8
Москва! Древняя столица и самое сердце России…
Сотни старинных боярских теремов, пышных палат вельмож, сады и парки, уже тронутые багрецом, под сенью которых скрываются ветхие лачуги и простые избы. И конечно, главное великолепие первопрестольной: тысячи блистающих на солнце золотых маковок – домовых и приходских церквей, кафедральных соборов, древних часовенок, белокаменных монастырей. Вон Сухарева башня, вон Иван Великий, а вот и Новодевичий монастырь. А там где-то и Парасковея Пятница, и Никола Мокрый, и храм Ризположения, и Чудов монастырь с царскими палатами.
С Поклонной горы на первопрестольную открывалась дивная картина. Было первое сентября – день преподобного Симеона Столпника, Семена-летопроводца. Но погода все радовала сухостью и теплом.
"Коли на Семена ясно – осень ведреная, но к холодной зиме…" – вспомнилось Кутузову.
Он сидел на своей скамеечке, в окружении генералов, и делал вид, что обозревает позицию, подготовленную Беннигсеном для обороны Москвы. Суть была не в том, хороша эта позиция или дурна (а она оказалась отвратительной). Участь Москвы, ее судьба для Кутузова была уже решена. Приходилось принести величайшую жертву. С Москвой сопряжены были понятия о славе, достоинстве и даже самобытности Отечества. Ее сдача врагам воспринялась бы как бессилие защищать Россию. Продолжительное отступление от Немана, неразлучные с ним трудности, кровопролитные сражения в течение трех месяцев, пылавшие, преданные на расхищение врагам города и селения были жертвы тяжкие, но жертвы, принесенные, мнилось в народе и в армии, для сохранения Москвы, а не потери ее. В стране, от Немана до Москвы-реки, от Стыри и до Двины, развевались вражеские знамена; уже не только Москве, но и Петербургу и Киеву угрожало нашествие, а полуденную Россию опустошала моровая язва. В эту пору в глазах Европы падение Москвы почиталось ручательством, что Россия низойдет в разряд второстепенных государств.
Понимая все это, Михаил Илларионович, как кажется, решился на сдачу Москвы уже после того, как узнал о падении Смоленска.
Могут возразить, что он писал и говорил совсем иное. Уезжая из Петербурга, Кутузов заверял Александра I, что Москва никогда не будет сдана; позже, в письме московскому генерал-губернатору графу Ростопчину, утверждал: "По-моему, с потерей Москвы соединена потеря России". А сколько еще было подобных заверений! Но было бы крайне наивно доверять им и принимать их за чистую монету.
Михаил Илларионович давно уже превосходно усвоил ту истину, что каждый хочет услышать от него не правды, а только то, что он хочет услышать . Кутузов, случалось, высказывал противоположные мнения разным лицам, но напрасно было бы упрекать его в противоречиях. Он просто говорил и писал то, чего от него ждали, оставаясь при собственном мнении, которым делиться не желал ни с кем.
В Москве служили благодарственные молебствия об одержанной на Бородинском поле победе; Ростопчин, ободряемый заверениями главнокомандующего, в своих бойких афишах грозился в прах разнести Бонапарта; самого Кутузова государь возвел за безусловное поражение французов в чин генерал-фельдмаршала. Но Михаил Илларионович готовился к тому, к чему внутренне он был давно готов.
Кутузов рассуждал с генералами о невозможности сдать Москву без боя, притворно возмущался мнением тех, кто советовал отступать, и наконец повелел собрать Военный совет.
В четыре пополудни в деревне Фили, в простой избе, собрались Барклай-де-Толли, Дохтуров, Платов, Ермолов, Толь, Уваров, Остерман-Толстой, Коновницын, дежурный генерал Кайсаров. Ждали Беннигсена, который запаздывал. Милорадович не был приглашен по причине невозможности отлучиться от арьергарда. Только в шестом часу приехал Беннигсен, который, не считаясь с присутствием фельдмаршала, тотчас взял на себя роль председательствующего и задал вопрос:
– Выгоднее сражаться перед Москвой или оставить ее неприятелю?..
Кутузов недовольным тоном прервал начальника Главного штаба, заметив, что предварительно надо объяснить положение дел, и, подробно изобразив неудобство позиции, заявил:
– Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться Бонапарту, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну. Но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия…
В заключение он обратился к генералам, поставив вопрос так:
– Ожидать ли нападения в неудобной позиции или отступить за Москву?
Во вспыхнувшем споре главными действующими лицами были Барклай-де-Толли и Беннигсен, как старшие в чинах после Кутузова.
Барклай, страдая от изнурявшей его лихорадки, медленно говорил:
– Главная цель заключается в защите не Москвы, а всего Отечества, для чего прежде всего надобно сохранить армию. Позиция невыгодна, и армия подвергнется несомненной опасности быть разбитой…
Он глубоко в себе таил обиду за несправедливое отношение к нему в войсках во всю пору вынужденного отступления. Правда, мужество и отвага Барклая, проявленные им в Бородинской битве, на виду солдат, переменили общее мнение. После сражения войска встречали его криками "ура". Но душевная боль не проходила, а лишь затаилась…
– Оставлять столицу тяжело, – продолжал военный министр, – но, если мужество не будет потеряно и операции будут вестись деятельно, овладение Москвой приготовит гибель Наполеону…
Все выступление Барклая было направлено против Беннигсена; присутствующие ожидали, что начальник Главного штаба в ответ станет оправдываться и защищать избранную им позицию. Однако хитрый интриган ловко уклонился от предложенного на совете выбора.
– Хорошо ли сообразили те последствия, которые повлечет за собой оставление Москвы, самого обширного города в империи?! И какие потери понесет казна и множество частных лиц?! – воскликнул Беннигсен с наигранным пафосом. – Подумали ли, что будут говорить крестьяне и общество, весь народ? И какое может иметь влияние мнение их на способы продолжения войны? Подумали ли об опасности провести через город войска с артиллерией в такое короткое время, когда неприятель преследует нас по пятам? Наконец, о стыде оставить врагу столицу без выстрела? Я спрашиваю, будет ли верить после этого Россия, что мы выиграли Бородинское сражение, как это было обнародовано, если последствием его станет оставление Москвы?.. Какое впечатление произведет это на иностранные дворы и вообще в чужих краях? Не должно ли наше отступление иметь предел? Я не вижу поводов предполагать, что мы будем непременно разбиты… Я думаю, что мы остались такими же русскими, которые дрались с примерной храбростью!..
К удивлению присутствующих, Беннигсен неожиданно предложил новый наступательный план действий – ночью перевести войска с правого крыла на левое и ударить в центр Наполеона.
Барклай резко возразил:
– Надлежало ранее помышлять о наступательном движении и сообразно тому расположить армию. Но то было еще время поутру, при первом моем объяснении с генералом Беннигсеном о невыгодах позиции. Теперь уже поздно. Ночью нельзя передвигать войска по непроходимым рвам. Неприятель может внезапно атаковать нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров. Многими полками командуют капитаны, а бригадами – неопытные штаб-офицеры. Армия наша, по сродной ей храбрости, способная сражаться на позиции и отразить нападение. Но она не в состоянии исполнить сложное движение в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру и Нижнему Новгороду…
Кутузов с видимым удовольствием выслушал реплику Барклая, добавив, что, со своей стороны, никак не может одобрить план Беннигсена.
– Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны. И военная история знает много подобных примеров, – самым наивным тоном сказал он и словно задумался, подыскивая пример. – Да вот хотя бы сражение при Фридлянде , которое граф хорошо помнит. Оно было не вполне удачно, как я думаю, только оттого, что войска наши перестраивались слишком близко от противника…
Едкая ирония достигла цели: Беннигсен, главный виновник фридляндского поражения, поневоле умерил пыл. Генералы кратко высказали свое мнение. Храбрый Дохтуров, маленький, круглый, резко заявил, что он, безусловно, против сдачи Москвы неприятелю. Граф Остерман-Толстой отверг предложение Беннигсена и, впившись в него своими блестящими темными глазами, спросил:
– Можете ли вы в случае сражения поручиться за нашу победу?
Начальник Главного штаба, рассердившись, грубо ответил:
– Подобных требований нельзя предъявить одному человеку. Победа может зависеть лишь от храбрости наших солдат и умения наших генералов…
Совещание подходило к концу, когда приехал Раевский, занятый расположением войск. По приказанию Кутузова начальник штаба 1-й армии Ермолов объяснил ему суть разномыслии. Раевский, наклонив черную курчавую голову, сказал:
– Если позиция отнимет у нас возможность пользоваться всеми нашими силами и если уж решено дать сражение, то выгоднее идти навстречу неприятелю, чем ожидать его. Однако для подобного мероприятия мы не готовы. И потому можем только на малое время замедлить вторжение Бонапарта в Москву. Россия не в Москве, она среди ее сынов. Следовательно, более всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения. Но я говорю как солдат, Михаилу Илларионовичу предоставлено судить, какое влияние в политическом отношении произведет известие о взятии французами Москвы…
Последним высказался Ермолов. Как генерал с небольшим военным опытом, он не смел дать согласия на оставление столицы и предложил атаковать неприятеля.
Кутузов недовольно заметил:
– Такие мнения может предлагать лишь тот, на ком не лежит ответственность.
Наступило продолжительное молчание, которое нарушил фельдмаршал. Тяжело вздохнув, он заговорил:
– Вы боитесь отступления через Москву… А я смотрю на это как на Провидение – это спасет армию. Бонапарт словно бурный поток, который мы все еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет…
Из всех русских генералов лишь один Кутузов мог оставить неприятелю Москву, не повергнув государство в глубокое уныние. На этом совете вновь подтвердилась неоспоримо великая истина, что в Отечественной войне Кутузов был сущей необходимостью для России.
– С потерею Москвы не потеряна еще Россия, – размышлял вслух фельдмаршал. – Первой обязанностью себе ставлю сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут к ней на подкрепление, и уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю. Поэтому я намерен, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге. Знаю, ответственность обрушится на меня. Но жертвую собой для блага Отечества. – Он поднялся со стула, давая понять, что заседание совета закрыто, и твердо добавил: – Приказываю отступать…
Генералы тихо разошлись, и фельдмаршал остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел полковник Шнейдерс. Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять фельдмаршала и заводил речь о разных предметах. Слова его, однако, оставались без ответа.
– Где же мы остановимся? – спросил Шнейдерс наконец.
Будто пробужденный вопросом, Кутузов подошел к столу, сильно ударил своим пухлым кулаком и с жаром сказал:
– Это мое дело! Но уж доведу я проклятых французов, как в прошлом году турок, до того, что они будут лошадиное мясо есть!..
Успокоившись, фельдмаршал принялся отдавать приказания о движении войск на Рязанскую дорогу, то есть на юго-восток от Москвы. При этом, однако, он запретил начальнику интендантской службы генералу Ланскому перевозить продовольствие с Калужской дороги, куда Кутузов загодя, еще после Бородина, распорядился направить хлебные запасы. Эго могло означать лишь то, что главные интендантские магазины ожидали армию к юго-западу от древней столицы.
Милорадовичу велено было командовать арьергардом.
Всю ночь Михаил Илларионович был чрезвычайно печален и несколько раз принимался плакать. Как полководец, он видел необходимость уступить врагам Москву. Но, как русский, мог ли он не болеть о ней?..
Кутузов не спал уже несколько суток и теперь отчаянно нуждался в освежающем мозг и тело забвении. Однако вместо расслабления и вожделенного покоя чувствовал только обостренную возбужденность. Тревога за завтрашний день отнимала самую тень уюта, размягченности, дремоты. Он снова и снова повторял себе: "Москва обречена!", словно бы не предвидел этого ранее.
– Москва! – шептал русский главнокомандующий. – Почто Вседержитель, коего судьбы неисповедимы, предопределил тебе быть жертвой неблагодарности злых иноплеменников? Но зато горько, горько восплачут они по тебе, своей гостеприимнице, и ужасна будет гибель их!..
Страдание сделалось невыносимым. Глядя на иконку, мерцавшую в углу горницы дешевой позолотой оклада, Михаил Илларионович жарко молил:
– Господи! Дай мне хоть на пол-лампадки сна!..
Глава третья
И враг бежит…
1
М. И. Кутузов – М. И. Кутузовой (после 11 октября, в Медыни).
"Я, слава Богу, здоров, мой друг. Здесь, ей-богу, все хорошо. Наполеон бегает по ночам с места на место; но по сю пору мы его предупреждаем везде. Ему надобно как-нибудь уйти; и вот чего без большой потери сделать нельзя…".
* * *
М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.
20 октября.
"Я, слава Богу, здоров, мой друг, хотя и очень трудно. Должно меня утешить то, что я первый генерал, перед которым Бонапарте так бежит. Детям благословение…"
2
Перелом наступил в течение месяца с небольшим.
Пройдя 2 сентября покинутую жителями первопрестольную, русская армия сделала два перехода по Рязанской дороге и остановилась на сутки у Боровского перевоза через Москву-реку. Отсюда Кутузов повелел главным силам идти на запад, к Подольску, проселочной дорогой, прикрываясь рекой Пахрой. Офицеры и солдаты истощались в догадках, рассуждая о намерениях светлейшего князя: кроме корпусных командиров, никто не знал настоящего направления. Оставленному на месте отряду приказано было делать вид, будто вся армия отступает к Рязани.
5 сентября, с рассветом, войска двинулись двумя колоннами и поздно вечером расположились на Тульской дороге, у Подольска, при страшном зареве пожара московского, освещавшего весь небосклон. Густые облака, в которых отражался пламень Москвы, текли, как потоки лазы, по темной синеве неба.
Когда армия совершала боковое движение, арьергард под командой Милорадовича в назначенное время тоже повернул на запад. На всех пересекаемых им дорогах Милорадович оставлял отряды с приказанием каждому из них не следовать уже за общим движением, а при появлении неприятеля отступать той дорогой от Москвы, на которой находился. Мюрат, посланный Наполеоном, долго шел по Рязанскому тракту за двумя казачьими полками в уверенности, что перед ним главные силы Кутузова. Только в Бронницах, за Пахрой, король Неаполитанский понял свою ошибку и поворотил к Подольску.
Тем временем Кутузов, прибыв с войсками в Красную Пахру, немедленно велел конному отряду Дорохова идти на Можайскую дорогу для истребления французских транспортов и команд, двигавшихся к Москве. Набеги Дорохова были удачны: в течение недели он взял в плен до полутора тысяч человек и уничтожил парк в восемьдесят ящиков. Узнав о появлении русских в своем тылу, Наполеон спешно послал для очищения Можайской дороги сильный отряд, но Дорохов отступил так искусно, что, ретируясь, наголову разбил два эскадрона гвардейских драгун.
Кутузов намеревался собраться с силами, дать время разгореться народной и партизанской войне и в особенности, по любимому его выражению, "усыпить Наполеона в Москве". Никто не мог знать, что предпримет Наполеон, но Кутузов, развивая свой план, добивался военного перевеса сил над неприятелем. Русский полководец продолжал отступать – теперь уже по Старой Калужской дороге, выигрывая время, усиливая свою армию и постепенно изматывая противника.
Великий ум его постиг характер и свойство Отечественной войны.
15 сентября армия выступила из Красной Пахры в Тарутинский лагерь. Мюрат несколько раз производил внезапные налеты: самый значительный бой произошел 17 сентября под Чириковом, где был взят в плен начальник штаба у Неаполитанского короля генерал Феррье. Мюрат просил об освобождении его под честное слово, но Кутузов ласково отказал. 20 сентября русские перешли реку Нару и вступили в Тарутинский лагерь. Фельдмаршал приостановился на высоком берегу Нары и, словно предрекая будущее, произнес:
– Отсель ни шагу назад!..
Маленькая деревушка Леташевка на Старой Калужской дороге, вблизи Тарутина, на целые две недели сделалась военным центром России. Сюда приезжали со всех концов страны, чтобы убедиться, что русская армия готовится к новым сражениям, и предлагали свои услуги Кутузову. Откуда что явилось! Из Южной России к Тарутинскому лагерю везли всякие припасы. Среди биваков вдруг открылась торговля. Крестьяне из ближних и дальних селений приезжали повидаться с оставшимися в живых родственниками и земляками. Крестьянки толпами ежедневно приходили с гостинцами в полки отыскивать мужей, сыновей, братьев и говорили:
– Только дай нам, батюшка, пики, то и мы пойдем на француза…
Казалось, вся Россия сходилась душой в Тарутинском лагере. Каждый истинный сын Отечества из самых отдаленных пределов стремился сюда если не сам, то мыслью и сердцем, жертвуя зачастую последним своим достоянием.
Армия в короткий срок выросла до ста тысяч человек, не считая казаков и ополчения. Войска укомплектовали рекрутами, лошадьми, зарядами, снабдили сухарями и тулупами, сапогами, валенками, а лошадей – овсом и сеном. Всем выдали жалованье, и, сверх того, нижние чины награждены были за Бородинское сражение по пять рублей ассигнациями. Ежедневно в Тарутино прибывали из Тулы новые пушки и единороги, и артиллерийский парк снова умножился, составив 622 ствола. 2-я армия, особенно пострадавшая при Бородине, была присоединена к 1-й, Западной.
Между тем в тылу у Наполеона все ярче, все неодолимее разгорался пожар народной войны.