– А покамест пожелаем ему усов! – продолжил второй и оба захохотали. С ними засмеялся и Наполеон. Он дал гвардейцам по наполеондору и велел выпить за счастье Римского короля.
"Может, и не слава главное в жизни, а вот он, мой сын? – думал он. – Потому что не будет сына – кому я передам мою империю? С другой стороны: не будет славы – нечего и передавать. Кто бы я был без моей славы? И где бы я сейчас был?".
Он вспомнил ответ Талейрана: "Я был бы епископом", и подумал: "А я был бы самое большее капитаном. И если для исполнения мечты необходимо перевернуть весь мир, значит, надо его перевернуть!"..
Глава шестая
Александр Щербинин, один из квартирмейстеров, ещё утром решил, что надо проехать по полю несколько раз из конца в конец. "Мало ли куда пошлют, – подумал Щербинин. – Под огнём-то дорогу ни у кого не спросишь"…
Он проехал поле от фланга до фланга и от деревни Псарёво, бывшей ещё дальше Татарок, до батареи Раевского. Через какое-то время поле, наконец, уложилось у него в голове и он мог мысленно окинуть взглядом любой его уголок. Между тем, времени до темноты и сна ещё оставалось немало. "Как тянется день… – подумал Щербинин. – Да и понятно, почему: завтра бой, не по себе". Этим "не по себе" он заменил слово "страшно", которого не могло быть у русского офицера в лексиконе даже наедине с собой. Завтрашняя битва должна была стать первым большим сражением для Щербинина. От этого, кроме "не по себе", было ему и любопытно – как это бывает, когда тысячные массы войск идут друг на друга, когда стреляют многие сотни пушек? "Завтра всё узнаю…" – подумал он, пытаясь вообразить себе стрельбу тысячи орудий. До этого он только в Витебске был в бою, но там была арьергардная схватка. "Ну может сто пушек было на поле, а и то едва не оглох"…
Вечером Щербинин ехал в сторону Семёновского – решил посмотреть, много ли успели построить на флешах, после чего намеревался ехать уже в Татарки – чиститься перед боем да спать. Но тут догнала его попутная коляска, в которой Щербинин увидел Беннигсена и генерала Ожаровского.
– Щербинин! Поезжайте за нами! – прокричал Беннигсен на ходу. Щербинин приложил два пальца к киверу и поехал следом за коляской.
"Чего это Беннигсен такой хмурый?" – подумал Щербинин, не знавший о споре Беннигсена и Толя на кургане.
После того, как Кутузов подозвал к себе Толя, Беннигсен понял, чью идею предпочтёт этот русский старик. Ледяное спокойствие Беннигсена не позволяло ему показывать возмущение, но сдерживался он в этот момент с трудом. "Кутузову не нужны в советчиках ни я, ни Багратион, ни Барклай, никто из тех, кто потом, в случае успеха, мог бы оспорить лавры. Вот Толь – да, Толь будет благодарен за ту иллюзию власти, которую даёт ему Кутузов… Именем Кутузова Толь распоряжается всей армией, это счастливейшие дни его жизни…" – угрюмо думал Беннигсен, уже четыре часа ездивший по полю чтобы просто занять себя и утомить. (Надо было бы тогда ехать верхом, но от сегодняшних холода и сырости, или к завтрашней перемене погоды разболелась одна из его старых ран). Впрочем, была в этой езде по полю и служба: взглядом старого служаки, он смотрел, в каком состоянии полки, какие они занимают места.
Щербинин не знал, куда велено ехать кучеру и мог только гадать. "Это куда же они правят? – проверял он сам себя. – К Тучкову что ли? Так и есть – к Тучкову"…
– Что это, кто так поставил войска?! – проговорил вдруг довольно громко Беннигсен. 3-й корпус стоял едва ли не в чистом поле, без укреплений и естественных укрытий, и даже Утицкий курган, который мог бы быть ему опорным пунктом, имел далеко позади себя.
Щербинин знал о том, что Кутузов разместил 3-й корпус возле Утицы скрытно, чтобы по истощении неприятельских сил пустить ему в тыл свежее войско. Правда, сегодня Щербинин у Утицы уже был и удивился тому, что корпус вовсе не стоит скрытно – негде ему было возле Утицы стоять "скрытно": вместо леса был кустарник да и тот жидкий.
То же самое, видимо, удивило и Беннигсена, когда он добрался до корпуса Тучкова. Сам Тучков отыскался вскоре на обочине Старой Смоленской дороги.
– Полагаю, Николай Алексеевич, что вам следует переместить войска ближе к линиям Багратиона… – сказал Беннигсен, выговаривая слова с акцентом. – Здесь ваш корпус будет бесполезен…
– Но если мы, Леонтий Леонтьевич, перейдем на указанное вами место, то окажемся на склоне горы, внизу от неприятеля, и сами напросимся на истребление… – отвечал Тучков.
"Почему он не говорит, что поставлен здесь в засаде? – подумал Щербинин. – Он что же – сам про это не знает?!"..
– Николай Алексеевич, вы неправильно поняли меня, – сказал Беннигсен, холодно глядя на Тучкова своими странными глазами. – То, что я говорил о перемещении вашего корпуса, это не совет, а приказ мой, как начальника Главного штаба соединённых армий…
Тучков вдруг подумал: "А вот и на императора Павла поди так же смотрел, а потом убил"… В 1807 году Беннигсен был его командиром, и с тех пор Тучков с почтением относился к этому генералу – всё же при Прейсиш-Эйлау непобедимый Наполеон впервые не победил. Но про цареубийство забыть не мог.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – отчеканил он, подчёркивая эту фразу отданием чести. Этим Тучков хотел показать, что с решением Беннигсена не согласен.
"Видать, отменил Кутузов засаду… – подумал Щербинин. – А жаль – то-то французы бы завтра удивились! А то, может, и Беннигсен не знает про это? Но как же – вот я, свитский поручик, знаю, а он, начальник Главного штаба – нет? Не может такого быть"..
Убедившись, что 3-й корпус пришёл в движение, Беннигсен велел кучеру погонять в Горки, в Главный штаб. Щербинин, решив, что уже достаточно покружил по полю, поехал следом, размышляя, почему Кутузов вдруг отказался от идеи обхода. Какое-то сомнение точило Щербинина. Только доехав до Главной квартиры, и увидев, что Беннигсен вошёл в избу, занимаемую Кутузовым, Щербинин перестал сомневаться – да, и впрямь отменили обход.
Не мог же Щербинин предположить, что Кутузов не поставил в известность о своей задумке ни Тучкова, ни Беннигсена, да и вообще почти никого, кроме Толя, всё по той же, приобретённой после злосчастной шутки над Румянцевым, привычке многое, если не всё, держать в себе…
Глава седьмая
Строить флеши перед деревней Семёновское решено было ещё вечером 23 августа, но земля оказалась с большими камнями, для возведения бруствера приходилось собирать вокруг пахотную землю, так что работы шли медленно.
Флеши были устроены хитро, с умыслом: две впереди, а одна позади них, на высоте, так, что из неё можно было расстреливать всё внутри первых двух укреплений в случае их захвата неприятелем (эту-то флешь не видел Наполеон при объезде поля, и 26 августа она доставила французам немало неприятностей).
Для строительства и разных прочих нужд разобрали деревню Семёновское, из домов которой уцелели лишь два – один из них занимал Багратион, другой – его дежурный генерал Сергей Иванович Маевский, ещё молодой (33 лет) человек, круглоголовый, лысоватый, всегда чрезвычайно весёлый по природе своей, а в эти дни ещё и по причине приближающегося сражения. На избу его то и дело покушались сапёры, но Маевский поставил возле неё солдата, которому велел говорить, что изба занята под дежурство армии. Это подействовало.
Маевский был во 2-й армии генерал-аудитор (прокурор) и Багратион поначалу относился к нему холодно. Но в перестрелке на подступах к Бородину он попросил Маевского доехать до стоявшей впереди кавалерии с тем, чтобы кто-нибудь из кавалеристов поскакал с приказом к передовым линиям стрелков, бывшим уже в сильном огне.
Маевский усмехнулся и сам поскакал к стрелкам. По возвращении его встречал уже другой Багратион. "Он обнял меня и обворожил новым обращением!" – с удовольствием рассказывал Маевский тем же вечером своим приятелям, и потом – всю жизнь.
Маевский был назначен дежурным генералом при Багратионе. Хотя должность была по сути канцелярская, но Маевский смотрел на неё иначе: он всюду вмешивался, всем руководил. Война чрезвычайно нравилась ему. "Что бы я делал, не будь сейчас войны и не будь я в армии? – думал он иногда. – Бил бы хлопушкой мух в суде! Упаси Бог!"…
Война отнимала много сил, но и давала их ещё больше. Маевскому нравилось то, что почти каждый день он делал то, чего сам от себя ещё поутру ожидать не мог. Вот сейчас он был один из первых людей в армии Багратиона, а завтра должна была быть битва, которая, говорили между собой офицеры, как ни крути, а решала судьбу Европы.
"Чудны дела Твои, Господи, – думал Маевский, с лошади наблюдая за работами мужиков на флешах. – Получается, сделают эти мужики сейчас ров поглубже – и история мира будет другой?"… Метафизические размышления о роли случая захватили Сергея Ивановича неспроста: накануне, после Шевардинского боя, уже в темноте, Багратион послал его отыскать князя Голицына, командовавшего во 2-й армии кавалерией. Маевский поехал, ориентируясь на костры и окрики часовых: русские кричали "Слушай!", французы – "Виват!". Ориентиры оказались ненадёжные – солдат, к которому подъехал Маевский, оказался французом и выстрелил. Маевский успел дёрнуть коня за повод, тот отпрянул и пуля пролетела мимо, убив кого-то в ехавшей позади свите генерала Карла Левенштерна. Об этом и думал сейчас Маевский: "Вот не влево бы сделал я головой, а вправо – и пуля была бы моя, а он был бы жив. И разве спас меня Господь потому, что я лучше и жил праведнее? Или, может, чего-то хочет от меня Господь – не зря же пуля миновала меня, да и не в первый ведь раз"…
Маевский с утра думал, что могло бы значить его чудесное вчерашнее спасение, но ничего придумать не мог – больше никаких намеков от Господа Бога не было. В конце концов, он рассудил, что остаётся одно: честно исполнить свой долг – подгонять сейчас мужиков, чтобы ров был поглубже, а вал повыше, да выспаться, чтобы иметь силы на весь завтрашний день.
С утра по 2-й армии был разослан приказ Багратиона: "рекомендуется господам начальникам войск употребить все меры, чтобы завтре к свету люди поели каши, выпили по чарке вина и непременно были во всей готовности". Маевский сам раздавал адъютантам списки с приказа. "Вот по нему и буду действовать", – усмехнувшись. подумал он.
Издалека он увидел подъезжающего со свитой Багратиона и поскакал навстречу.
– Представь, Маевский, сейчас князь Кутузов решал, укреплять ли ему курган перед позициями шестого и седьмого корпусов! – сердито воскликнул Багратион, которому явно хотелось выговориться. – У нас бой на носу, а их сиятельство ещё ничего не решил!
Маевский промолчал и про себя улыбнулся, вспомнив ходившую везде шутку про нос, в которой известный многим гусар и поэт Денис Давыдов, приехав к Багратиону, якобы говорит: "Ваше сиятельство, неприятель на носу!", а Багратион ему отвечает: "На чьём? Если на твоём, так это близко, а если на моём, так мы ещё успеем пообедать!"…
"Да, если битва на багратионовом носу, так мы крепость здесь построить успеем"… – подумал Маевский.
– И что же решили? – спросил он.
– Беннигсен говорил одно, Толь другое, Кутузов молчал, а я потом уехал… – сказал Багратион. – Нет сил. Канцелярия, а не армия. Немец Барклай был плох, а и сей гусь, названный князем и вождём, не лучше! Не знаю, что уж они там построят, завтра поглядим…
Они тронули лошадей и поехали к Семёновскому. Багратион, которому стало легче, вгляделся вдаль и вдруг спросил:
– Одну избу в Семёновском оставили для меня. А для кого же вторая?
– Осмелился я за собой удержать, – отвечал, улыбаясь, Маевский. Багратион захохотал.
– Да как же ты исхитрился?
– Отбил несколько атак, ваше сиятельство! – улыбаясь, ответил Маевский. – Поставил караульного и велел ему говорить, что это, мол, армейское дежурство, а слово "дежурство" есть магика и в войне, и в мире. Зато до утра у меня есть крыша над головой.
– Хитёр, хитёр… – крутя головой, сказал Багратион.
– Не заедем ли ко мне, ваше сиятельство, у меня прекрасный стол… – предложил Маевский.
– Ой ли? – усомнился Багратион. – Уж лучше моего?
– Оспаривать первенство не берусь, – деликатно начал Маевский, всегда думавший, что так, как он, на войне не умеет устраиваться никто, – но повар у меня преизрядный, а на сегодня решил я пустить в дело отличное констанское вино.
– А! Александрийский мускат! – проговорил Багратион. – Царское вино! Где же ты ухитрился его добыть?
– Так ещё при отъезде государя из армии в июле узнал, что часть погребка царёвы повара забыли… – отвечал Маевский. – Ну а я не забыл…
– Ишь ты… – мотнул головой Багратион, и улыбнулся. – Сладкое оно… Да и Наполеон, говорят, его любит, а я Наполеона – нет. Ну да поехали…
Маевский приказал вынести из "дежурства" стол. Откуда-то взялась и посуда – хрусталь, тоже как бы не забытый царёвой кухней. Хотя Маевский внутренне и беспокоился, видя размеры свиты Багратиона, но вина хватило на всех.
– За завтрашний день, господа! – сказал Багратион, поднимая свой бокал. – За победу русского оружия! Кому будет счастье – выпьет послезавтра с Маевским. А кому не будет счастья, тому будет слава…
Глаза князя сияли. Маевский всю свою долгую жизнь помнил это сияние, а александрийского муската с тех пор не пил больше никогда – перехватывало горло от слёз.
Глава восьмая
"– Подтвердить от меня во всех ротах, чтобы оне с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что, отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно только достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции"…
Генерал Александр Кутайсов, начальник русской артиллерии, приостановил диктовку, давая адъютанту Николаю Дивову записать сказанное. По обычаям войны потеря пушки была равна потере знамени, от этого артиллерия съезжала с позиций при первом призраке опасности. Кутайсов же знал, что самые действенные картечные выстрелы – те, что сделаны в упор. Он видел под Прейсиш-Эйлау лежащий рядами корпус Ожеро: корпус в метели вышел на русскую батарею в семьдесят с лишним пушек, и почти все из 18 тысяч человек были расстреляны несколькими залпами.
Своим приказом Кутайсов решил снять вину со своих артиллеристов. Он в общем-то понимал, что его приказ многим из них будет стоить жизни: последний залп, хоть и в упор сделан, выкашивает первые три-четыре ряда, но есть ведь ряды и за ними, а перезарядить уже не успеть. Но Кутайсов гнал от себя эти мысли – что же делать, сражение, кому-то ведь надо и помирать.
– "Артиллерия должна жертвовать собою; пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесёт неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий". Потерю… Орудий…
Кутайсов диктовал медленно, но Дивов всё же не успевал, приходилось повторять. Тут Кутайсов подумал, что выходит нехорошо – орудия, получалось, важнее людей.
– Перепишите, Николай Андрианович, вот с этого места, от "ни шагу нашей позиции": "Если за всем этим батарея была и взята, хотя можно почти поручиться в противном"… "почти поручиться в противном"… "в противном"…, "то она уже вполне искупила потерю орудий"… Так лучше?
– Да оно по-всякому хорошо, Александр Васильевич, – сказал Дивов, 20-летний подпоручик гвардейской артиллерии. – У меня сердце кровью обливалось, когда писал.
Кутайсов посмотрел на него и промолчал. Кутайсову было 28 лет. Он был сыном пленного турка, брадобрея при императоре Павле, сделавшего себе на этом карьеру. Кутайсов был мало похож на отца как внешне, так и внутренне: отец постоянно что-то против кого-то интриговал, а сын был человек чистый. У него весь день сегодня неспокойно было на душе. Он всё пытался занять себя каким-нибудь делом – объехал на два раза всю артиллерию, отдавал всякие приказы, разговаривал, улыбался, шутил – и всё не находил себе места.
– Слушайте, Дивов, давно хотел вас спросить, – начал он, чтобы отвлечься. – Говорят, вы видели Наполеона…
– Так точно, ваше превосходительство! – отвечал Дивов. – В 1801 году наша семья была в Париже, и моя матушка Елизавета Петровна сдружилась с Жозефиной Богарнэ. Та пригласила матушку к себе как-то раз на завтрак. Матушка взяла и меня: посмотреть на красивую тётю, да ещё и первую даму Франции – Наполеон ведь был уже первый консул. Но меня, скажу правду, больше привлёк смотр войск, который проходил прямо под окнами дворца. После смотра за стол к нам вышел Наполеон, спросил меня, понравились ли мне войска. Я сказал: "Да!". Он улыбнулся и предложил, раз так, вступить мне в ряды его армии.
– И что же вы? – спросил Кутайсов, с интересом глядя на Дивова.
– А я, хоть было мне девять лет, сказал ему: "Я русский и желаю служить только моему отечеству!" – ответил Дивов, не скрывая гордости за свой ответ. – А Наполеон мне и говорит: "Очень хорошо и правильно ты мыслишь. Оставайся всегда таким".
– Дааааааа. Какова история… – протянул Кутайсов, которого эта история всё же хоть немного заняла.
– Ну да… – проговорил Дивов. – Вот мы завтра и встретимся.
Тут его глаза опустились на лист бумаги, на котором уже высохли чернила. Он вдруг подумал, что это ведь и по нему приказ, и ему завтра стоять при орудии на позициях и не уходить ни при каких обстоятельствах "пока неприятель не сядет верхом на пушки". "А мы что же? – подумал Дивов. – В расчетах из оружия только тесаки и банники". Но говорить Кутайсову об этом не стал – Кутайсов всё знал и так. "Надо так надо, умирать так умирать…" – почти словами Кутайсова подумал Дивов. Впрочем, говорил он себе, и при Прейсиш-Эйлау отдавался такой приказ, артиллерия стреляла в упор, и этим-то и спаслась.
– Пусть приказ огласят по артиллерии, – сказал Кутайсов. – Вызовите ординарцев и отошлите в роты.
У него опять стало неспокойно на душе. Забылся и Наполеон, да и Дивов забылся бы, если бы не шумел стулом и не гремел сапогами.
Кутайсов понимал, что такое настроение – не к добру, но одновременно не хотел этому верить, говорил себе, что всё пустяки и может быть это просто от осени. Между тем, надо было ещё занять себя на весь вечер, а потом постараться заснуть.
Он приказал подать коня и снова поехал вдоль линии войск, останавливаясь у артиллеристов. Возле строящихся флешей артиллеристы позвали его пить с ними чай. Он сидел на ковре, смотрел на чёрный обгорелый чайник и чувствовал, что странная, неизвестная ему ещё никогда прежде, тоска заполняет его до краёв.
"Господи, что со мной? – подумал Кутайсов. – Что это, Господи?".