- Тогда слушай. У реки Имбрас была красавица дочь. Звали её Окироя. Увидел её с небес Аполлон и, спустившись на землю, стал преследовать. В облике Аполлона было нечто волчье, и Окироя изо всех сил помчалась к своему родителю. "Спаси, отец! - взмолилась она. - Меня преследует Аполлон". У Имбраса был друг, мореход Пампил, давно уже добивавшийся руки Окирои. Обратился к нему Имбрас: "Над моей дочерью нависла смертельная опасность. Спасти её можешь только ты. Снаряди корабль и увези Окирою как можно дальше. Пусть она будет твоей женой".
Поблагодарил Пампил Имбраса, снарядил судно, взял на него Окирою и вышел в открытое море. Разгневанный Аполлон превратил корабль в камень. Ты можешь его наблюдать в бухте в виде скалы, напоминающей парус. Пампила сделал рыбой, а Окирою увёз на мыс Микале, где она и поныне втекает в Меандр. И стал Имбрас сохнуть от горя по дочери. И совсем бы высох, если бы не мегарец Эвпалин, чудом своего искусства вернувший Имбрасу полноводие, соединив с другой его дочерью, отделённой от него Аполлоном.
- Вот оно что! - воскликнул Эвпалин. - Я и не догадывался, что Имбрас был царём, а океанида Окироя нимфой, возбудившей, подобно красавице Дафне, страсть неистового Аполлона. Как бы и мне не вызвать его недовольства!
- Недовольства? - отозвался Пифагор. - Ты же не посягнул на его Окирою, ты заменил её Левкофеей.
- Я имею в виду новое поручение Поликрата, - проговорил Эвпалин. - Мне приказано разрушить островок, который и впрямь имеет вид корабля или паруса, в зависимости от места наблюдения.
- Неужели такое возможно?!
- Да. С помощью смеси, которая в состоянии превратить в пыль целую гору.
- И ты её использовал при прорытии тоннеля?
- О нет, я её открыл во время работ и хочу впервые проверить на деле.
Астипалея
Через глубокий, пахнущий гнилой водой ров был переброшен мостик. Посередине него стоял стражник с обнажённым акинаком. На голубом гиматии поблескивали ряды золочёных, а может быть и золотых, блях. Пифагор уловил беглый взгляд, брошенный им на его ноги. "Видимо, никто на его памяти не входил сюда босым", - подумал он.
Дворец Поликрата был невысок, но выходящими почти к самым воротам крыльями охватывал весь акрополь, повторяя конфигурацию городской стены и превращая всё остальное пространство во внутренний двор-сад. Дорожка проходила между рядами бронзовых фигур, поставленных перед деревьями. Пифагор сразу узнал в них статуи, некогда украшавшие Герайон. Его взгляд задержался на трёх коленопреклонённых куросах, поддерживающих головами огромную серебряную вазу.
Оглядевшись, Пифагор увидел в тени колонны приветливо улыбающегося человека в пёстром одеянии. Конечно, это Поликрат, вовсе не похожий на страшилище морей, - муж, склонный к полноте, но не полный, с небольшими прищуренными глазами. Значительность лицу придавал лишь нос, почти отвесно спускавшийся к буйно растущей бороде. Сделав навстречу Пифагору несколько шагов, тиран обнял гостя.
- Уже много дней, Пифагор, имя твоё не покидает моих покоев. Лучше всего сказал о тебе Метеох: "Когда он говорит, теряешь дар речи, ибо боишься, что прервётся поток, созданный силой ума и воображения, и вещи воссоздаются такими, какими ты их никогда не видел, такими, какими они должны быть". И конечно же, наслышанный о тебе, я мысленно потянулся в пещеру Пифагора. Не возражай! Кто отныне станет называть её пещерой Анкея?! Ведь не называют же "Илиадой" сочинения Лина и других древних аэдов после того, как Гомер населил стены воспетой им Трои своими героями.
Они вошли в зал, залитый жёлтым светом от отверстия в потолке, закрытого пластинками янтаря. Ступни Пифагора погрузились в мягкость ковра.
- Ты находишься в той части дома, которую мои гости называют залом Колея. Ведь это он проложил дорогу в Тартесс, город на берегу Океана. Здесь я и приму тебя, нового Колея.
- Да. Я много путешествовал, - проговорил Пифагор, усаживаясь на сиденье против Поликрата. - Но ветер судьбы погнал меня на Восток, а не на Запад. Колей работал для агоры, я - для знания. Он вернулся на корабле, набитом доверху серебром и янтарём, с серебряными якорями на бортах, а я - вот в этом гиматии и босиком.
- Чудачество великого мужа, - отозвался Поликрат.
- Скорее жизненная линия, Поликрат, - отозвался Пифагор. - После долгих странствий на чужбине у меня возникли иные пристрастия и привычки: например, я не приношу кровавых жертв богам, не ем мяса животных, не ношу шерстяной одежды - ведь и она добыта насилием над живыми существами.
- Всё это так необычно, - задумчиво произнёс Поликрат. - Я думаю, всем интересно будет прочитать о твоих странствиях и о том, как ты пришёл к своему выбору. Как ты назовёшь свою книгу?
- Её не будет, - отозвался Пифагор, - ибо писание отвлекает от мыслей и служит пищей самомнению, создавая иллюзию собственной значимости. К тому же мы, ионийцы, с тех пор как три века назад заговорил Гомер, болтаем без умолку. Пора и остановиться.
- Но тишина - это ведь смерть! - заметил Поликрат.
- Если она вечная, - возразил Пифагор. - Надо замолкнуть на время, хотя бы для того, чтобы собраться с мыслями. К тому же молчание - это не тишина. Неведомый во времена Гомера авлос, закрывающий рот, служит молчанию. Дыхание, даруемое нам космосом, возвращается в его гармонию.
- Возможно, ты прав, - произнёс Поликрат. - Но тот, кто не пишет, беззащитен перед молвой. Он может утратить родину и родителей.
- Перед молвой беззащитен любой из творцов, - отозвался Пифагор. - Солон, в отличие от Гомера, не преминул рассказать о себе и своих родителях. И что же? Разве не говорят, будто он был гостем и советчиком Креза, хотя умер за двадцать лет до его воцарения? И я почти уверен, что мне дадут в учителя египетских жрецов.
- У кого же ты тогда учился, если не у них? - спросил Поликрат.
- Моим первым учителем был Ферекид, сын Бабия.
- Поразительный человек! - воскликнул Поликрат. - Он побывал у нас и, напившись воды из колодца Геры, сказал, что на третий день произойдёт землетрясение. Его высмеяли. А землетрясение произошло, к счастью не катастрофическое. Пострадал лишь один храм Аполлона в горах.
- Нет эллина, лучше истолковавшего природу, чем Ферекид, - подхватил Пифагор. - Землетрясения возникают от давления наполняющего поры земли газа. По насыщенности воды газом Ферекид и смог предсказать бедствие. Ферекид поделился со мной и многими другими открытиями, но сам он более всего ценил учение финикийцев и поэтому направил меня на мою родину в Сидон.
- Твою родину? - удивился Поликрат.
- Да, я родился в городе великих мастеров Сидоне. Когда мои родители прибыли в Дельфы, мать была уже тяжела мною, и пифия посоветовала ей родить в Сидоне. А на Самос они вернулись уже после моего рождения. В Сидоне, куда я попал вторично двадцати лет от роду, я встретил последователей Моха. Мох, живший за шесть веков до Фалеса, достиг в понимании космоса неизмеримо больше, чем милетяне. Он установил, что всё сущее состоит из мельчайших, невидимых глазу частиц, а не из воды, как полагает Фалес.
- Откуда же он мог это знать, если частицы, о которых ты говоришь, невидимы?
- Мох был математиком, а в математике не обязательно видеть всё, что вычислено.
- И долго ты пробыл среди последователей Моха?
- Три года. Затем дорога ввела меня в крепость знаний Вавилон, где мне были открыты тайны звёздного неба. Из Вавилона я отправился ещё дальше на Восток, в страну, где верят, что бессмертна любая душа и что нет страшнее преступления, чем насилие над живым существом.
- Ты имеешь в виду страну, куда проложил путь Дионис?
- Да, Индию, в которой никто из эллинов до меня не побывал.
- Зато мы наслышаны о ней, а иногда нам достаются её дары. Вот взгляни на этот индийский камень. Он мне дороже всех моих богатств.
Поликрат снял с пальца перстень и протянул его Пифагору.
Разглядывая лежащий на ладони Поликрата смарагд, он одновременно изучал руку собеседника, пытаясь понять характер этого человека, мысли которого ему не удавалось прочитать. Цельная линия резко обрывалась. Пересечение её с другой предвещало смертельную угрозу.
- Это дар моего друга Амасиса, - проговорил Поликрат, надевая перстень. - По его совету я расширил гавань и создал флот.
Они вышли на галерею, возвышавшуюся над колоннами таким образом, что её центр приходился на среднюю из них. Это было то крыло здания, которое Пифагор с моря принял за восьмиколонный храм.
- Какой прекрасный обзор! - вырвалось у Пифагора. - Видна вся бухта вплоть до Герайона.
- А также и полуостров Микале по ту сторону пролива, - добавил Поликрат. - О, если бы Самос оторвался от своих корней и его можно было бы оттащить поближе к Европе! Страшно подумать, что этот клочок суши, единственный свидетель младенческого крика Геры, её девичьих забав на лугах у Имбраса, может достаться персам.
- В день моего возвращения на Самос спускали корабль с египетской надписью на носу, - заметил Пифагор.
- Так я отблагодарил Амасиса, отпустившего ту, что сделала нас друзьями.
- Ты имеешь в виду Родопею?
- Да, её, новую Елену Прекрасную. Ведь она родилась на Самосе и была в девичестве рабыней Иадмона.
- Господина Эзопа?! - удивился Пифагор.
- Да, его. Иадмон отправил Родопею в Навкратис на обучение к местным гетерам. Амасис же взял её во дворец, сделал своей наложницей и, будучи уверен, что она, им осчастливленная, пожелает кончить дни в Египте, соорудил для неё небольшую пирамиду. Но Родопею потянуло на Самос. Хочешь с ней познакомиться?
- Есть ли человек, который от этого откажется?
- Тогда посети нас завтра после полудня.
Недовольство
Пифагор петлял по тёмным улицам, стараясь подавить гложущее чувство неудовлетворённости. Всё, что он говорил о себе Поликрату, было ложью или, точнее, попыткой скрыть правду. В страхе перед нею он покинул родительский дом и отправился на чужбину, чтобы стать там человеком без рода и без имени. Открывшиеся ему уже в юности видения подчас мешали понять, кто он на самом деле - Эвфорб, Пирр или даже сын Гермеса Эталид. О первой своей жизни он даже в находивших на него припадках откровенности долгое время не мог рассказать никому, ибо что бы могли подумать, узнав, что к нему, Пифагору, среди бела дня явился Гермес и предложил на выбор любой дар, кроме бессмертия. Не мог он никому поведать о своём странном страхе перед буквами. Когда он пытался занести их на папирус, они двоились, поворачивались друг к другу так, что их можно было читать и справа налево, и слева направо, как делают финикийцы и иудеи. И странным образом из этого бреда выросла уверенность в парности как всеобщем законе бытия. Бред стал источником его знаний о космосе. Конечно, Пифагор понимал, что Эвфорб - это тоже бред, но и он натолкнул его на здравую мысль, что всё сказанное Гомером о Троянской войне - злокозненная ложь, и он мог бы это доказать с помощью неопровержимых доводов.
Из-за Гомера произошла давняя ссора с отцом. Когда он, ещё будучи мальчиком, поведал ему о своём открытии, отец возмутился:
- Ты ещё молод, чтобы судить того, о месте рождения которого спорят семь городов.
- Это ни о чём не говорит, - возразил тогда он. - Это спор из-за тени осла. В ней пытаются скрыться от слепящего света истины. О месте моего рождения спорить не будут.
- Вот в этом ты прав, - усмехнулся отец. - Ты не можешь закончить работу даже над одним-единственным перстнем. О тебе просто не вспомнят.
Именно тогда он, разобиженный, отправился на Сирое к Ферекиду.
"Конечно же Гомер выдумал свою Троянскую войну и все эти корабли, на которых ахейцы приплыли в Троаду. Но сколь великолепна эта выдумка и кому она принесла вред? А я в спорах с нею погубил мать, я-то ведь знаю, что она ушла в Аид с горя. Глупое упрямство!"
Раздражение собой вскоре перенеслось на недавнего собеседника. "Отец прав. Есть в этом человеке что-то отталкивающее. И откуда эта непроницаемая броня, которой он себя окружил? Зачем он меня пригласил? Кто я для него? Одна из диковин, которой он хочет украсить свой дворец? И почему я принял его приглашение встретиться с Родопеей? А о Ферекиде я ему хорошо сказал. Надо обязательно навестить старика. Интересно, что он думает о Поликрате? А ведь Ферекида не раздражали мои нападки на Гомера. Он, кажется, понимал, что в споре с тенями я обогащаюсь. Да и впрямь спор с Гомером, никогда не покидавшим Ионии, позволил мне открыть для себя Финикию, Вавилон, Индию и понять, насколько превратно судят о мире те, кого считают семью мудрецами. Кто они, эти великие мужи, принёсшие свою жизнь на алтарь ясности и изрекающие тёмные истины наподобие пифии? Не пытаются ли они, подобно персидским магам, заговорить самих себя от пугающей сумятицы мира?"
В триклинии
Вовсе не то вы мыслите Эросом -
Эрос ваш мучает, жжёт и томит.
Мой же - нас всех возвышает над серостью,
Право даёт называться людьми.
Низкий прямоугольный стол, застеленный белой материей, блистал золотой и чеканной серебряной посудой, украшениями из гиперборейского янтаря. На ложах возлежали трое. Поликрат опаздывал. Но вот пахнуло восточными благовониями. В зал во всём блеске красоты вступила Родопея. Совершенные формы просвечивали сквозь полупрозрачный пеплос, заколотый на плече пряжкой из Электра. На груди поблескивало золотое украшение. Поликрат шёл сзади с кифарой в руках.
- Друзья мои, - начал Поликрат, - в такие вечера, когда самая жизнерадостная из муз Талия призывает к дружескому застолью, мы обыкновенно выбираем симпосиарха. Сегодня же я привёл к вам царицу пира и его награду. Готовы ли вы подчиниться воле моей гостьи?
- Готовы! Готовы! - послышались голоса.
Поликрат и Родопея заняли свои места. Тиран протянул ей кифару.
Родопея положила инструмент на обнажённые колени и, тронув струны, запела грудным голосом:
Я объявляю агон, и буду сладкой наградой
Всю эту ночь до появления Эос
Я для того, кто суть обозначить сумеет Бога,
к которому тянется каждый живущий,
Как к магнезийскому камню железо,
Бога, который безумную жажду сближения
В наших телах и радость в душах рождает,
Ту, пред которой иные желанья ничтожны.
- Итак, задание получено, - произнёс Поликрат, обводя взглядом присутствующих. - Давайте начнём агон. Из него я исключаю себя, чтобы взять роль судьи. О могуществе Эроса много сказано. Но речь идёт о природе Эроса, о предмете, насколько я понимаю, почти не исследованном.
- Это верно, - согласился Эвпалин. - В рассуждениях поэтов о строении мира нет ясности. Согласно Гесиоду, сначала родилась широкогрудая Гея, а за ней появился Эрос, потом Уран и Тартар. Если это так, надо думать, что Эрос - это сила, соединившая Гею с Ураном. Здесь я должен вспомнить, что сказано о Гее в священных книгах иудеев: "Гея была безвидна и пуста". Итак, потянувшись к Урану, Гея преобразилась. На её могучем теле появились два ровных, как бы прочерченных циркулем круга. В этих местах тело Геи вздыбилось, образовав два купола. Несколько ниже возникло глубокое ущелье. Гея стала напоминать женщину, и Уран, с яростью обрушившись на неё, её оплодотворил, став родителем титанов, киклопов и сторуких великанов.
- Превосходное дополнение Гесиода, - сказал Поликрат, пододвигая к себе чашу. - У Гесиода Эрос, наряду с Хаосом, Геей и Тартаром, - одно из четырёх лишённых родителей первоначал. Но место и роль Эроса у него не ясны. Он только называет его "сладкоистомным" и "приводящим в безумие". Ты же, Эвпалин, соединив два мифа, объяснил, что без Эроса Гея, будучи бесформенной, как Хаос, из которого она вышла, не могла бы привлечь к себе Урана, и ты исключил из мироздания Тартар. Так ли я тебя понял?
- Так, - ответил Эвпалин. - Тартар, как его понимают поэты, - бессмыслица.
- Превосходно! - воскликнула Родопея. - Но всё же какова природа самого Эроса, этой могучей силы соединения мужского и женского начал?
- Это вечно пылающий и творящий огонь, инстинкт созидания, - ответил Эвпалин, - и в то же время - основа всякой деятельности. Недаром ведь Афродита была супругой Гефеста.
- Кажется, теперь мой черёд, - начал Анакреонт. - Я ничего не знаю о первоначальном Эросе, и мне нет до него дела. Меня мучает Эрос, сын Афродиты. Он, единый по своей сути, постоянно меняет облики, представая то прекрасной девой, то обольстительным юношей. Я тянусь к нему, а он то подаёт мне надежду, то отворачивается. Счастливец Гомер обращался к музе в начале великой поэмы, а я не устаю взывать к нему, шалуну и мучителю, в каждом, даже самом маленьком стихотворении. Вот последнее из них:
Бросил шар свой пурпурный
Златовласый Эрос в меня
И зовёт позабавиться
С девой пёстрообутою,
Но смеётся презрительно
Лесбиянка прекрасная.
На другого любуется.
Взгляд Поликрата обратился к Метеоху.
- Теперь ты.
- Что я могу сказать после таких стихов? Да и опыта у меня нет.
Юноша растерянно развёл руками. Звякнула чаша. Взоры пирующих обратились к пятну, расплывавшемуся на скатерти. Поликрат дал знак слуге, стоявшему у стены.
- Не надо, - проговорила Родопея, - вавилонские маги гадают по очертаниям таких пятен.
Пятно стало похожим на несущегося во весь опор коня. Родопея закрыла лицо ладонями.
- Успокойся, царица, - обратился к ней Пифагор, - стоит ли верить магам? Я согласен с Эвпалином. Эрос - это вечный огонь, вокруг которого вращаются Земля и другие космические тела. Но прав и Анакреонт. В твоих великолепных строках, Анакреонт, Эрос - златоволосый и златокрылый лучник. Ведь стрела - это солнечный луч. Не так ли? Индийский Эрос Кама - тоже лучник, но лук у него не из кизила, не из орешника, а из медового тростника, стрелы - из сцепившихся пчёл. У тебя Эрос принял форму мяча цвета заката, в который ты вступил. И уже с первой строки становится ясно, чем закончится великая песня.
Прекрасно вечернее солнце, но юные жаждут не старческой бессильной красоты.
- Боги мои! - перебил Анакреонт. - Как ты истолковал мои стихи! Я ни о чём подобном и не думал. Ко мне строки явились сами, и я старался их не спугнуть.
- Вот-вот! - подхватил Пифагор. - За тебя думал Эрос. Он творец любого творчества и основа могущества. О последнем хорошо сказано в индийском мифе. Послушайте. Как-то два старых бога Вишну и Брахма встретились с юным Шивой и стали перед ним хвалиться своей мощью. Шива выслушал их и сказал: "К чему много слов? Сейчас я приму свой истинный облик, и тот из вас, кто найдёт его пределы, будет самым могущественным". В один миг Шива превратился в огромную колонну с округлой капителью. Она стала расти, уходя в небо. И тогда Брахма, превратившись в лебедя, воспарил, чтобы достигнуть её края, Вишну же стал кротом, чтобы дорыться до её корня. Прошло много тысяч лет, и старые боги вернулись к Шиве, признав своё поражение, ибо сила Эроса беспредельна.
Родопея сняла с головы венок и протянула его Пифагору.