- Мне нравится твоё толкование, Пифагор, ты показал, что Эрос - основа не только жизни, но и поэзии. Ты дал зримый образ тому, чему я посвятила жизнь. Пусть же этот венок увенчает твою голову в знак того, что я готова идти за тобой. Ты будешь первым...
- Первым?! - рассмеялся Поликрат.
- Первым, - повторила Родопея, - ибо я впервые не потребую за любовь вознаграждения. Я его уже получила.
Пифагор поднялся.
- Я счастлив, царица, что своим рассказом возбудил в тебе силу Эроса. Сам я не ищу сближения ни с женщинами, ни с мальчиками. Мой Эрос так же беспределен, как тот, перед которым склонились Брахма и Вишну, но он бестелесен и открывается лишь в сочетании чисел и звучании небесных сфер. Но если ты сочла меня победителем, я не отвергну награды.
Мнения
Почти сразу за победителем и царицей пира, сославшись на неотложные дела, зал покинул Поликрат. Анакреонт, Метеох и Эвпалин остались за столом, и конечно же речь зашла о Пифагоре.
- Удивительный человек, - проговорил Анакреонт, наклоняясь над чашей. - Вот уже две декады, как я с ним знаком, и до сих пор он остаётся для меня загадкой.
Сделав глоток, Анакреонт продолжил:
- Меня удивляет его неприятие Гомера. Пифагора возмущает то, как Гомер описывает старину. Гомер для него - не авторитет в героическом прошлом, а чужестранец, едва ли не невежда. Пифагор глядит на Гомера глазами Ахилла, Приама, Гектора - одним словом, их современника. Но ведь не бывает, чтобы человек жил в нескольких поколениях сразу.
- Не знаю, Анакреонт, не знаю, - сказал Эвпалин, приподнявшись на ложе. - Мне он кажется сосудом, в котором спрессовано нечто такое, что, если ему дано будет развернуться, оно перевернёт весь мир. Его вымысел столь неудержим и дерзок, что не может быть оспорен по законам реальности, и тем самым он становится явлением, совершенным числом, о котором он нам рассказывает и в которое веришь, как в божество. Он становится для нас линзой, расширяющей границы наших чувств и наших возможностей. Ты помнишь изречение, выбитое у входа в храм Аполлона в Дельфах: "Познай самого себя"? Запись, достойная славы Дельфийского оракула, обратившегося к глубинам человеческого сознания. Но, восприняв этот совет или призыв, Пифагор поставил вопросы, какие не приходили в голову ни одному из тысяч эллинов или варваров, переступавших порог храма, - какова природа слуха и зрения, соответствует ли видимый и ощущаемый мир существующему? Давая на эти и иные вопросы ответы, он, право, превзошёл всех мудрецов и открыл для понимания законов бытия и жизни неизведанные, новые пути. Не знаю, жил ли Пифагор во времена Приама, но я уверен в том, что его жизнь не определена сроком, данным смертным, и ему суждено жить и через сотни, и через тысячи лет.
Анакреонт отодвинул чашу.
- Пожалуй, ты прав. Такие люди, как Пифагор, подобны богам. Поначалу, не зная его, я с ним спорил, а теперь только слушаю. Глядя на него, легко поверить, что он пил воду из Инда и побывал в тех местах, где восходит Гелиос и рождаются звезды. Однако его величие не подавляет. Он может отыскать ключ к каждому сердцу и найти общий язык не только с молчаливыми рыбаками - я сам был свидетелем его беседы с рыбаком на агоре, - но и с морскими разбойниками.
- Да-да! - подхватил Метеох. - Увидев детей, бросивших камни в бродячую собаку, он заговорил с ними на равных, и дети к нему потянулись. Я уверен, что они больше никогда не обидят беззащитное животное.
- Но самое удивительное, - перебил Анакреонт, - что ни разу в разговорах Пифагор не назвал имени Орфея. А ведь учение о метемпсихозе принадлежит именно ему. И я никогда не слышал от Пифагора об Аиде и о наказании там душ. Не кажется ли вам это странным?
- Я тоже это заметил, но странным мне это не показалось, - проговорил Эвпалин. - Орфей старался вырваться из круга, назначенного смертным судьбой, считая его мучительным. Пифагор, напротив, стремится войти в этот круг и пережить заново если не все свои прошлые жизни, то главные из них. И именно это даёт ему возможность прозревать будущее. Орфей стремился принести утешение смертным, Пифагор нам ничего не обещает, а обращает наши глаза и уши к невидимому и неслышимому.
Золотой амулет
Пифагор осторожно отодвинул лежащую между ним и Родопеей кифару. Рука потянулась к золотому амулету, блестевшему в лощине между двумя розовыми округлостями, и на миг застыла.
- Нет! - тихо проговорил он. - Только не это!
- Понимаю, - вкрадчиво произнесла гетера, - неприятно видеть на мне дар другого. Но эту вещь я получила ещё девушкой от грабителя гробниц... Есть в тени пирамид и такая профессия. Жрец Амона, которому я показала эту вещь, повёл меня в храм. Там на стенах была изображена схватка со вторгшимися в Египет чужеземцами. Жрец называл их народами моря. У них были точно такие предметы.
...Губы Пифагора зашевелились. Он был не с нею. Говорил с кем-то другим. Родопея прислушалась.
- Нет, Приам, меня привлекает форма. Это небесный знак-две переходящие друг в друга окружности. Это два солнца. Они ослепят Менелая.
Глаза Пифагора ожили. Он положил руку ей на грудь и улыбнулся одними губами.
- Что с тобой? - спросила Родопея. - Ты словно заснул и меня не слышал.
- Нет, слышал. Это было видение из другой моей жизни. Я беседовал с Приамом, перед тем как принять решение о схватке с Менелаем.
Глаза Родопеи расширились.
- Ты сражался под Троей?
- Под Микенами. Сражался и погиб. Потом моя душа переселилась в делосского рыбака Пирра. Тогда у меня была дочь Мия, такая же красавица, как ты.
- Ты хочешь сказать, что знал Елену Прекрасную? - усмехнулась Родопея.
- О какой Елене ты говоришь? Не о Елене ли, богине спартанцев?
- Но ведь Гомер...
- Откуда бы ему знать о Елене, если он жил через три века после Приама?! Я не обманываю. А вот ты... Ты отдалась грабителю пирамид, и он расплатился с тобой золотой безделушкой. Мало того, он обещал сделать тебя царицей. Твои подруги, узнав об этом, потешались. Несмотря на насмешки, ты всегда носила эту вещичку как амулет и помнила о том, кто сделал тебя женщиной. Эрос тебя не обманул. Грабитель пирамид Амасис стал воином, потом военачальником и, возглавив восстание египетской черни, - фараоном. Он выполнил своё обещание и взял тебя во дворец. Не без твоего влияния он стал верным другом Поликрата, а ты - залогом их дружбы. Потом что-то произошло, и он повелел отвезти свою статую Гере как прощальный дар. Но ведь кроме статуи было послание. Можешь не говорить какое. Но ведь было.
Родопея сорвала с себя амулет.
- Да, было. Всё было. Было и сновидение, и истолкование его жрецом. И насмешки подруг. И прощание. И клятва никогда не снимать амулет. Было и послание Амасиса. Война с Персией неизбежна. Поэтому я покинула Египет. Вскоре бедствие обрушится и на Самос. Впрочем, зачем я тебе всё это говорю? Ведь ты маг, величайший из магов. Для тебя нет тайн. Ты снял с меня заклятье. И я хочу быть с тобою в трёх лицах, трижды прекрасный.
Пифагор поднял голову, и вдруг перед его глазами возникла гордая, золотистая и сияющая голова, лебединая шея. Это была Парфенона, встречи с которой он ждал столько лет, время от времени пытаясь сложить её облик из черт женщин, так же, как Родопея, предлагавших себя. Теперь всё это позади. Она явилась к нему такой, какой он её потерял, и в движении её губ можно было прочитать имя-Эвфорб. И она поёт. "О, боги мои! Это же песня Орфея!"
Парфенопа плавно двигалась навстречу ему, пока, приблизившись, не слилась с женщиной, раскинувшейся рядом, и Пифагор рванулся к ней.
Оплыв
Стремительно взлетали вверх и опускались, взметая жемчуг брызг, вёсла. О скорости можно было судить лишь по дрожанию корпуса, силе бьющего в лицо ветра и изменениям панорамы. Пролив, отделяющий остров от материка, понемногу сужался. Самос разворачивался освещённой солнцем зубчатой стеной кипарисов, и, наверное, древнее название острову - Кипарисия - могли дать лишь те, кто обитал на Ми кале.
Поликрат и неожиданно вызванный им Пифагор стояли рядом на носу пентеконтеры. Лицо тирана не выражало никаких чувств. После того как они обменялись краткими приветствиями, Поликрат не проронил ни слова, и Пифагор терялся в догадках: "Почему он предпочёл иметь спутником меня, с которым едва знаком, а не тех, кого знает много лет? И куда мы плывём? Если на подвластные Поликрату острова, незачем входить в пролив. Или, может быть, в проливе судно движется быстрее и Поликрату хочется похвастаться быстротою хода? Вот и мыс Трогилий. Сколько раз эфебом, глядя на него, я встречал поднимающееся из-за Микале солнце, пока оно не позвало меня в путь и я не двинулся ему навстречу".
Пролив расширялся. Судя по развороту, Поликрат намерен посетить берег, открытый Борею. Пифагор мгновенно оживил в памяти очертания Самоса на медной доске Анаксимандра. "Барашек", обращённый головою к Азии. Очертания острова совпадали с направлением движения ионийцев, бежавших на другой материк от бедствий, которые постигли материковую Элладу после погубившего Трою землетрясения. Так на азиатском побережье появились ионийские города, от которых Самос отделён проливом.
Обойдя баранью головку мыса Посейдона, судно спускалось по выгибу шейки в бухту.
"Сюда переведены рыбаки, - думал Пифагор. - Если бы Поликрат намеревался здесь высадиться, судно должно было переменить направление. Но оно шло прежним ходом. Видимо, Поликрат решил обогнуть акрополь своей морской державы. Так же в дни праздника обходят теменос храма Мелькарта в Тире, так же и персидские маги делают круги во время жертвоприношения огню. Это магический круг, отделяющий священную территорию от неосвященного мира и закрепляющий над нею власть высших сил. Поэтому так серьёзен и значителен Поликрат".
Судно совершило ещё один разворот. Побережье по обе стороны мыса Дрепан было равнинным и, кажется, шевелилось от курчавой волны пасшихся овец. Справа по борту в тумане выступила едва различимая Икария.
- Несколько дней назад мною получено послание от Амасиса, - внезапно проговорил Поликрат. - Поблагодарив за самояну, фараон напомнил мне, что счастье недолговечно и что ни один из известных ему счастливцев не кончил хорошо. Поэтому - таковы его подлинные слова - "тебе, мой друг, надо шагнуть самому навстречу несчастью". Как ты думаешь, что он имел в виду?
- Видишь ли, - начал Пифагор после недолгого раздумья, - вавилонские, а также индийские мудрецы полагают, что счастье и несчастье - это две гири, колеблющиеся на чаше весов. Судьба смертного также колеблется на этих гирях, и если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не в силах удержать. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать чрезмерного счастья и надо самому поддерживать равновесие.
- Как же мне поступить?
- Изменить свою жизнь. Помнится, в таком случае один индийский царь покинул дворец, став отшельником. Может быть, отказаться от самого тебе дорогого.
- Здесь не Индия, - отозвался Поликрат. - А насчёт дорогого? Вот что. Я откажусь от перстня. У меня нет вещи дороже его. И ты будешь свидетелем того, как он исчезнет в пучине. Вот здесь, перед мысом Канфарион, самое глубокое место.
Поликрат снял с пальца перстень и, закрыв глаза, бросил его за борт. Проследив за описанной дугой, Пифагор перевёл взгляд на тирана. И сразу же его оглушил поток мыслей, считываемых с губ Поликрата. "Вот и нет перстня, как нет и дружбы. Амасис беспокоится обо мне, а Силосонта не только не задержал, а отправил на своём корабле в Навплию. Пора действовать. Выделю Меандрию пять кораблей. Этого хватит, чтобы покончить с осиным гнездом".
Поликрат повернул голову.
- Вот я без перстня, - проговорил он. - Ощущается непривычная лёгкость. Надо будет заказать другой.
"Такого, как тот, ты не найдёшь! - подумал Пифагор. - Он был броней, мешавшей мне узнать о твоих намерениях".
- Да, к вещам привыкаешь, как к чему-то живому. Но ты не огорчайся. Главное, что внял совету друга, - проговорил он.
Достигнув западной оконечности острова, судно свернуло в открытое море. Слева по борту возникали и рушились пенные гребни. Это скопище острых скал и подводных камней мореходы называли некрополем кораблей и старались к нему не приближаться. Впереди островок Рипара, обиталище чаек. Зобастые и тяжеловесные, поднявшись в воздух, они становились похожими на гаммы. И Пифагор начал их машинально складывать. Получилось тридцать шесть.
Судно развернулось ещё раз и двинулось вдоль южного берега, блестевшего песчаной полосою пляжа. В глубине показались гора Хесион и у её подножия - освещённый закатом храм Артемиды. Здесь был исток Имбраса, считавшегося супругом Хесион и отцом Окирои. Отсюда недалеко до Герайона, а там уже гибельный Парус и гавань.
Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в душе Пифагора, но тотчас же ускользнуло.
- Эвпалйн обещает уничтожить это бельмо на глазу Самоса, - услышал он голос Поликрата. - Но не знаю, успеет ли.
Улов
Город ещё спал. Молчали на насестах петухи. До слуха Пифагора доносилось лишь уханье ночной стражи стен - сов - и ещё какой-то посторонний шум. Пифагор поспешил на него и нагнал телегу с мусором. Присоединившись к ней, он покинул город незамеченным.
Рядом со свалкой проходила дорога, пересекающая город с юга на север в самом узком месте. Пифагор шагал, насвистывая любимую мелодию, которую ещё в детстве напевала ему мать. Проснувшиеся дневные птицы подхватили её, дополнив своим щебетом и хлопаньем крыльев.
Небо быстро светлело. За перевалом дохнуло Бореем. Поправив растрепавшиеся волосы, Пифагор прибавил шагу и вышел на берег. Вот и бухта, куда переправлены рыбаки. По колено в воде четверо тащили сеть, кажется не подозревая, что кто-то за ними наблюдает.
И словно туман застлал глаза Пифагору. Когда же он рассеялся, изменилась панорама. Вместо узкой бухты взору открылся плоский песчаный берег и плывущий к нему керкур, а на нём человек, в котором он узнал самого себя. Рыбаки с берега махали ему руками, среди них девушка, её лицо показалось Пифагору давным-давно знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто она.
Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Пифагор не имел власти над своей памятью. Скорее она обладала властью над ним, неожиданно раскрывая эпизоды прошлой жизни. Но ему не удавалось соединить обрывки видений в нечто целое. Об Эвфорбе и его схватке с Менелаем писал Гомер, но Гомеру не было известно об учёных занятиях Эвфорба. Что касается последней жизни, проходившей на прилегавшей к Делосу Рении, то не было никакой надежды узнать что-либо от постороннего лица.
Взглянув на берег, Пифагор увидел рыбаков с обильным уловом. Он сбежал по склону. Рыбаки, услышав шум шагов, обернулись. У одного из них, сгорбленного старца, глазницы были пусты, однако черты лица показались Пифагору знакомыми. Старец подошёл к Пифагору, и тот ощутил лбом и щеками прикосновение бегающих холодных пальцев. Неожиданно старик вздрогнул и испустил вопль.
- Пирр! Друг мой! Ведь мы с Мией тебя похоронили на Рении! Поставили тебе кенотаф. Где же ты был все эти годы? Почему не давал о себе вестей? А впрочем, что я? Ты ведь не знал, что Писистрат превратил нашу Рению в некрополь, перенеся туда могилы с Делоса, а Поликрат приковал её цепью к Делосу и посвятил Аполлону.
- Отец, - обратился к старцу молодой рыбак, - это не твой земляк, а софос Пифагор. Его знают все на Самосе.
- Нет, нет! Это Пирр! Мне ли не узнать моего друга!
- Не сердись, господин, - обратился юноша к Пифагору. - В таком возрасте что не привидится. Отец тебя с кем-то спутал.
- Нет, не спутал, - настаивал старик, - это мой друг, попавший в бурю за год до очищения Делоса Писистратом, друг, которого я долгие годы считал покойным.
- Извини, господин, - повторил юноша. - У моего отца всё смешалось в голове после того, как Поликрат приковал его островок цепью к Делосу. Ты, наверное, пришёл за рыбой, но сначала нам надо разделить улов.
- Тогда можете взять каждый по пять крупных и по тринадцать мелких рыб, и останется ещё одна, самая большая.
Рыбаки переглянулись.
- Как ты можешь знать, сколько рыб мы поймали? - спросил один из них.
- Я посчитал. И вы можете мне поверить. Если я ошибся, оплачу весь улов, если нет - вы возвратите Посейдону тех рыб, какие ещё будут дышать.
- Идёт! - обрадовались рыбаки и бросились разбирать рыб.
Прошло немного времени, и от кучки осталась лишь одна большая рыбина. Пифагор подошёл к ней, и рука его, коснувшись чешуи, ощутила лёгкое жжение, как тогда, в Астипалее, когда он коснулся перстня Поликрата.
- А что это за рыба? - обратился он к стоявшему рядом рыбаку.
- Мы называем её пампилом. Забирай её себе.
- Да нет! Такая большая рыба должна принадлежать самому большому человеку Самоса.
- Ты прав! Я сам отнесу её во дворец, - проговорил один из рыбаков.
Протягивая драхму, Пифагор сказал:
- А оставшихся в живых, как договорились, верните Посейдону.
Простившись с рыбаками, Пифагор отправился к проливу, отделявшему остров от мыса Микале, и долго смотрел на противоположный берег. В памяти его вставал пролив, отделяющий Рению от Делоса. Раньше он колебался - стоит ли наносить Поликрату такой удар. Теперь сомнения исчезли.
Взрыв
Открыв глаза, Поликрат отёр ладонью пот. Ночной кошмар всё ещё не покидал его. Это была встреча с Амасисом, но не в зале дворца, а на носу пентеконтеры, оплывавшей остров. И было это не днём, а ночью. Сияли звезды, и их отражения мерцали в воде. Египтянин стоял слева, как тогда наяву Пифагор, и поворачивал руку, любуясь блеском кольца. Знакомая золотая оправа. И поначалу Поликрат подумал, что это его кольцо, а затем понял, что на пальце Амасиса полная луна почти с такой же тенью, какую можно увидеть в ясную ночь. Тень перемещалась, принимая пугающие очертания. "Зачем ты заменил смарагд в моём перстне?" - спросил Поликрат. Амасис повернулся. Выступили провалы носа и щёк. Блеснули сплошь золотые зубы. "Спасибо тебе за золото", - зловеще прошамкал мертвец, и Поликрат проснулся.
"Конечно же сон навеян новым посланием Амасиса, о котором я размышлял весь день, - успокаивал себя Поликрат. - Мертвец во сне - к счастью. Но какая нелепица - золото во рту..."
Поликрат спустил ноги, и ступни его утонули в ворсе мидийского ковра, покрывавшего пол всей спальни. Вспомнился сатрап Багадат. Ковёр - плата за посредничество в дружбе с фараоном.