- Не хитри, Помпей Великий! - резко прервал его Красс. - Верно, ты популяр… Ну, а я?.. Разве я тоже не популяр? И если ты предъявляешь право на Азию, то и я…
Вспыхнув, Помпей перебил его:
- Пусть решат комиции, кому отправиться в Азию. Боги видят" что я радею о величии отечества.,. Пусть изберут тебя, и я с радостью принесу благодарственную жертву Минерве…
Удивился, услышав резкую речь Красса: теперь консул не стыдил, не уговаривал, а нападал; в его словах звучала скрытая угроза:
- Дело Лукулла - дело сулланцев, а ты, Помпей, перешел на сторону врагов и хитростью склонил меня на это дело. Знаю, ты хочешь присвоить плоды трудов Лукулла. Но этого не будет! - крикнул он так громко, что все вздрогнули. - Скорее лисицу запряжешь в повозку или козла подоишь…
Противодействие Красса испугало Помпея, и он стал распространять слухи, что после окончания консулата намерен возвратиться к частной жизни. Эти речи возбуждали плебс и всадников: оба сословия понимали, что предстоит жестокая борьба с сенатом, - Красс добровольно не уступит.
И всё же пришлось уступить: под нажимом популяров провинция Азия была отнята у Лукулла.
XVIII
Пролетали месяцы.
Видя, что популяры усиливаются, а Помпей борется против него, Красс вернулся в ряды аристократов, чтобы еще упорнее, еще ожесточеннее продолжать борьбу. Он часто виделся с Цезарем, который добивался известности красноречием на форуме и расточительностью. Хвастовство Цезаря, что он потомок царя Анка Марция и богини Венеры, забавляло Красса. Однако богач пытливо присматривался к Цезарю и давал ему деньги взаймы. "Этот полуцарь-полубог любопытен. Скользкий, как угорь, он способен легко выйти из труднейшего положения, а его лживость, хитрость, развращенность, мотовство, жадность к деньгам, а особенно к славе изумительны".
И однажды, встретившись с Цезарем на форуме, пригласил его к себе.
В один из нефастальных дней, в которые, согласно Фастам, не разрешалось иметь дел с народом, спустя неделю после участия в шествии по городу с салииокими жрецами (одетые в короткие трабеи, они бежали, бряцая лнцильеким оружием, прыгая и распевая песни в честь Марса Градива), Цезарь шагал по улицам, направляясь к Крассу, который жил в роскошном доме на Палатине.
Идя, Цезарь напевал салийскую песнь:
Марс Градив
Ведет нас
В далекий поход,
А света виновник
Юпитер-Люцетий -
Нам помощь в боях!..
Рубитесь
И бейтесь,
Рубитесь сплеча,
Врагов не щадите,
Бесстрашно сражайтесь
За царственный Рим!
- "Марс и.Юпитер, не так уж могущественны, как поют о них салийские жрецы, - думал он, - и не боги, а оружие решает исход войны, возносит или низвергает мужей. А выше всего Предопределение, или Судьба, и никто не в силах изменить предначертанного".
Красс был в веселом настроении: расхаживая по атриуму и напевая непристойную греческую песенку, он рассматривал драгоценные статуи и вазы, загромождавшие левую часть атриума (они были отняты им у одного публикана за долги), когда раб возвестил о прибытии Цезаря.
Красс оживился и, улыбаясь, пошел гостю навстречу. После взаимных приветствий, он взял Цезаря под-руку и прошел с ним в таблинум.
Кликнув рабыню и приказав принесть вина и плодов, он пристально взглянул на Цезаря:
- Скажи, дорогой, не скрывая, что делает Помлей? Гость, застигнутый врасплох коварным вопросом, быстро собрался с мыслями.
- Говорят, он болеет… Но я не бываю в его доме. - Не бываешь?! А накануне салийских торжеств ты
получил от него старинный меч.
Об этом Красс знал от соглядатаев, следивших за каждым шагом Цезаря.
- Верно, - согласился гость, почувствовав ловушку, - желая участвовать в салийских торжествах…
-…как потомок Венеры? Понимаю, - перебил Красс, делая вид, что не замечает краски на лице Цезаря. - Но," дорогой мой, оружие, с которым прыгают жрецы, хранится в недоступном для нас месте, и только с этим оружием разрешается выступать на празднестве…
- Но ведь я не жрец!.. И не имел бы права…
- Понимаю, - кивнул Красс, - тебя допустили, как потомка Венеры.
И опять в его голосе послышалась насмешка. Цезарь гордо поднял голову: в глазах его был вызов.
- Ты не ошибся. Не только как потомка Венеры, но и как потомка царя Анка Марция…
- Гм… И такой потомок - популяр? Я не хвалюсь родством с царями и богамим, а все-таки раньше тебя отошел от популяров…
- Разве Помпей, военачальник Суллы, не на нашей стороне?
- Помпей, Помпей! - побагровев, зарычал Красе - Тщеславная скотина! И если ты с ним заодно, то пасись, прошу тебя, на его поле, а в мое не лезь…
Цезарь засмеялся.
- Ты сердишься, это хорошо, - сказал он, - такой муж способен на подвиг или на великое дело… Говорят, Сулла тебя ценил…
Глаза Красса сверкнули.
- О, император! - вымолвил он со вздохом. - Он заботился о последнем своем ветеране…
- Вспоминая диктатора, - продолжал Цезарь, - я думаю, что муж, идущий к власти, должен брать пример с него…
Красс протянул рабыне кубок, который она наполнила разбавленным вином, и сказал:
- Клянусь Вестой, ты думаешь, что я честолюбив?
- Да. И властолюбив.
- Может быть…
Понизив голос, Цезарь придвинулся к нему: - Оба мы жаждем власти, но я - маленький человек, который добивается квестуры, а ты - муж большой силы, высшей магистратуры и богач. Ты всё можешь. Но я сильнее тебя волей и духом. Я упрям и не привык отступать перед препятствиями. Трудности, возникающие на пути, заставляют меня напрягать силы, чтобы преодолеть их. - Деньги.,. Сколько? - хрипло выговорил Красс.
- Подожди. Знаю, ты их не пожалеешь, хотя тебя и обвиняют в скупости…
Красс пристально смотрел в глаза Цезаря и думал, можно ли ему довериться, а Цезарь, чувствуя, что тот колеблется, поспешил переменить разговор; он спросил, верно ли, что Лукулл одержал новые победы…
Красс, притворяясь, что предложение Цезаря не может иметь цены и важности в жизни такого государственного мужа, каким он считал себя, стал рассказывать о вторжении Лукулла в Армению, о поражении войск Тиграна и осаде Тигранокерты…
- На днях, - заключил он, - сенат получил радостное известие о новом поражении Тиграна и взятии Тигранокерты, а сегодня - о бунте легионов Лукулла, - война надоела, суровость же полководца возбуждает ненависть воинов: вообрази себе - он велит легионариям уважать женщин и не трогать имущества греков.
- Говорят, он стал гордым, как Сулла…
- Говорят, говорят!.. Кто говорит - Помпей? А ты меньше слушай - да поразит его молния Юпитера!
И, помолчав, возобновил прерванную беседу:
- Так ты говоришь - власть? Говоришь - нас двое? Всё это хорошо… Но это дело трудное… Нужно обдумать…
Цезарь слушал, не спуская с него блестящих нетерпеливых глаз, однако сдерживался.
- Денег дам, - продолжал Красс, - чтб серебро? В Аид его не унесешь - утонет ладья Харона, - засмеялся он, - а слава останется навеки, и я буду жить невидимой тенью среди народов, как Александр Македонский, Сократ, Платон, Аристотель…
- Подожди, - прервал его Цезарь, - мы должны встретиться с мужами, которые нам помогут…
- Кто они? - вскричал Красс. Цезарь молчал.
- Не доверяешь?
- Тебе, Марку Лицинию Крассу, сподвижнику диктатора и сенатору, не доверять?.. Но не рано ли говорить об этом?.. Пока Помпей, вождь популяров, в Риме…
- А разве ты не популяр?..
- И я популяр. Но популяры бывают разные: такие, как Карбон и Сатурнин - мелки для нашего времени. Нужно уметь быть популяром, когда это выгодно…
- Постой, - перебил Красе - Это не ново. Когда сулланцы переходят на сторону популяров, и один из них, например, Помпей, - преступник перед плебсом, а другой (я говорю о себе), добившись своей цели, перебегает в лагерь аристократов…
Цезарь тонко усмехнулся:
"Он не понял меня, тем лучше, - подумал он, - можно служить двум господам, а потом освободиться от них… Буду ждать, работая, и, ожидая, работать, пока Хронос не приблизит благоприятного часа…"
Он простился с Крассом, сказав ему:
- Получишь от меня эпистолу - приходи в мой дом. Там ты встретишься с людьми, которые нам будут полезны.
XIX
Добившись квестуры, Цезарь не прерывал излюбленных занятий астрономией и стратегией: он увлекался Гиппархом, изучал, подобно Сулле, движение войск в походах, ведение наступательных и оборонительных боев Аннибала, Сципионов Старшего и Младшего и в особенности Суллы, который, начальствуя над маленькими силами, сумел разбить азийские полчища Митридата при Херонее и Орхомене.
Увлекаясь эллинским искусством, Цезарь скупал статуи Фидия, Праксителя, Скопаса, Лизиппа, жадно читал Софокла, Эврипида, Платона, Аристотеля и менее знаменитых писателей. Величественная культура Греции вставала перед ним, свежая и прекрасная, как Анадиомена. Он понял, что Цицерон, выдвинувший красноречие Демосфена как образец чистоты языка, был прав: азийская риторика Гортензия Гортала не могла больше соперничать с простыми зажигательным филиппиками греческого оратора и острыми общедоступными речами самого Цицерона.
Но больше всего увлекала его политика: это был мост к власти, вступить на который и пройти его до конца казалось самым трудным делом. Он пристрастился к "Политике" Аристотеля не потому, чтобы она всецело удовлетворяла его, а оттого, что представлялась близкой современности; иной же, "своей политики", он еще не выработал, хотя много размышлял о новых формах правления.
"Если всё должно быть основано на законе, препятствующем вырождению демократии в демагогию, аристократии - в олигархию и монархии - в азийскую деспотию, - думал он, - то лучшая форма власти - союз демократии и аристократии, как учил Аристотель и одобрял Полибий… Поэтому мы, популяры, приняли эту "политику". Но может ли она теперь удовлетворить римское государство? Этот союз вызывает борьбу сословий за власть, подрывает устои республики, разрушает ее… Где же выход?.. В диктатуре, в монархии? Неужели прав был Сулла, отбрасывая Рим к временам царей?.."
Вошла рабыня, возвестив, что госпоже хуже: лекарство, приготовленное врачом, не помогает, и она задыхается.
Уже вторую неделю болела Корнелия, и Цезарь каждый раз, входя в кубикулюм, где она лежала, разметавшись на ложе, испытывал к ней жалость и чувство нежности. Врачи утверждали, что вылечат ее, но Цезарь был уверен, что какова бы ни была болезнь, она излечима в том случае, если жене предопределено жить, и потому лекарствам не придавал существенного значения.
Когда он входил, Корнелия кашляла; она вспотела - пожелтевшее лицо и полунагое тело, с которого она сбросила одеяло, лоснились, и Цезарь был поражен худобой ее рук и ног.
"Умрет", - подумал он и спросил, не подать ли ей карийских сластей, чтобы унять кашель, но Корнелия, отрицательно мотнув головой, так сильно закашлялась, схватившись за грудь, что лицо ее побагровело.
Врач-иудей, с длинной седой бородой и умными глазами, подошел к ложу, держа курильницу в руке; он шептал, быстро повторяя: "Адонай, Адонай", и Цезарь с суеверным страхом отодвинулся от него. Запах сгоравшей смолы распространился в кубикулюме, и больная, вдыхая целебный дым, успокоилась.
- Спи, - шепнул Цезарь и сделал движение, чтобы уйти.
- Подожди, Гай, - остановила она его, - чувствую, что скоро сойду в Аид… Нет, нет! - воскликнула она, заметив, что он готов возражать, - я это знаю: мне снился зарубленный легионариями отец и манил окровавленной рукою… На моем саркофаге сделай надпись: "Корнелия, жена Гая Юлия Цезаря, дочь великого Цинны…"
К вечеру, когда стало ей хуже и врач объявил, что Адонай не продлит жизни благородной госпожи, Цезарь получил известие о внезапной болезни Юлии, вдовы Мария Старшего. Суеверный страх охватил его: "Уж не причина ли их болезни этот старый иудей? Что он шепчет? Каких богов призывает на помощь - добрых или злых?,."
А врач говорил, и слова его медленно шуршали в таблинуме:
- Если позволишь, господин, я взгляну на твою тетку… Может быть, наука в силе отвратить от нее болезнь…
- Нет, нет, - резко возразил Цезарь и приказал кликнуть атриенсиса. - Заплати этому человеку за его труды по-царски… Помощь его больше не нужна…
А сам думал, щупая на груди золотую буллу: "Волшебник, старый волшебник… Слуга Гекаты… Как сверкают его старые глаза! Лишь бы они не накликали на меня болезней!"
Юлия лежала не в кубикулюме, а в таблинуме, где каждый день читала несколько часов "Достопамятности Суллы" и составляла к ним примечания.
Еще утром она почувствовала легкое недомогание, боли в сердце. И вдруг упала. Ее подняли, положили на ложе и привели в чувство.
Она крепилась, не желая беспокоить родных, но, когда к вечеру ей стало хуже, она послала рабов за ними.
Она думала о Сулле, перебирая в памяти встречи, вспоминая каждое слово, сказанное им, и он мелькал перед ней под разными личинами: веселый гуляка, соблазнитель дев, завсегдатай лупанаров, смелый муж, храбрый воин, великий полководец, кровавый диктатор… И эти лики, меняясь, надвигались на нее, а она протягивала руки, чтобы погрузить их в золотое руно его волос…
"Где я найду твою блуждающую тень, Люций? Где встречусь с тобою?"
Родных Цезарь не застал в таблинуме - они ушли за несколько минут до его прибытия. Юлия была одна.
Подойдя к ее ложу, он сел у изголовья и взял ее смуглую исхудалую руку, не зная, что сказать, как утешить.
- Хорошо, Гай, что ты поторопился, - спокойно сказала Юлия, - Мойра уже звенит ножницами, чтобы обрезать нить моей жизни…
- Ты еще поживешь, супруга великого Мария, - тихо ответил Цезарь, опуская глаза.
- Зачем так говоришь? - упрекнула она его. - Ведь сам ты не веришь своим словам!
- Хочешь, я приглашу александрийских врачей?
- Не нужно. Обещай только… довести мое дело до конца… Пусть скрибы перепишут "Достопамятности Суллы" и мои примечания. А потом отдай всё Лукуллу…
- Зачем? - тихо вымолвил он и подумал: - Так это верно, что она любила диктатора!"
- А когда я уйду в другой мир, - не ответив на его вопрос, говорила Юлия, - не забудь…
Вскрикнув, схватилась за сердце: лицо побелело, голова странно покачнулась.
Цезарь вскочил, громко окликнул ее - молчание. На него смотрели широко раскрытые неподвижные глаза.
Приложил руку к ее сердцу: не билось.
Юлию и Корнелию хоронили одновременно.
В печальном шествии Цезарь нес статую победителя кимбров и тевтонов, и плебс, вспоминая Мария, склонял головы. Множество ремесленников, вольноотпущенников и рабов теснились в узких улицах: одни - чтобы взглянуть на супругу Мария и жену популяра, который нес статую полководца, другие - чтобы проводить их до могилы.
- Какое горе для Цезаря! - шептали плебеи.
А он шел, несколько бледный, опустив глаза, но большого горя не испытывал.
"Разве смерть не обычное явление? Конечно, жаль умирающих, но никто не вечен. А ведь нужно плакать, по обычаю… Но как плакать, когда нет слез?.."
Он произнес речь, восхваляя Мария и Цинну, величая их лучшими вождями популяров, а о себе говорил, что его род ведет начало от царя и богини; упомянул Гракхов, смелых друзей народа, и резко порицал Суллу за жестокость и непримиримость к плебсу, зная, что память о диктаторе ненавистна народу. Величая Юлию и Корнелию "самыми добродетельными матронами Рима", он сказал, что дочь его Юлия будет достойна своего знаменитого деда, и обещал воспитать ее поборницей нужд плебса.
Вечером, когда друзья и знакомые, приглашенные Цезарем, возвращались, чтобы принять участие в похоронном обеде, Цезарь отделился от толпы и задумчиво смотрел на ночные похороны плебея.
При свете факелов несли гроб, и покойника провожали несколько сукновалов и рыдавшая женщина с ребенком на руках.
"Они всегда хоронят ночью - беднота самолюбива, боится дневного света, - думал он, присоединяясь к друзьям. - Зарыв этого плебея на кладбище Эсквилинского поля, они возвратятся в свой домик, чтобы сесть за скудную пищу и глотать ее со слезами… А таких бедняков большинство. Они мечтают о благополучии, и если им обещать…"
Резко отвернулся от похоронного шествия и присоединился к друзьям.
XX
Несколько лет прожила Лициния в вилле Корнелия Лентула Суры на положении племянницы господина, и это время было безмятежно, как тихая дремота на солнечном берегу ручья. Прошлое казалось ей страшным сном, ниспосланным Гекатой, а спасение из каменной ямы - чудесным вмешательством Весты в ее судьбу.
Катилина, отвезший ее подальше от Рима и не преминувший разделить с ней ложе тотчас же по приезде в виллу, оставался недолго, и образ его улетучивался из ее памяти. А Суры она никогда не видела - он не бывал в вилле, довольствуясь теми отчетами о хозяйстве, которые она составляла с вилликом и посылала ему в Рим.
Однажды, когда на птичьем дворе секли нерадивую рабыню, у которой неизвестно каким образом пропала корзина яиц, приготовленных для продажи, Лициния, услышав вопли, вышла из дома.
Навстречу ей бросилась виллика:
- Госпожа моя, - воскликнула она, удерживая Лицинию за край туники, - тебя ждет человек с эпистолой…
- Пусть войдет в атриум, - распорядилась она и спросила, за что наказывают рабыню. Проступок невольницы показался ей незначительным, и она приказала прекратить истязание.
Посредине атриума стоял смуглый молодой плебей. Она невольно залюбовалась им, а он, поклонившись, подал ей письмо:
- От нашего господина Люция Сергия Катилины. Патриций писал, что вилла Корнелия Лентула Суры продана этрусским обществом публиканов за долги господина, и поручал Сальвию отвезти Лицинию к своему другу Манлию, ветерану Суллы.
- Поедешь со мной? - спросил Сальвий, весело взглянув на нее.
Лициния смущенно опустила глаза.
- Не знаю… в чужой дом… в чужую семью тяжело вступать… - пролепетала она.
Сальвий стал убеждать, что иного выхода нет, и она решила собираться в дорогу.
Весь день Сальвий помогал ей по хозяйству: нужно было сдать расписки в получении денег, взыскать по счетам с должников, отвезти в нундины плоды и овощи на рынок. А когда наступил вечер и они, сидя в атриуме, ужинали, Сальвий сказал:
- Мой господин Катилина послал меня по делам в Этрурию, и мы часто будем видеться. Я скажу Манлию, как приказал господин, что ты - моя жена…
Лициния вспыхнула:
- Зачем? - шепнула она. - Разве Манлий…
- У него на попойках собираются разные люди, а тебя нужно обезопасить. Я скажу Манлию так: "Наш господин Катилина приказал тебе дать приют Лицинии и заботиться о ней, как о родной его дочери…"
Лициния схватила его за руку.
- Да воздадут тебе боги за твою доброту…
Манлий принял их приветливо, а прочитав эпистолу Катилины, сказал:
- Будь спокоен. У меня твоя жена никем не будет обижена, иначе…
Он поднял огромный кулак и погрозил им невидимому врагу.
Ночью, когда в доме все заснули, Манлий и Сальвий вышли в поле.
- Господин передает тебе власть над Этрурией, - говорил Сальвий. - Готовь ветеранов к восстанию, вербуй плебеев, набирай рабов…
- Наконец-то! Серебро на это-дело?
- Со мною.
- Что нового в Риме?