ее.
- Неужели тебе так плохо жилось здесь? - пробормотал он.
- Совсем нет! Но ведь ты заслужил тот приход! Без сомнения, заслужил! Давай уедем отсюда, не откладывая! Хорошо? - неожиданно твердо сказала она.
- Такие дела не вершатся по мановению волшебной палочки. На это уйдет время. Надо уладить многие практические вопросы. И дети... Мы должны посоветоваться и с ними.
- При чем все это? Такая возможность выпадает только раз в жизни! И ты должен ею воспользоваться! Нет, ты не откажешься от этого прихода! Только через мой труп!
- Тише, тише. - Пастор невольно улыбнулся.
Пасторша отпустила его и затанцевала по ризнице, напевая немецкую народную песню, которую всегда пела когда бывала в хорошем настроении. Всю мрачность с нее как ветром сдуло, темные глаза сияли. Рот был приоткрыт, она улыбалась мужу. Потом подбежала к шкафу, сорвала с вешалки пасторское облачение и затанцевала, прижимая его к себе. Но тут же остановилась и положила его на стул. Словно не веря своим глазам, она подошла к шкафу, схватила портрет Сары Сусанне и повернула его к себе. Пастор не видел ее лица. Затылок и шея у нее словно окаменели. Она не двигалась. Он услыхал собственное покашливание.
Наконец она повернулась к нему, лицо у нее было чужое. Точно они и не прочли только что письма о приходе.
- Кто тебе заказал портрет этой женщины? - спросила, она таким тоном, каким спрашивают у служанки, почему она плохо вытерла пыль.
- Никто, - ответил он, не зная, что еще можно сказать.
- Странное место для хранения портрета. За облачением.
Домашняя инквизиция. Слова звучали резко и четко.
- Он еще не готов...
- И где же он будет висеть? - спросила пасторша после выразительной паузы.
- Не знаю, - ответил он, хотя в этом не было необходимости. Он мог бы сказать, что хотел подарить его Саре Сусанне в благодарность за то, что она согласилась ему позировать. Но не сказал. Только вспомнил то время, когда работал в театре в Бергене. Молодых актрис, которые старались обратить на себя его внимание и получить роль. Ироничные замечания жены. Холод, когда он пытался что-нибудь объяснить. Но то было давно, а теперь... Эта ее спина... Всякий раз, когда он видел эту повернутую к нему спину, он чувствовал себя покинутым.
Пасторша демонстративно поставила портрет обратно в шкаф и закрыла дверцу, которая все равно опять приоткрылась.
- Повесь его в церкви, тогда ты сможешь любоваться им каждый день! И даже показать епископу, если он приедет! - холодно сказала она и повернулась к нему. Потом выбежала из ризницы.
Пастор снова перечитал письмо, но это было уже бессмысленно. Он вдруг понял, что не примет этого прихода. И снова поссорится с женой. Но тут уже ничего не поделаешь. Он не спеша убрал кисти и краски. Нужно идти домой и поговорить с ней. Сказать то, что осталось невысказанным.
Тебя мучает не портрет, мог бы сказать он ей. Все гораздо хуже. Я не приму прихода в Серуме. Мое место здесь, на Севере!
Если она не захочет его слушать, ему придется взять себя в руки и написать замечания к "лесному делу". Можно по-разному проявить свою решительность, несмотря ни на что. Другого пути нет.
Но когда пастор вернулся домой, его встретил посланный от арендатора. Там кто-то заболел, а доктор был в отъезде. Пасторша вела себя как обычно - хлопотала по хозяйству, заботилась о детях. Правда, перед его уходом она не пожелала ему доброго пути, как желала всегда.
Больной лежал на грубо сколоченном топчане, без одеяла и простыни, прямо на старом соломенном тюфяке. На то время, что пастор был в доме, его молодая жена отправила детей в хлев. Сама она стояла у печки, бледная, расстроенная, и подкладывала в огонь хворост. Обстановка дома состояла из кухонного стола с цинковым ведром, нескольких цинковых тарелок, двух кое-как< сколоченных лежаков, стоявших у одной стены, и стола с шестью табуретками у единственного окна. Под потолком на жерди сохла мокрая одежда. Кое-где из стен торчали пучки мха, они так долго впитывали в себя дождь, что теперь время от времени с них срывались капли.
Пастор снял пальто, и жена арендатора поспешила поставить перед постелью табуретку, чтобы он мог сесть. Больному явно осталось уже недолго. Он стонал, охал и был без сознания.
- Сколько уже времени его лихорадит? - спросил пастор.
- Три дня. Поначалу мы думали, что это что-нибудь обычное... У него болела голова и все тело. Но когда пошла сыпь и он стал заговариваться, мы поняли...
Кожа больного была усыпана мелкой красной сыпью. Кое-где виднелась даже кровь. Пастор привык не подавать вида, но внутренне он содрогнулся. У больного, безусловно, был тиф. Неожиданно больной приподнялся, застонал и замахал руками, словно кто-то прижег его раскаленным железом. Он сел и хотел слезть с кровати. Но его тело свело судорогой.
Пастор попытался удержать больного на месте. Через некоторое время ему удалось снова уложить его в постель, теперь больной лежал неподвижно, глядя куда-то вдаль и открыв рот. Пастор прочитал "Отче наш". Жена больного тенью замерла рядом с постелью. Пастор повернулся к ней, чтобы подготовить к тому, что происходит.
- Помолимся за него, на причастие уже нет времени, - прошептал он ей.
Женщина не ответила, упала на колени рядом с постелью и судорожно сжала худые руки. Через несколько минут больной скончался на руках у пастора.
Жена не плакала, дрожащим голосом она продолжала читать "Отче наш". Снова и снова. Когда пастор закрыл покойному глаза и сложил его руки на груди, она все еще молилась. Наконец он обнял и поднял ее. Она повисла на нем, словно тряпка, словно у нее не было ни позвоночника, ни сил, чтобы держаться на ногах. Пастору оставалось только сесть вместе с нею на топчан рядом с покойным.
За окном приглушенными голосами из-за чего-то ссорились дети. Старший мальчик пробовал их утихомирить. Хворост давно прогорел, отовсюду тянуло холодом.
- У вас есть родные? Кто-то, кто мог бы вам помочь?
Женщина затрясла не только головой, но всем телом, при этом она не сказала ни слова. Пастор подумал, что в комнате нет места для матери с четырьмя детьми, кому-то из них придется сегодня спать на одной постели с покойным.
- А скотина есть?
- Нет... только несколько кур.
- Как думаешь, мы сможем вдвоем отнести его в хлев? Чтобы там ты могла обмыть и обрядить его?
Молодая вдова как будто проснулась. Не отвечая пастору, она решительно встала, сняла со стены доску для разделки теста и положила ее рядом с топчаном. Это произошло так быстро, что пастор не успел даже глазом моргнуть. Его поразило, какими практичными и находчивыми делает людей бедность. Вдвоем они молча положили покойного на доску. Он оказался тяжелым. Смерть вообще тяжела. Доска была слишком короткая, ноги покойного лежали на полу. Когда это было сделано, вдова достала из сундука простыню или скатерть и прикрыла мужу лицо и верхнюю часть туловища. Потом вышла из дома и о чем-то тихо поговорила с детьми. Они вернулись вместе с ней и маленькими соляными столбиками застыли в дверях.
Пока пастор был в доме, там не пролилось ни одной слезы. Он взялся за доску там, где находилась голова покойного. Старший из детей, десятилетний мальчик вместе с матерью взялся за другой конец доски. Свисавшие с доски ноги, согнутые в коленях, раскачивались на ходу. Но это длилось недолго. Они отнесли покойного в хлев к четырем кудахтавшим курам. Осень уже вступила в свои права, поэтому птицы сидели на насесте и не желали покидать хлев, несмотря на непрошеного гостя.
Пастор принес воды, вдова растопила потухшую печь, которая дымила, как открытый костер. Потом она разделила хлеб между детьми, усевшимися к столу. Воду они пили из оцинкованного ковша по очереди. Пастор тоже. Все время он чувствовал на себе взгляд широко открытых глаз старшего мальчика.
- Папа так и останется там лежать? Он не замерзнет? - пробормотала младшая девочка с мокрым носом и внимательными глазами.
- Он больше не боится холода, - ответил пастор и посадил ее к себе на колени.
- Так не бывает, - серьезно сказала девочка и вытерла нос, потершись им о жилетку пастора.
- К сожалению, бывает. Мой папа тоже умер, когда я был маленьким мальчиком.
Эти простые слова заставили детей сгрудиться вокруг него. Странная кучка осиротевших детей, утешением которым служили только вода и хлеб.
Пастор на некоторое время задержался у них. Попытался объяснить детям, что такое смерть. Казалось, его умерший отец интересовал их больше, чем их собственный. Когда он, собравшись уходить, уже подошел к двери, вдова неожиданно схватила его за руку. Она по-прежнему не пролила ни слезинки. Но весь ее вид выражал беспредельное отчаяние. Пастора охватило грешное желание схватить уголь, блокнот и сделать с нее набросок. У него возникло чувство, что, имея дар, он не смеет его использовать. Почему? Ведь он мог сесть здесь вместе с ними. Изобразить эту красоту, безобразие и отчаяние. Создать документ бессмысленного конца человеческой жизни.
- Я позабочусь, чтобы вам была оказана помощь, хотя бы в самом необходимом. Хлеб для детей и гроб для покойного.
- Благослови вас Бог... - пробормотала она.
Он погладил ее по растрепанным волосам и махнул на прощание детям.
Домой он вернулся уже затемно. Горела только лампа в прихожей. Значит, все уже спят. Он тоже лег, стараясь двигаться как можно тише, и испытал глубокую благодарность за то, что ложится в теплую и чистую постель. Из тени вдруг выплыли глаза мальчика. Что можно сделать для этих детей? Что он, эгоист, мог бы для них сделать? Он, со своими бесполезными занятиями и незаконченными картинами.
Бедность хуже смерти, подумал он.
Утром пастор умылся и оделся, ничего не сказав о вчерашнем посещении арендатора и о его смерти. Пасторша, уже одетая, собиралась покинуть спальню, она не задала ему ни одного вопроса. Ни разу даже не взглянула в его сторону. Он стоял и застегивал рубашку. Медленно.
- Тот приход? Ты все еще считаешь, что я должен его принять? - неожиданно для себя и вопреки принятому решению спросил он.
Она, не глядя на него, пожала плечами.
Это уже война, подумал он, борясь с упрямством и бессилием. Хуже ничего не могло быть, поэтому упрямство победило.
- Ты знаешь, у меня уже спрашивали, когда я закончу запрестольный образ. Наверное, пора начать самому распоряжаться своей жизнью. Если мы переедем на Юг, я, во всяком случае, должен буду до того рассчитаться со всеми своими долгами, - сказал он и помолчал. - Я спрошу у Сары Сусанне Крог, не сможет ли она попозировать мне несколько дней, чтобы я мог закончить работу.
- Да-да, Фриц, распоряжайся своей жизнью. Поступай так, как считаешь нужным, - коротко бросила она.
В тот же день за обедом пасторша сказала, что хочет навестить дочь Лену и ее семью. Она уедет на несколько дней. Удобнее сделать это сейчас, пока свекровь и Якобина еще не уехали на зиму в Берген. В ее отсутствие они помогут Фрицу с детьми и хозяйством.
Пастор не мог понять, что это - открытая демонстрация или она, как сказала, уже давно задумала эту поездку. Но про себя он согласился, что так будет лучше для них обоих.
В тот же день он начал заниматься делом молодой вдовы и ее детей. Сделал все, что от него зависело, чтобы привлечь к этому Комитет помощи беднякам. В течение нескольких дней он похоронил арендатора, нашел приемных родителей для двух младших детей и привез вдове из пасторской усадьбы муки и солонины. Это помогло обрести ему такое душевное равновесие, какое свойственно людям, знающим, что перед лицом Бога они поступили правильно.
Если ангел - женщина
Сара Сусанне знала, что это сон. И в то же время понимала, что все так и было на самом деле. Жар. Лихорадка. Странное чувство, будто она находится в собственном теле и в то же время - вне его. Недавно побеленный церковный неф. Выросший запрестольный образ. В ее видении он закрыл собой все окна церкви. Амуры блокировали двери. Спаситель все больше напоминал самого пастора Йенсена. В его этюднике лежало зеркало. Во сне оно было в трещинах, но Сара Сусанне не обратила на это внимания. Зато обратила внимание на другое:
- Почему я выгляжу на образе так, будто веду праздный образ жизни?
- Ангелы не физические существа. Может быть, они переодетые женщины, вышедшие из рук Господа. И только ты можешь оживить для меня ангела!
Его лицо выросло. Глаза.
- Здесь тепло... Ты могла бы надеть одеяние ангела прямо на нижнее белье, - шепотом сказал он.
Нижнее белье, подумала она. Он говорит, нижнее белье. Значит, он больше не пастор. На лбу у нее выступила испарина.
- Я не боюсь жары, - смущенно сказала она, но подчинилась ему. Непонятно, как это у нее получилось, ведь это был только сон.
- Можешь стать в тени, света мне хватит.
Его глаза метались. Зрачки расширились. Она погрузилась в эту сероватую синеву. Поплыла. Одеяние прилипло к ней, неприятно обхватило щиколотки. Она отставила чашу и вышла из синевы. Это оказалось легко, и ее овеяла приятная прохлада.
Сара Сусанне встала с кровати и откинула занавески. Всунула ноги в домашние туфли, прихватила рукой ворот ночной сорочки и подошла к зеркалу. Зеркало было одним из многочисленных подарков, которые Юханнес привозил ей из своих поездок. В раме из карельской березы оно было достаточно большое, чтобы она могла видеть себя в нем до половины.
Она изучала лицо, которое увидела в зеркале. Бледное, с синевой вокруг глаз и возле ноздрей. Трещинки в углах губ - она не давала себе труда чем-нибудь их смазать. Глубокая морщина между бровями. Как у человека, который постоянно на что-то гневается. Можно было подумать, что лето так и не наступило - на лице не было ни единой веснушки. Ей казалось, что, насколько хватало глаз, один туман сменяет другой. Но если бы кто-нибудь спросил, какая нынче погода, она ответила бы, что погода обычная. Это был способ от всего отстраняться.
Сара Сусанне пощипала себе щеки, и они порозовели, будто в молоко подлили слабый ягодный сок. Но это мало помогло. Через мгновение кожа опять приобрела серовато-синий оттенок. Вся одежда была ей велика. Она нашла юбку и блузку, которые носила еще до замужества. Они ей подошли. Служанке она сказала, что хочет вымыть волосы в отваре можжевельника. Вообще-то не следовало донимать этим служанок, у них и так хватало работы. Но Сару Сусанне пугала даже мысль, что ей придется пойти в прачечную и там предстать перед глазами всех, кто, может быть, зайдет туда по делу. Через час помощница кухарки Фредрикке принесла два больших ведра воды.
Сара Сусанне еще не успела распустить и намочить волосы, как мир поплыл у нее перед глазами. Такое с ней иногда случалось, поэтому она села, чтобы переждать дурноту. Пахло туалетным мылом, зеркало и оконные стекла запотели. Потом уже, когда она заплела еще не высохшие волосы и прилегла на постель, ее охватило чувство блаженства, уюта, словно кто-то закутал ее в шерстяное одеяло.
Вообще, она думала, что пастор закончит свою работу без нее, но неожиданно от него пришло письмо. Он настоятельно просит Сару Сусанне выделить для него несколько дней. Тянуть дальше уже нельзя. Он все понимает, ему интересно все, что касается ее и детей, сердечный привет от его жены Урсулы и от него самого.
Сара Сусанне обрадовалась письму. Конечно обрадовалась. Только не знала, как ей справиться с грузом мыслей и порывов. Она больше не владела собой. Была уже не та, что раньше. Ее днями и ночами безраздельно владела ведьма, из-за нее Сара Сусанне похудела, почернела, и ее больше не радовали даже собственные дети. А ведь нужно было еще собрать необходимые для поездки вещи. Одна мысль об этом лишала ее сил.
Юханнес считал, что долг обязывает ее поехать к пастору. Конечно, он сам отвезет ее туда.
- Как думаешь, что скажут в церкви в Кабельвоге, когда увидят твое лицо? Рядом с самим Иисусом, этим смертным парнем? - как всегда заикаясь, спросил он.
- Но ведь Магда еще такая маленькая. Нельзя осенью везти морем такую кроху, - жалобно сказала ненастоящая Сара Сусанне - ведьма сидела и смеялась.
- С Магдой ничего не случится, если она останется дома с кормилицей и всеми нами, - твердо сказал он. Можно было что угодно говорить о ее муже, но он был не из робкого десятка.
Юханнес привез в пасторскую усадьбу оленины. Пастор выразил сожаление, что его жены нет дома и она не может лично принять этот замечательный дар.
- Сестра Якобина и моя матушка не привыкли готовить такие блюда, - смущенно признался он.
- Оленина готовится так же, как и всякое другое мясо, ее варят или жарят, - сказала Сара Сусанне. - Я могу их научить.