Четыреста французских орудий било по Семеновским флешам. Неприятельские колонны роились в поле и раз за разом шли на приступ. Картечь трехсот русских пушек не в силах была их остановить. Тут уж было не до шуток. Уже пришлось оставить часть редутов, уже враг торжествовал на нескольких батареях. Но русские и под превосходящим напором бились и стояли насмерть. Рядом с Семеновым лопнула разгоряченная пальбой пушка. Высоко вверх полетели дугами осколки и клинья. Тотчас вспыхнул зарядный ящик, и черный клуб дыма с комьями взбрызнутой земли сокрыл все от глаз. В шипящем полумраке кто-то крикнул голосом Саньки:
– Француз нас обошел!..
Но уже по изломанным, рассеченным линиям от батальона к другому побежало, словно огонь по запальному шнуру:
– Багратион! Князь Петр Иванович!
– Багратион! Бог-рати-он!..
И в расступившемся мраке Семенов увидел всадника на простом дончаке, в бурке и с нагайкой, которой он указывал вперед. И тотчас из груди унтер-офицера вырвалось простое и страшное для неприятеля "ура", выдохнутое одновременно тысячами солдат. Но надо было собрать остатки роты, а ни одного офицера уже не оставалось в строю у ярославцев.
– Дети, сюда! – надсаживая горло, закричал дяденька Прокопьич. И уже сам притворно весело заговорил, встречая сбегающихся солдат: – Атака, братцы мои, тем и хороша и весела, что здесь другу-штыку раздолье. Лиха беда до ручной! А там нашему брату мало и десятка проказников. И покойные старики наши сказывали, что со штыком не до счета… – Тут Чижик на мгновение остановился, вспомнив своего друга Мокеевича, сложившего голову под Аустерлицем, вздохнул и заключил: – Но Боже упаси, раз-другой зевнуть! Ум за разум зайдет, свинцовыми орехами закидают – и не оберешься…
Барабаны подали знак атаки. Семенов, подняв над головой ружье, сорвал в крике голос:
– За мной! Вперед!..
Вся изломанная русская линия вдруг пришла в движение. Французские эскадроны, вскакавшие было на Семеновские флеши, закружились на месте, повернули и исчезли в дыму, уступая место стройно выступившей пехоте.
Упорство, с которым бились – грудь в грудь – русские с французами, не поддается никакому описанию.
От непрестанных штыковых выпадов руки уже едва держали ружье. Семенов, схватившийся с верзилой в медвежьей шапке, почувствовал с ужасом, что силы оставили его. "Пропал! Пропал не за понюх табаку! – с ужасом подумал Чижик. Но и у верзилы штык опустился к земле. Так и стояли они, не трогая друг друга, а лишь вперившись, как бараны, пока не почувствовали оба, что могут продолжить бой. И сшиблись с новым ожесточением. Все было отдано победе, а между тем сна не склонялась ни на чью сторону…
Внезапно в русских рядах вновь замаячила сухощавая фигура Багратиона. Чутьем военного гения он угадал решающий момент. В эту минуту крайней опасности все его некрасивое, рябоватое лицо с выдающимся вперед носом и небрежно отпущенными жесткими бакенбардами преобразилось. Оно дышало энергией и непреклонной волей, а большие темные глаза зажглись каким-то магическим огнем. Новое "ура", кажется, заглушило все остальные звуки битвы.
Случаются ли чудеса? Но это ли не истинное чудо! Слабое, истощенное долгим сражением левое крыло русских потеснило врага. Пядь за пядью французы стали медленно уступать, а там и вся их линия заметно подалась назад. Мнилось, еще мгновение – и неприятель будет опрокинут.
Но что это? У самой подошвы Семеновской высоты дончак Багратиона словно бы споткнулся и встал. К главнокомандующему 2-й армией подскакал полковник Преображенского полка Берхлюн. Поддерживаемый адъютантом, Багратион силился удержаться в седле и отдавал новые приказания. Лицо его, осмугленное порохом, было бледно, но спокойно. Однако выше колена расплывалось большое кровавое пятно. Черепок чиненого ядра ударил ему в правую ногу и перебил берцовую кость. Князь Петр Иванович желал утаить от войск свою рану и превозмочь боль, но кровотечение отняло у него силы. Зрение его помрачилось, он едва не упал с лошади.
Берхлюн с адъютантом совлекли генерала с седла, сняли сапог, распороли штанину. Обильная кровь забила ключом, забрызгав даже в беспорядке разбросанные волосы Багратиона. Теряя поминутно сознание, он еще силился отдавать распоряжения и руководить боем через своего начальника штаба Сен-При. Однако состояние его было самым тяжелым. Подозвав к себе адъютанта, князь Петр Иванович отправил его к Барклаю-де-Толли со словами примирения. Честная, солдатская душа его сказалась в эту минуту во всей своей чистоте. Увозимый с поля боя, в полуобморочном состоянии, Багратион посылал к Коновницыну узнавать о происходившем и останавливался в ожидании ответа.
Эта потеря была невосполнимой.
6
Барклай-де-Толли искал смерти.
Его белая лошадь появлялась в самых опасных местах сражения в центре русских позиций. Четыре других под ним пали; все адъютанты, кроме одного – Левенштерна, были убиты или ранены. А он оставался невредим.
Человек высочайшего долга, он желал разделить участь Багратиона, чтобы не присутствовать при исходе неизбежного, по его мнению, поражения русских войск. Наконец Барклай послал к Кутузову своего любимца Вольцогена.
Михаил Илларионович все так же находился у селения Горки; он видел одним глазом, но глядел в оба и хозяйственно распоряжался битвой. Весть о ранении Багратиона опечалила, но не омрачила его. Он непрерывно отдавал повеления, иногда, по своей привычке, весело потирая рукой об руку. Только что Кутузов отправил на левое крыло начальника штаба 1-й армии Ермолова и командующего артиллерией Кутайсова для восстановления там порядка. К нему подъехал Вольцоген.
– Ваша светлость, – Заговорил он своим резким, скрипучим голосом, – по поручению его высокопревосходительства генерала от инфантерии Барклая-де-Толли вынужден сообщить, что сражение проиграно! Наши важнейшие пункты в руках неприятеля, и войска расстроены…
Кутузов, словно не понимая, сперва молча рассматривал Вольцогена, а потом начал говорить все громче и громче, ударяя по скамейке пухлым старческим кулаком:
– Милостивый государь!.. Да как вы смеете!.. Все это вздор!.. Поезжайте и передайте Барклаю!.. Что касается сражения, то ход его известен мне самому как нельзя лучше. Неприятель отражен во всех пунктах!..
Эти слова, словно ледяной душ, остудили главнокомандующего 1-й армией. В течение всей битвы он более не посылал подобных донесений. Спокойствие Кутузова, его безграничная вера в стойкость русского солдата передавались всем.
Между тем посланные на левый фланг Ермолов и Кутайсов силою обстоятельств не добрались до цели. Корпус Евгения Богарне с кавалерией Груши, перейдя Колочу в центре русских позиций, захватил Курганную высоту. Наполеон получил возможность расколоть наш фронт и отрезать 2-ю армию. Собрав остатки разметанной дивизии Паскевича и оказавшиеся под рукой резервы, Ермолов в ходе непродолжительного, но кровавого штурма вернул высоту. Кутайсов в этой схватке погиб. Обстановка вынудила Ермолова оставаться на батарее Раевского и оборонять ее. А на левом крыле неприятельские атаки все усиливались, натиск еще более ужесточался.
Желая лично удостовериться в справедливости донесений, Кутузов сел на лошадь и въехал на пригорок, осыпаемый обломками гранат, летевших со всех сторон. На волоске была жизнь того, в ком видела свою надежду вся Россия. Тщетно уговаривали Михаила Илларионовича спуститься с пригорка. И когда увещевания не подействовали, адъютанты взяли лошадь за узду и вывели главнокомандующего из-под выстрелов.
После проведенного обозрения Кутузов отдал два очень важных приказа: Милорадовичу со стоявшим на правом крыле 4-м пехотным корпусом Остермана-Толстого и 2-м кавалерийским – Корфа – сблизиться к центру; Платову с казаками и Уварову с 1-м кавалерийским корпусом – переправиться вброд через Колочу, выше Бородина, и атаковать левое крыло неприятеля.
Этим движением главнокомандующий решил оттянуть часть сил Наполеона от русского левого фланга.
Там, после ужасного боя, были оставлены неприятелю Семеновские, или Багратионовы, флеши. Успеху французов способствовало их превосходство в численности и ранение князя Багратиона. Коновницын отвел войско за Семеновский овраг и занял ближайшие высоты. На них в один миг возвели батареи и жестокой пальбой удерживали французов.
Овладев флешами, Наполеон приказал Мюрату с кавалерийскими корпусами Нансути и Латур-Мобура обойти левое крыло русских, отрезать от войск, стоявших на Старой Смоленской дороге, и тем утвердить за собой победу. К левому флангу дивизии Коновницына примыкали полки лейб-гвардии Измайловский и Литовский. Вдруг, как воздушное явление, засветилась вдали медная стена; она неслась неудержимо, с грохотом и быстротою бури. Саксонские кирасиры под начальством генерала Талемана промчались и бросились на правое крыло измайловцев.
Полки построились в каре и, подпустив кирасир на ближайший выстрел, открыли густой огонь. Латы были слабой защитой против пуль. Враги показали тыл. Конные гренадеры покусились исправить неудачу кирасир, но, принятые таким же образом, были опрокинуты. Третья атака оказалась столь же безуспешной, как и первые две. Если бы в русских рядах хотя бы на самое короткое время водворился беспорядок или солдаты оробели, сражение было бы проиграно. Громады неприятельской конницы только и ждали момента, чтобы обрушиться на них всей своей тяжестью. В промежутках между атаками ядра и картечь сыпались на гвардейские полки ливневым дождем, и солдаты почитали нападения кавалерии сущим отдыхом, хоть на время избавлявшим их от беспощадной канонады.
Сила русских, при всем их мужестве, начинала истощаться. Это не укрылось от Наполеона. В подкрепление кавалерийских атак Мюрата он отправил молодую гвардию. Осененная высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, гвардия тронулась, чтобы решить участь великой битвы. Но едва прошла она небольшое расстояние, как Наполеон заметил на своем левом крыле появление русской конницы и отступление колонн Евгения Богарне, беготню и тревогу в обозах и в тылу армии. Это появились кавалеристы Уварова и – еще далее и правее их – казаки Платова.
Французский император повелел гвардии остановиться и понесся вперед, желая лично удостовериться, какие силы Кутузов отрядил для обхода и нападения.
Драгоценное время для русских было выиграно: центр укреплен корпусами Остермана-Толстого и Корфа. Дохтуров с остатками 2-й армии и войсками, утром отправленными к ней на подкрепление, примкнул правым флангом к Остерману, а левым расположился по косой линии к Старой Смоленской дороге.
Восстановив порядок, Наполеон воротился и отдал приказ открыть канонаду по центру и левому флангу русских войск.
Над полем смерти и крови, затянутым пеленою разноцветного дыма, красным огнем опламенились вулканы, заревели по стонущим окрестностям батареи. Гранаты лопались в воздухе и на земле, ядра гудели, сыпались со всех сторон, бороздили землю рикошетом, ломали в щепы, вдребезги все встреченное ими в своем полете. Выстрелы были так часты, что не оставалось промежутков между ударами. Русские артиллерийские роты, прибывшие из резерва, порою теряли прислугу и ящики, еще не вступив в бой. Недоставало людей для поднятия орудий на передки; из пехоты брали солдат для прислуги; ратников ополчения сажали на артиллерийских лошадей.
Наполеон повел конные атаки. Кирасиры и уланы понеслись тучей на корпус Остер мана-Толстого, однако были встречены таким жестоким огнем, что искали спасения в бегстве. Табуны лошадей без всадников, разметав гривы, с громким ржанием бегали посреди мертвых и раненых. Необходимы были последние усилия с русской стороны.
Барклай-де-Толли послал за кавалергардским и конногвардейским полками – из всей русской кавалерии они одни еще не вводились в дело. Услышав приказание идти вперед, отборные латники огласили воздух радостными восклицаниями. Пока они подвигались, неприятельская конница, предводимая генералом Коленкуром, врубилась в пехоту 24-й дивизии, прикрывавшую Курганную высоту, а пехотные колонны Богарне подошли под самый курган. К этому времени Ермолов получил сильную контузию; его сменил генерал-лейтенант Лихачев.
После жестокой рукопашной, не давшей никому преимущества, саксонская конница Талемана ворвалась на Курганный редут с тыла. За саксонцами мчался весь корпус Коленкура. Груды тел лежали внутри окопа и возле него, почти все храбрые его защитники пали. Одним из последних выстрелов, пущенных с русской батареи, был убит сам Коленкур, брат наполеоновского дипломата. Покорение Курганной батареи было последним усилием истощенных французских войск.
На левом крыле все усилия неприятеля, действия его артиллерии и многочисленные атаки конницы не могли сбить Дохтурова с занятой им позиции. Солдаты раз за разом отражали атаки, а Дохтуров, сидя на барабане, посреди войск, подавал им пример хладнокровия.
До наступления мрака по всему полю ревела канонада. Изнурение обеих армий положило предел военным действиям. Глубокая темнота летнего вечера опустилась на гробовую равнину. Ночью Наполеон приказал отступить с Багратионовых флешей и батареи Раевского, на которых оставил убитыми и ранеными свыше пятидесяти тысяч солдат и офицеров; в "Великой армии" выбыло из строя сорок семь генералов.
Бонапарт, впервые за свою полководческую деятельность проигравший генеральную битву, признал это, заявив: "Русские стяжали право быть непобедимыми… из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех".
28 августа Кутузов отдал приказ по армии, где, в частности, указывалось:
"Особенным удовольствием поставляю объявить мою совершенную благодарность всем вообще войскам, находившимся в последнем сражении, где новый опыт оказали они неограниченной любви своей к Отечеству и государю и храбрость, русским свойственную…
Ныне, нанеся ужаснейшее поражение врагу нашему, мы дадим ему с помощью Божьею конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим воинам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем".
7
Семь дней шла русская армия от Бородина до Москвы.
Обгоняя отступающие войска, Кутузов в легкой коляске ехал с Кудашевым, рассуждая о последствиях кровопролитного Бородинского сражения.
Все в армии – от генерала до ополченца-ратника – желали новой схватки с Наполеоном. Когда утихли бои, Михаил Илларионович приказал объявить войскам, что назавтра он возобновляет сражение, но утром приказал отступать…
Будучи убежден, что русские одержали верх над Наполеоном, Кутузов, однако, ни в одном из своих донесений государю не именовал эту битву победой. В последнем, от 29 августа, объясняя причины отхода армии, он извещал Александра: "Баталия 26-го числа была самая кровопролитнейшая из всех, которые в новейших временах известны. Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, из которой пришел нас атаковать. Но чрезвычайная потеря, и с нашей стороны сделанная, особливо тем, что переранены самые нужные генералы, принудила меня отступить по Московской дороге".
Да, потери были огромны. По ведомости, представленной дежурным генералом 1-й армии Кикиным, убыль только в ней исчислялась в 38 тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Точный урон во 2-й армии оставался неизвестен по причине того, что некому было составлять ведомости: ее главнокомандующий, начальник Главного штаба и все дежурные офицеры выбыли из строя…
Хозяйственно распоряжаясь во время битвы, Михаил Илларионович приказал ополченцам уносить раненых из-под пуль, из-под копыт и колес конницы и артиллерии. За русской линией он повелел разместить двенадцать тысяч подвод. Ничего подобного не было во французской армии – оттого их раненые задыхались под мертвыми, их трупы были растоптаны копытами и раздавлены колесами артиллерии…
Теперь Кутузов с отеческим чувством наблюдал плоды своих забот. По обочинам, чтобы не мешать движению колонн, брели легко раненные и увечные солдаты, а тех, кто сам не мог идти, везли на телегах, фурах, зарядных ящиках и даже в господских каретах. Тысячи местных жителей выходили к дороге с едой, питьем, а кто и с деньгами для пострадавших.
– Думаю, что французы потерпели не меньше нашего, – сказал Михаил Илларионович.
– Батюшка! – воскликнул зять. – Перед Можайском я ездил высматривать их войска. Кавалерийские колонны все были сборные. В одном и том же фронте гусар стоял возле улана и кирасир – подле конного егеря…
Кутузов откинулся на спинку сиденья со словами:
– Каково же мы их потрясли тогда!..
Он еще раз оглядел дорогу и заметил унтер-офицера, когда-то могучего, но согнутого временем и военными испытаниями. Лицо, почерневшее от пороховой гари и обезображенное шрамами, ничего не говорило, но взгляд повыцветших васильковых глаз понудил Михаила Илларионовича остановить лошадей.
– Что это? Уж не ты ли, Семенов? Чижик! – сказал главнокомандующий, и слезы потекли у него по лицу.
– Я, я, отец ты мой! – тоже со слезами отвечал унтер-офицер. – Вот первый, ефрейторский позумент – его прикололи по вашему приказу. А вот та самая медаль "За усердную службу", которую пришпилили вы собственными пальцами. А это знак ленты Святой Анны, пожалованный мне за двадцать лет беспорочной службы. Ах! Душа просится в бой – отомстить французу! Ведь и сейчас не промахну из ружья. Да только у меня теперь на правой руке двух пальцев нет, а на левой – трех. Отсек мне на Бородинском поле саксонец-кирасир тесаком пальцы! И списали меня, старика, вчистую…
Главнокомандующий, с помощью зятя, вышел из коляски, обнимал и целовал Семенова, гладил его лицо, и снова слезы мешали ему говорить.
– Да, брат Семенов! Верно, пора тебе, как молвится, повесить на спичку тесак и забросить шишак на чердак, – успокоившись, наконец сказал он. – А есть ли у тебя, дружок, кто на родине?
– Никак нет, Михайла Ларионович! – с преувеличенной бодростью отвечал инвалид. – Ни души единой. Родина моя на Смоленщине. Через село свое проходил я дважды – там остался один прах да трубы печные…
– Ах да! Ты смоленский! – встрепенулся Кутузов. – Помнится, когда-то ты говорил мне об этом. Да прости старика – память прохудилась, стала ровно подметка рваная… – Он обернулся к Кудашеву: – Николай! Напишешь сегодня же письмо Дишканцу от моего имени. Чтобы принял знаменитого героя-инвалида Сергея Семенова!..
Михаил Илларионович вынул кошелек и отсчитал золотые червонцы.
– Вот тебе, Чижик, годовое жалованье. Поедешь в мое имение Горошки, в Черниговскую губернию. Получишь готовый стол, двуствольное ружье и полную волю бродить по лесу и воевать с волками. Управляющий мой Дишканец на них довольно жалуется. А слабые мужичонки страшатся их поболе, чем мы с тобой старой Наполеоновой гвардии, отчаянных исполинов-гренадер.
Кутузов вытер левый глаз платком и грустно добавил:
– Если Бог даст, приеду и я на побывку к тебе в Горошки…