В Татарках Вяземский спросил какого-то офицера, не знает ли он, где стоит генерал Милорадович. Офицер пожал плечами. Так повторилось несколько раз. При поисках увидел Вяземский избу, вокруг которой не прекращалось движение, и решил, что это-то уж точно какой-нибудь штаб. Подъехав, он спешился и только пошёл к крыльцу, как из дома вдруг бегом, гремя сапогами и шпорами, высыпало несколько офицеров, тут же закричавших: "Коня! Коня!". Вяземского этим потоком словно откинуло в сторону. И пока он приходил в себя, увидел, как на крыльцо вышел Кутузов. Предводитель русского воинства был одет в мундир, на голове вместо треуголки имел бескозырку. Шарф, которым офицеры опоясывались, был перекинут у него через плечо, и на шарфе висела шпага. В таком виде Кутузов прошёл к тут же подведённой для него низенькой лошади, сел с помощью казака в седло, и затрусил куда-то, сопровождаемой державшейся поодаль свитой, показавшейся Вяземскому бессчётной.
Вяземский, хоть и был рюрикович, а при виде Кутузова осел, и потом долго ещё думал, как он будет рассказывать про это в Москве. Тут кто-то из штабных сумел наконец подсказать князю, где же искать Милорадовича. Князь нашёл генерала у костра на солдатском биваке.
– Поздравляю, вы приехали очень кстати: битва завтра почти несомненна! – сразу после приветствия заявил Милорадович. Вяземский вдруг почувствовал, что ему стало горячо – он вспомнил эти подводы в Можайске, и в одной из телег израненного Андрея Гудовича, своего старого знакомого, который в бреду его не узнал. Милорадович, посмотрев на этого юношу в очках, с причёской по последней моде, в романтической чёрной форме, вздохнул.
– Как там Москва? – спросил Милорадович. – Как Ростопчин?
– Ростопчин пишет, что француза в Москву не пустят… – ответил Вяземский.
– Молодец! – одобрительно кивнул головой Милорадович. – А что же горожане?
– Кто как… – покачал головой Вяземский. – Верят, а женщин и детей отсылают в дальние деревни. Вот Карамзин (создатель первой "Истории государства Российского" был женат на сестре Вяземского) отправил семью в Ярославль. А сам остался. Говорит: "не хочется трусить".
– Ишь ты… – Милорадович усмехнулся. – "Не хочется трусить"… Хорошие нашёл слова. А у нас здесь, князь Петр Андреевич, и захочешь – а не струсишь. Будешь завтра при мне. Пока же располагайся в моей избе – а я буду в палатке…
Вяземский уехал. Милорадович посмотрел ему вслед. Сам он впервые попал под огонь в 17 лет. С тех пор, за 22 года службы, он много раз играл со смертью. У Милорадовича не было сомнений, что и завтра игра сложится в его пользу – почти никто из людей на войне не думает, что именно ему выкинет судьба плохую карту. Был у Милорадовича и свой трюк: отличная английская лошадь его скакала так быстро, что французские стрелки всегда стреляли туда, где Милорадовича уже не было. Усмехнувшись от этой мысли и придя в отличное настроение от предвкушения завтрашней опасности, Милорадович велел подать лошадь: после полудня Кутузов собирал всех главных генералов.
Глава третья
Кутузов почти не спал эту ночь – он полагал, что Наполеон не побоится темноты и пойдёт в атаку. Однако обошлось без каверз – Наполеон не атаковал. Кутузов спрашивал себя: может, Наполеон и вовсе уже не способен на каверзы и можно воевать с ним, как с любым другим генералом? Впрочем, и от любого другого генерала можно было дождаться сюрпризов.
"Уж такое наше ремесло"… – подумал Кутузов. Всю бессонную ночь он размышлял, всё ли готово для боя. На полдень собирал командиров – послушать, что они между собой говорят, когда думают, что он их не слышит.
В полдень Кутузов вместе с Багратионом, Барклаем, начальниками корпусов, штабов и командирами дивизий, многочисленными своими и чужими адъютантами, выехал из Горок. Кавалькада выехала к левому флангу шестого корпуса – на лежавшей перед флангом высоте Толь предлагал устроить батарею.
– Если мы её не устроим, то это сделают французы, – говорил Толь, стоя на склоне холма лицом к Кутузову и остальным чинам штаба. Кутузову подали скамеечку и он сел на неё.
– А что за польза нам в укреплении сей высоты, когда передовой наш пункт – деревня Бородино? – спросил Кутузов Толя. – Или мы деревню французам намерены отдать?
– Ваше высокопревосходительство, полагаю, что лучше иметь два укреплённых пункта, чем один… – ответил Толь, почтительно при этом сгибая корпус.
Кутузов усмехнулся.
– Что же ты хочешь здесь построить? – спросил он.
– Думаю, вполне довольно будет люнета на 18 орудий, с помощью которых мы сможем удерживать за собой всю местность вправо и влево от кургана… – ответил Толь.
– Позволю себе не согласиться… – вмешался в разговор Беннигсен. – Если уж мы решаем это место укреплять, то надо построить что-то стоящее, так как в бою может произойти всякое. А ну как потеряем мы Бородино – и тогда сия батарея будет не вспомогательным пунктом, а едва ли не ключом позиции. Предлагаю построить здесь сомкнутое укрепление на 36 пушек, с амбразурами вокруг, чтобы пушки могли стрелять через них на все стороны. Вот за такое укрепление неприятелю может быть целый день придется биться. Тем более, что другой высоты, с которой можно действовать против этого кургана, как вчера французы стреляли по Шевардинскому редуту с Доронинского кургана, здесь нет.
Толь заметно покраснел от волнения – он понимал, что Беннигсен говорит дело, и возражать ему надо по существу.
– Но если мы так сильно укрепим курган, а неприятель его возьмёт, то он будет отсюда через наши же круговые амбразуры громить наши же линии… – сказал он.
– Если допустить, что неприятель возьмёт такое укрепление, то уж с такой потерей, такой ценой, за которую нам будет не стыдно… – отвечал Беннигсен. – Открытую же с тыла батарею он возьмёт куда как проще и дешевле. Правильно построенное укрепление может сыграть в сражении важную роль – вот как царь Петр Великий при Полтаве своими редутами рассёк армию короля Карла.
Позади Кутузова генералы и штабные шептались, большинство было за Беннигсена: строить так строить! Но высказаться в его пользу никто не решился – отношение Кутузова к Беннигсену было известно и решение старика по этому вопросу предчувствовалось. Кутузов между тем молчал.
Тут на другой стороне Колочи кто-то заметил кавалькаду всадников. "Не Наполеон ли?!" – разом мелькнуло во многих головах. Штабные офицеры уставили свои зрительные трубки на другой берег, ища предводителя французов, который, по рассказам, должен был быть одет в серую шинель и ехать на белом арабском скакуне.
– Вон он, вон он! Ах ты ж! – вскричал кто-то из адъютантов помоложе. – Тоже ведь примеривается…
Генералы засмеялись. Усмехнулся и Кутузов. Багратион, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу, подошёл к Кутузову, сказал, что дела требуют его к армии и уехал. Кутузов, посидев ещё немного, велел подать лошадь. Вслед за ним все вскочили на коней и вся кавалькада, спустившись с кургана, выехала в интервал между 6-м и 7-м корпусами, чьи командиры, Дохтуров и Раевский, были тут же. Тут Кутузов выехал вперёд и что-то было неуловимое, от чего последовал за ним только Толь. Четверть часа они разговаривали один на один. В эти минуты и была решена судьба тысяч людей, ибо многими потом признавалось, что прими Кутузов сторону Беннигсена, бой за батарею Раевского, а может, и вся Бородинская битва, могли бы сложиться совсем иначе.
После разговора с Кутузовым Толь подозвал к себе Ивана Липранди, обер-квартирмейстера 6-го корпуса, и велел ему заняться возведением на кургане люнета. Липранди понял, что в споре победил Толь. "Поговорили четверть часа – а лишних тысяч десять человеков помрёт…" – подумал 22-летний Липранди, будто и не ему завтра предстояло оборонять этот курган, и, может быть, помереть здесь с остальными…
Глава четвертая
Около двух часов пополудни по линии русских войск, от фланга до фланга повезли укреплённую на зарядном ящике икону Смоленской Божьей Матери, вынесенную из горевшего города. (Перед тем, как вынести икону из Смоленска, отслужили молебен, в конце которого священник сказал: "Пребысть же Мириам с нею яко три месяцы и возвратися в дом свой!" Удивительным образом икона вернулась в Смоленск ровно через три месяца, вместе с русской армией).
В центре позиции навстречу шествию вышел со свитой князь Кутузов. Он подошёл к благословению, а потом, тяжело встав на колено, поцеловал край огромной, в золоте и серебре, иконы и глянул наверх. С доски смотрели мимо него грустные глаза Богоматери, вдруг показавшейся Кутузову чем-то похожей на его жену – такой он видел её после Аустерлица, где погиб их зять Фёдор Тизенгаузен, любимый ими как сын. "Видно, всегда были такие лица на Руси…" – подумал Кутузов, знавший, что смоленской иконе 800 лет. Жена изменяла ему, а он ей – так жили тогда все. "Нету праведников, да ими и вообще быть нелегко… – думал Кутузов. – Да наверное и не требует этого Господь, а только наступает день, когда ты должен сделать то, что для чего Он прислал тебя на эту землю. Вот в этот день и не прячься. Вот он, мой день, пришёл. Только бы Он не покинул меня в этот день".
Младенец Иисус имел на иконе взрослое лицо. Кутузов вдруг понял, для чего живший невероятно давно мастер написал Иисуса именно так, старичком – давая понять, что Он всё знал, ведал свою судьбу от рождения. Но как же жить с этим – зная, что всё кончится на кресте? Такие мысли были у Кутузова неспроста – он понимал, что и нынешнее сражение будет его крестом, и если потом не распнут его – так только чудом. Он ещё по дороге к армии писал во все концы, требуя от всех командиров явиться с их отрядами к нему. Но и отрядов было немного, и самые крупные – армии Тормасова и Чичагова – были далеко, и Кутузов сомневался, что они придут (так и вышло – Тормасов и Чичагов, понимая, что к Москве им идти месяц, остались на месте, удерживая стоявших против них Ренье и Шварценберга). Битва будет со дня на день – это Кутузов понимал и решил это принять. Но что после битвы? На то, что французы повернут от Бородина вспять и будут бежать до Немана, он не надеялся – слишком далеко всё зашло, чтобы вот так просто разрешиться. Надо навалиться на французов, но – кем?
Хотелось верить в чудеса. В Москве какой-то немец уже несколько месяцев строил неведомый аппарат, который, божился, полетит куда хочешь. С этого аппарата предполагалось бросать на головы неприятеля зажигательные снаряды и палить из ружей. 22 августа Кутузов интереса ради спросил Ростопчина в письме – готов ли аппарат и можно ли им воспользоваться? Ростопчин пока не ответил, да это уже не больно-то и интересовало Кутузова: вера в технические чудеса была от минутной слабости.
Епископ вдруг сказал, что эта икона спасла Смоленск от нашествия татар в незапамятные времена. "Но нынче-то не помогла…" – тяжело подумал Кутузов и тут же испуганно себя оборвал – а ну как прочитает Господь эти мысли? "Прости, Господи, прости, Господи, дурака меня старого"… – забормотал он, с натугой кланяясь ещё ниже. Он понимал, что всё это – урок, и не только ему, а всем. Но в чем урок и каково верное решение? В школе можно подглядеть или списать, а тут – нет. Верно ли он остановился на Бородинском поле? Верно ли, сам от себя таясь, думает оставить Наполеону Москву? Натешится ли Наполеон Москвой, или пройдет мимо, как проходил мимо Берлина и Вены?
Он понимал, что в ближайшие дни состоится главное дело его жизни. Для чего берёг его Господь – для славы или позора? Позор уже был под Аустерлицем, так что по всему выходило – для славы. Но и об этом Кутузов боялся думать – а ну как услышит Господь да решит наказать за мысли дерзкие, за гордыню? "Ладно бы меня одного, но через меня и всю Россию накажет"… – думал Кутузов. Это была одна из тех мыслей, которые он старался гнать из своей головы, но они упорно лезли к нему.
Кутузов поднялся с колен и оглянулся. Солдаты, ополченцы, чины штаба – все ещё стояли на коленях, склонив головы. Даже лютеране, разнообразные немцы на русской службе, склонились перед иконой. Это была и их последняя битва, как Россия была их последней надеждой на победу над Наполеоном и освобождение их родины. У Кутузова запершило в носу. Никогда ещё судьбы мира не сходились так в одной точке. "Хотя, может и сходились – стоял же мир до нас тысячи лет и будет после нас. Не с нас началось, не нами и кончится"… – вдруг подумал Кутузов. Он надел свою бескозырку и тяжело пошёл к дрожкам. Штаб его, гремя амуницией, подымался с колен.
После этого Кутузов приказал провезти вдоль линии захваченные накануне в Шевардинском бою три французские пушки. При этом читался кутузовский приказ по армиям: "Горячее дело, происходившее вчерашнего числа на левом фланге, кончилось к славе российского войска. Между прочим, кирасиры преимущественно отличились, причём взяты пленные и пять пушек". Выстроенные для встречи войска кричали "ура!". Каждый чувствовал, что душевное напряжение становится уже нестерпимым, и даже самые бывалые думали о том, как бы поскорее прошли эти часы – сколько их, семь, девять или, упаси Бог, двенадцать? – до первых французских выстрелов…
Глава пятая
Наполеон в этот день встал рано (он вообще спал странно, порциями – просыпаясь среди ночи и работая, а потом снова ложась, чем изводил своих адъютантов, секретарей и слуг). На ночь его палатка была разбита на Шевардинском редуте. Хотя там наскоро, в темноте, "прибрались" – убрали мертвецов и засыпали землёй лужи крови, – всё же запах смерти был силён. Видимо, ради этого запаха Наполеон и велел расположиться здесь. Ему было холодно во дворцах и он всегда приказывал жарко натапливать печи (императрица Мария-Луиза не могла из-за этого спать в его спальне). Но здесь, на войне, он чувствовал себя прекрасно, хотя дни были уже холодные, а ночи – промозглые.
Выехав из Шевардина ближе к полудню, он проехал по всему полю – от левого фланга своей армии до правого. На левом фланге он выехал впереди итальянских войск и рассматривал в трубу окрестности занятого русскими села Бородино, долины рек Колоча и Война. (Тут его и увидела с кургана свита Кутузова). Район деревни Маслово совершенно не заинтересовал Наполеона – вот уж посмеялся бы он, узнай, как много русские там построили и сколько войск там держат, ожидая его. Точно так же не осматривал Наполеон Утицкого леса – он вообще не брал его в расчёт (так что корпус Тучкова, будь он на следующий день действительно расположен скрытно и пойди французам в тыл и фланг, мог существенно повлиять на ситуацию). В трубу Наполеон видел какую-то деревню (это были Горки), перед которой русские строили фортификации. Возле Семёновского он разглядел два строящихся укрепления (третью флешь французы не увидели и она стала для них сюрпризом).
Уже во вторую рекогносцировку, предпринятую после пяти часов пополудни, Наполеон увидел, что русские поспешно возводят что-то на высоте у себя в центре – бывший при Наполеоне полковник Пеле-Клозо, отмечавший все расстановки войск и фортификации на нарисованных на скорую руку кроках, на всякий случай написал на карте "редут".
По всему выходило, что левый фланг русских слаб. Однако как Кутузов ждал от Наполеона подвоха, так и Наполеон ждал от Кутузова того же. Что кроется за этой показной слабостью позиций Багратиона? Наполеон не мог и допустить в мыслях, что отчасти это – итог личной неприязни между Багратионом и Кутузовым, а главное же – результат отношения Кутузова к ситуации, формулировавшегося словами: "Будь что будет"…
Во время вечерней рекогносцировки один из генералов предложил Наполеону сегодня же вечером захватить Бородино – чтобы на завтра была фора. Наполеон понимал, что это и правда могло быть полезно: из Бородина был виден тыл спешно возводимого сейчас русскими укрепления на кургане. Но Наполеон боялся спугнуть Кутузова – а, потеряв Бородино вечером, он мог уйти ночью.
Между тем, Наполеон уже жалел, что не атаковал русских с утра – всё равно ведь было бы то же самое, что будет завтра. Не напрасно ли он промедлил, не уйдут ли русские ночью? – думал Наполеон, и, стараясь убежать от этих мыслей, пытался занять голову чем-то другим.
Очень кстати приехал префект императорского двора маркиз де Боссе. Наполеона де Боссе радовал не сам по себе, а потому, что привёз от императрицы подарок – портрет маленького сына императора, Римского короля. Римский король был изображён сидящим в колыбели и играющим мячиком.
– Моя добрая Луиза! Какое сердечное внимание! – размягчённо сказал Наполеон, глядя на портрет сына.
В этот момент Наполеон вдруг пожалел, что он так далеко от сына и от жены. Он вспомнил о Марии-Луизе то, от чего сразу стало горячо. Она досталась ему невинной, но организм её был устроен так, что одного прикосновения Наполеона хватило, чтобы австрийская принцесса впала в сладкое беспамятство. Его руки имели власть над её телом – малейших прикосновений достаточно было, чтобы глаза Марии-Луизы начинали туманиться, а дыхание прерывалось. На других женщин Наполеон не действовал так, и понимал, что найти такую женщину – редкая удача. "Что я здесь делаю?" – подумал он. Не всерьёз, а так, в шутку. Но подумал. Да, это всё было прекрасно – война, завтрашняя битва, и то, что за ней наверняка последует – триумф, мирный договор, новые выгоды для Франции и слава для него, Наполеона. "Но разве мало этого у меня уже было? – вдруг подумал он. – Если в стакан вина добавить ещё каплю, станет ли он полнее?".
Ещё при Аустерлице Наполеон сказал, что для войны есть свой возраст и добавил: "Меня хватит ещё на год-два, а потом придётся кончить и мне". После этого он разгромил Пруссию, Россию, прошёлся огнем и мечом по Испании, преподал при Ваграме страшный урок Австрии. Он говорил себе, что сам уже давно готов к миру, но каждый раз его принуждают к войне. Отчасти это была правда – Наполеон и его противники давно ходили по заколдованному кругу. Однако победа над Россией, надеялся Наполеон, позволит его разорвать: после неё можно забросить войну, как ржавую шпагу, и жить, приучая и себя, и других, к миру. "Привыкну ли? – спросил себя Наполеон. – Привыкну, конечно привыкну"…
Вслед за де Боссе Наполеону представили капитана Фавье с дурными вестями из Испании, где Сульт был разгромлен Веллингтоном. Наполеон, впрочем, ещё в Гжатске узнал, что испанские дела плохи и сейчас, грея в себе ощущение счастья от будущей битвы и скорого возвращения домой, к сыну, он даже не выглядел расстроенным. "Англичане победили в Испании! – думал он. – Ну и что? Это то же самое, как мои победы в Египте – ни для кого и ни для чего"… Но, понятно, вслух он этого не сказал.
Ничто не могло нарушить его хорошее настроение. Он приказал выставить портрет сына перед палаткой – чтобы гвардия могла так же любоваться на дитя великого человека – и некоторое время стоял тут же, слушая, что говорят его "ворчуны".
– Будем надеяться, что он пойдёт по стопам отца! – сказал один сержант.