Фигура Христа с поднятым вверх лицом и сложенными руками. Он сам так же стоял на коленях нынче ночью, когда пришел в церковь молиться за ее жизнь.
Пастор тяжело оперся на алтарь. Перед глазами все плыло.
Теперь он по-настоящему почувствовал холод, особенно тянуло с пола. Осень на севере коротка, зима уже завладела половыми досками. Он не знал, как долго простоял здесь. Не помнил, как зажигал свечи, но теперь они уже догорели. Остатки застывшего стеарина залепили подсвечники.
Он вспомнил свой страх.
Жива ли она?
Он стоял на коленях перед алтарем, положив на него сложенные руки. Но не мог сосредоточиться на настоящей молитве. У него мелькала только одна мысль. Жизнь.
В церкви все было так, как тогда, когда он прошел по центральному нефу и запер дверь на крюк. Когда это было? Вчера?
Тюбики с краской, кисти, тряпки. Все валялось вокруг. Ясно ощущался запах скипидара. Краска, выдавленная на палитру, уже засохла. Тюбик с красной краской, которой он пользовался, когда писал ее волосы, был не закрыт. Какое-то время он ждал, что она сейчас придет они смогут начать работать.
Отвернувшись от алтаря, пастор неверным шагом прошел в ризницу. В приоткрытую дверцу шкафа был виден портрет Сары Сусанне. Он сам спрятал его туда? Дрожащими руками пастор вынул портрет из шкафа и поставил его на стол. Линии и краски поплыли у него перед глазами. Он вспотел, но ему было холодно. Дрожащей рукой он схватил чашу, которую она протягивала Христу, и наполнил ее из зеленой бутылки, стоявшей в шкафу. Держа чашу обеими руками, он сел у стены на стул для невесты. Дверь в церковь осталась открытой. Серый свет проникал к нему в ризницу. Полоски стекла.
И тут он увидел ее. Она вошла из церкви в ризницу и села на другой стул напротив него. Так же, как в первый раз, когда начала ему позировать. Ее голос звучал ясно, тоже как в первый раз. Он был глухой, но слова звучали отчетливо:
- Пастор Йенсен, как вы хотите, чтобы я села?
Там, в глубине, было мокро и холодно. И обжигающе жарко. Он слышал, как она кричала. Чтобы найти ее, нужно было пройти сквозь огонь и воду. Там, откуда они пришли, были люди. Говорили над его головой, словно он был мертвый. Это его не испугало.
- Она там... внизу, - прохрипел он.
Но они не хотели считаться с его словами. Ничего не ладилось. Он не мог понять, где кончается море и начинается берег. Однако понимал, что должен найти ключевое слово. Всегда нужно знать ключевое слово.
- Мама? Мама!
Она сразу склонилась над ним. Он заранее знал, что она скажет.
- Никакой живописи, пока ты не сдашь экзамен на богослова.
- Я сдам этот экзамен... Мне только надо ее найти... это... необходимо...
Пастор открыл глаза, он лежал в кровати. Ему показалось, что он отчетливо видит доктора, который стоит у окна, заложив руки за спину. Потом вспомнил бесполезные поиски. У него было чувство, что его тело исчезло, осталась только голова, плававшая теперь в кровати.
- Ее нашли? - хотел спросить он, но слова куда-то пропали.
В углу комнаты, на комоде, горела лампа под белым колпаком. Запертая домашняя луна. Она никогда не нарождалась, никогда не была на ущербе. Вечно одна и та же: серая, когда свет был погашен, или ослепительно-белая.
- Ее... нашли?
Доктор быстро отвернулся от окна и подошел к кровати:
- Да!
- Она жива? прошептал пастор, приготовившись к самому страшному.
- Во всяком случае, живее, чем пастор из Стейгена, - ответил доктор со странной усмешкой. У него было как будто два лица. Они то сливались, то отделялись друг от друга.
- Как она себя чувствует?
- Все в порядке. Ее нашли на берегу и позаботились о ней.
Пастору захотелось молиться, смеяться, плакать. Все сразу. Он прикусил губу и закрыл глаза. Ему пришло в голову, что Господь должен что-то получить от него, но он не помнил, что обещал Ему.
- Впредь тебе не следует искать людей, пропавших в море, - сказал доктор с напускной строгостью. - Для этого у тебя нет ни таланта, ни здоровья. Ты должен заботиться о душах, а не о телах.
Пастор промолчал.
- Это серьезно, мой друг. Несколько дней ты был на грани смерти. Тебя нашли в церкви, как несчастную кошку. Воспаление легких. Теперь кризис уже миновал, но состояние твое еще неважное. Ты обращаешься со своей земной жизнью как человек, тоскующий по раю. Однако содержание твоего бреда свидетельствует о том, что святой Петр вряд ли тебя туда впустит.
- Что я говорил? - бессильно спросил пастор.
- Самое плохое слышал только я. Но и твоя жена тоже достаточно услышала.
- Самое плохое?
- Не думай об этом! Мужчина остается мужчиной, даже если по воскресеньям он надевает пасторское облачение, - сказал доктор. Потом сел на стул у кровати и достал монокль и часы. Через минуту он отпустил запястье пастора, спрятал часы в карман и убрал монокль. Громко высморкавшись, он решительным шагом вышел в коридор.
- Может, кто-нибудь принесет двум живым мужчинам горячего пунша? Да побыстрее! - крикнул он.
Пастор невольно улыбнулся, но когда он попробовал приподняться на кровати, то понял, что еще слишком слаб.
Урсула сама поднялась наверх с пуншем. Странно было видеть ее. Вообще-то она была такая же, как всегда. Она не изменилась. И все-таки - это была другая Урсула. Она поставила поднос на тумбочку и схватила его за руки:
- Слава богу, что ты пришел в себя!
Он взял протянутый ему стакан обеими руками. Она помогла ему пить. От пунша шел пар. Пастор почувствовал себя больным мальчиком, которому мать принесла горячее питье с медом. Он не осмеливался сделать глоток обжигающего напитка, но не мог и удержаться от этого. Не осмеливался спать в одиночестве. Но не мог и бодрствовать.
Он смотрел на уголки губ Урсулы. Они дрожали. Красивые. Ямки в уголках. Две маленькие ямки. Но они были из другой жизни. Что она здесь делает?
Они все вошли к нему в комнату. Пастор видел их как в тумане. Одного за другим. Мать. Детей. Сестру. Время и пространство исчезли. Он не знал, как долго был в забытьи. Но когда он проснулся, доктор по-прежнему сидел рядом. За окном было светло. Наверное, уже наступило утро.
Один раз он проснулся и почувствовал себя лучше. Заговорил с доктором, дремавшим возле его кровати.
- Ты сказал, что я бредил... - начал он.
Доктор, всхрапнув, проснулся и наклонился к пастору. Вытащил стетоскоп и начал прослушивать ему грудь.
- Не думай сейчас об этом... Дыши! - приказал он.
- Я хочу знать.
- Хорошо. Мы поняли это так, что ты говорил с этой Сарой Сусанне.
- Мы?
- Твоя жена тоже была здесь...
- Что я сказал? - шепотом спросил пастор.
- Ты говорил немного сбивчиво, но я привык понимать бред больных...
- К этому нельзя относиться серьезно.
- Почему же? - почти весело спросил доктор. - Нельзя сказать, что я услышал что-нибудь умное.
- Но я все-таки духовный пастырь...
- Ты, но не она, - заметил доктор.
- Что же тогда непоправимо?
Пастор хотел посмотреть в серые глаза доктора, однако не смог выдержать его взгляд.
- Непоправимо? Это решать тебе. Ты говорил о каком-то портрете...
- Что именно?
- Ты называл эту женщину разными ласковыми именами, и твоя жена все это слышала.
- Как она к этому отнеслась?
- Она хотела удалить меня из комнаты под тем предлогом, что я должен спуститься вниз и поесть
- И ты ушел?
- Нет, мне было слишком любопытно. Эта черта моего характера доставляет мне много радости. Я не ушел, но зато велел ей принести мне выжатую тряпку и таким образом остался с тобой наедине.
- И она принесла?
- Да, и отсутствовала как раз столько времени, сколько понадобилось, чтобы спасти положение.
- Так что же такого я сказал?
- Это останется между Господом и мною, я не собираюсь никого мучить цитатами. В бреду люди говорят много странного. Открывают страшные тайны. Или мечты...
- Но я хочу знать!
Доктор посмотрел на пастора, оба чувствовали себя смущенно.
Наконец доктор сказал, придав лицу выражение наставника, наставляющего ребенка на путь истинный:
- Фриц, сколько лет мы с тобой уже дружим?
- С тех пор, как я приехал в Стейген.
- Вот поэтому то, что ты сказал, не имеет никакого значения. Пожалуйста, поправляйся. А то я рискую потерять и лучшего друга, и свою лекарскую репутацию.
Всему свое время
По усадьбам ходили слухи. Говорили, будто фру Крог из Хавннеса решилась выйти в море одна в непогоду. К тому же на лодке, которая не принадлежала пастору. Она потеряла лодку, пытаясь спастись на шхере. К счастью, был отлив, поэтому ей удалось выбраться на берег. Ее нашел рыбак, который после бури собирал там плавник. Его жена вытерла и растерла фру Крог перед очагом, пока муж ходил, чтобы сообщить, где она находится.
Все это было удивительно. И люди удивлялись. Предполагали, что за этим что-то кроется. Одна из пасторских служанок видела, как фру Крог выбежала из церкви. Это-то и было странно. Почему она бежала? Сразу после этого она покинула усадьбу, даже не попрощавшись с пасторшей. Потому что пасторша пришла в усадьбу уже после ухода фру Крог. О причине всего этого можно было только строить догадки. И люди строили догадки.
Строил догадки и Юханнес. Молча. Первую часть пути из Стейгена в Хавннес тоже был проделан в молчании. Ветер был еще сильный, хотя погода изменилась и была уже не такая, как в последний раз, когда Сара Сусанне сидела в лодке. Сейчас она сидела на корме рядом с Юханнесом, закутанная в меховое одеяло и шаль. Ей все еще казалось, что она больше никогда в жизни не сможет согреться.
- Я потеряла свой саквояж. Он упал за борт, - неожиданно сказала она.
Юханнес снял зюйдвестку и позволил ветру трепать ему волосы и бороду. Он перевел взгляд на жену и улыбнулся. Ей стало легче, потому что, приехав за ней, он все время был мрачный. Если б не эта мрачность, она бы уже спросила у него, что ему сказали в пасторской усадьбе. Что сказала она? Что сказал он? Но она не спросила.
- Ввв ннеммм было чччто-ннниббудь цценннное? - спросил он и приготовился поставить парус.
- Ты привез его мне из Трондхейма.
- Я кккуппплю ннновый.
Он закрепил парус и выпрямил лодку. Помолчав, он сказал, что саквояж - всего лишь саквояж, главное, что она жива и здорова.
- Ты не спрашиваешь, почему я так поступила?
Нет, не спрашивает, признался он. А сама она понимает, почему она сделала такую глупость?
Некоторое время Сара Сусанне не отвечала, вглядываясь в Саг-фьорд, появившийся из серой мглы. Мысы и берега казались лишенными очертаний клочками шерсти. Определить расстояние между ними было невозможно.
- Нет, не понимаю, - призналась она наконец. - Мне нужно было сказать пасторше, что она напрасно рассердилась. Я не за тем приехала в Стейген.
Юханнес широко раскрыл глаза, но молчал.
- Она сказала, что я еще пожалею, что приехала к ним Она...
Не отрывая от нее глаз, он положил руль немного правее. Потом схватил зюйдвестку и нахлобучил ее на голову. И наконец с большим трудом спросил, что пасторша под всем этим подразумевала.
Положение стало опасным. Сара Сусанне не осмеливалась взглянуть на мужа.
Не дождавшись ответа, он прямо спросил у нее, не хочет ли она чего-нибудь ему рассказать.
- Ей не нравилось, что я оставалась наедине с пастором, когда он писал этот образ.
- Оооддддна? Сссс пппасссторром Иййенссеннном? - Юханнес хотел улыбнуться, но улыбка не получилась.
- Ей было невыносимо... думать, что он часами смотрит на меня. Не знаю, что люди подумали, когда я убежала из пасторской усадьбы. Это было глупо с моей стороны. Не знаю, что ты думаешь, Юханнес. Но ты должен быть на моей стороне! Ты мне сейчас очень нужен. Никто никогда не говорил со мной так, как она... И она меня ударила!
- Ударила? - Юханнес бросил руль, и лодка сбилась с курса.
- Да! И тогда я уже не могла сказать ничего вразумительного. Я просто, как ребенок, убежала из усадьбы.
Юханнес молчал, вглядываясь в серый мрак, но ничего в нем не видел. Наконец, он заверил ее, что он на ее стороне и так будет всегда. Несмотря ни на что. Он словно повесил между ними это несмотря ни на что. После долгого молчания он спросил, следует ли ему знать еще что-нибудь. Если да, она должна сказать это сейчас. Больше он об этом спрашивать не будет.
- Что еще ты должен узнать, Юханнес?
Он затряс головой. Тряс и тряс. Ему бы хотелось, чтобы между ними никогда не было этого разговора. Неожиданно он сказал:
- Я тттааакк тттебббяя лллюббблю... Ттты пппоооонннимаешь...
Якобина и фру Йенсен, сестра и мать пастора, большую часть зимы обычно проводили в Бергене. Каюта на пароходе была уже давно заказана, но они беспокоились за пастора и мучились угрызениями совести, что хотят от него уехать. Доктор успокаивал их, говоря, что кризис уже миновал и пастор уже совсем скоро встанет на ноги.
Однако хорошее состояние длилось у пастора недолго. Уже на другой день, после того как мать, сестра и доктор уехали, пастор не мог ни есть, ни пить. Вместе с тем желудок доставлял ему немало унижений. Пастор жаловался на мучительную головную боль и на боль в руках и ногах. Почти все время он лежал в забытьи. Один раз он подскочил на кровати, словно подброшенный судорогой, и кричал, как будто с кем-то дрался. Смахнул с тумбочки стакан с водой, стакан упал и разбился. Вода вылилась на ноги Урсулы.
Вечером у него поднялась температура и высыпала сыпь. Сыпь становилась все более яркой. В некоторых местах она кровоточила. В отчаянии Урсула снова послала за доктором. Пастора, чтобы причастить больного она не нашла. Температура у больного продолжала подниматься, он был без сознания.
Двадцать восьмого ноября 1870 года Урсула закрыла мужу глаза. Это движение заставило ее ощутить невыносимое одиночество.
Она пошла из усадьбы в церковь, чтобы там помолиться. Перед дверью она вспомнила все, что тут произошло. И не смогла заставить себя войти внутрь. Она спустилась на берег и медленно бродила там среди камней. Потом вспомнила, что ее ждут дети. Уходя с берега, она чувствовала странное спокойствие.
Вернувшись в церковь, она вошла внутрь и прошла по главному нефу к алтарю. Постояла там. В церкви было темно. Но краски все-таки пылали. Краски Фрица. Урсула спокойно прошла в ризницу. Нашла там кусок старого полотна и завернула в него портрет, даже не взглянув на него. На минуту растерялась - у нее не было веревки, чтобы перевязать его. Потом решилась. И вынесла его на вытянутых руках из церкви. Так она и несла его всю долгую дорогу от церкви до пасторской усадьбы.
В Хавннес приезжает Дочь рыбачки
Кристоффер, новый приказчик в лавке, взвешивал мешки с мукой. Следовало соблюдать осторожность и ничего не просыпать. Особенно потому, что сама стояла за прилавком и отмеряла полотно. Отмерив, она взяла ножницы и начала резать. Полотно поддавалось туго, тогда она вздохнула и разорвала его по нитке, полотно как будто вскрикнуло.
- Запиши в книгу, что я взяла шесть метров, - сказала Сара Сусанне и положила рулон обратно на полку.
На бочке у двери, качая ногами, сидел худой парень по имени Даниель. Определить его возраст было невозможно. Выглядел он молодым, но не из-за возраста, а из-за пронзительно-острого неморгающего взгляда. Казалось, его голова вмещает все вопросы этого мира. На нем была местная простая лопарская кофта, обветренные руки сжимали мятую каскетку. Когда-то на ней был блестящий козырек, но от времени он потускнел и потрескался.
Даниель сидел там, надеясь, что сам выйдет в лавку Ему не хотелось тревожить хозяина в его конторе. Но потревожить разговором хозяйку или приказчика - это он мог себе позволить.
- Что же это я хотел сказать... Может, вы уже слышали, что Рунесс Большой с Кьеёя вбухал все свои деньги в незаконный лов неводом, - сказал он и тяжело вздохнул, словно в этом была его вина.
- Но этот запрет уже давно снят, - заметила Сара Сусанне.
- Да, этот Рунесс - мужик упертый. Он что? Уплатил штраф и продолжал ловить неводом. И загреб кучу денег, пока никто другой не догадался тоже ловить неводом. А над проверяющими только смеялся. Недавно он побывал в Трумсё на верфи и привел оттуда новый карбас. Карбас ходит на пару и называется "Кьеёй-1"! Как вам это? - хохотнул Даниель.
- Раз он дал ему номер один, значит, рассчитывает еще поработать, прежде чем успокоится. - Кристоффер улыбнулся. Он оторвался от муки и как раз записал в книгу, куда вносилось все, что брали для дома, шесть метров полотна.
- Кто его знает! Карбас деревянный, но корпус обшит цинком. Так что несколько лет он послужит.
- Все-то ты знаешь, хоть и кочуешь вечно с места на место, - буркнул Кристоффер и закрыл книгу.
- Еще я хотел сказать вот что... Как ни посмотри, а это первый рыбацкий карбас у нас на Севере, который ходит на пару, - сказал Даниель и пустил длинную коричневую струю слюны прямо на край плевательницы.
- Люди и по старинке добывают не меньше рыбы, - улыбнулась Сара Сусанне, складывая полотно так, чтобы его было удобно нести.
- Чертова мода! Ход у этого парового карбаса такой, что он всегда приходит первым на место лова. А другие рыбаки остаются с носом, - сказал Даниель.
В лавку из конторы вышел Юханнес, ему понадобился табак для трубки. Даниель спрыгнул с бочки и поклонился.
- Добрый день, Юханнес Крог! Не найдется ли у тебя для меня какой работы до Нового года? Нужда приспела, мне бы справить новые сапоги да какую-никакую зимнюю одежонку.
Юханнес остановился и кивком дружески приветствовал Даниеля.
- Начни с того, что наточи ножницы в лавке, совсем не режут, - сказала Сара Сусанне и выразительно погрела на Юханнеса.
- Да я что угодно...
Юханнес задумался. Добродушно измерил взглядом Даниеля. Перевел глаза на Сару Сусанне. Потом достал свой блокнот и написал несколько фраз. Даниель ждал, наклонив голову. Когда Юханнес протянул ему блокнот, лицо Даниеля стало пунцовым.
- Я не слишком силен в грамоте, тут столько понаписано, - сказал он и протянул блокнот Кристофферу. Тот прочитал вслух:
Настоящим подтверждаю, что Даниель под руководством и присмотром приказчика Кристоффера до конца 1870 года будет убирать склад, считать бочки и ящики и делать текущую работу. Договор действует до Нового года. Поэтому праздновать Рождество Даниель будет в Хавннесе. За свою работу он получит новые штаны из домотканого сукна, хорошие морские сапоги с высокими голенищами, питание и постель в доме для работников.
Юханнес Крог
Лицо Даниеля было теперь не просто красным, оно сияло, как солнце, если бы солнце было видно в это темное время года. С легким поклоном он схватил руку Юханнеса и громко кашлянул.