– Именно! Человек не удался Богу! И ничего с этим поделать нельзя.
– Не согласен! Я думаю, что Бог дает свободу выбора, да человек по слабости своей не умеет ею пользоваться.
– Свобода! А если старость – какая может быть свобода?
У калитки появилась почтальонша:
– Телеграмма!
От Оксаны! Взглянув на часы, Виктор понял, что пора идти на станцию, встречать ее. Волков проводил его мрачным взглядом.
Удаляясь, Райнер заметил, как в конце улицы показалась Трофимовна с дочерью. Почему-то подумал, что сейчас начнется скандал, – следов посещения цыганки довольно.
…Чем ближе к станции, тем более усиливался ветер.
Виктору показалось, что кто-то идет следом. Тук, тук, тук… Он прибавил шагу – тот тоже пошел быстрее.
Шаги были громкие, гулким эхом отдавались в ночи, будто ударяя по голове.
Оглянулся – увидел странную кособокую фигуру.
Свернул за угол – тот за ним.
Виктор презирал себя и в то же время ничего не мог поделать: страх прилип к спине. Он представлялся богатому воображению Виктора в виде азиатского варана.
Вон уж площадь, там вокзал. Он прибавил шаг, почти побежал, скорее, в дверь! Дернул ее, но она не поддалась, еще! Напрасно.
А кособокий стоял уже за спиной. Превозмогая себя, в отчаянии стукнул в дверь – и услыхал позади спокойный голос: "Дверь в другую сторону открывается".
Долго ждать не пришлось. Со свистом приблизился поезд, затормозил – и как раз напротив Виктора из вагона выпрыгнула Оксана. Голубые арийские глаза его загорелись. Он бросился к ней, а она что-то быстро-быстро говорила.
– Ой, у меня такие события! В Москве были дела-делишки, теперь еду к себе, а потом… потом в Среднюю Азию!
– Как, зачем?
– Я же писала тебе: на практику!
Она болтала без умолку:
– Представляешь, ехала сейчас без билета. Что с бедной студентки взять? Прикинулась дурочкой, маникюрщицей, а сосед попался богатенький, самоуверенный, из ловеласов. "Ты хоть семь классов кончила?" – спрашивает. А я: "Нет". – "Так ты совсем темная? А ты пессимистка или оптимистка?" – "А я, – говорю, – не знаю таких слов". – "Ты, небось, и "Анну Каренину" не читала?" – "Да, – говорю, – не читала". И давай он рассказывать роман…
– Так вот: я еду в Самарканд, – Оксана с вызовом взглянула на Виктора. – Надеюсь, ты тоже поедешь? Иначе – кто же меня будет спасать? Коли меня, мой рыцарь бедный, ты любишь так, как говоришь… со мной ты туда покатишь, – и захохотала.
Увлеченность Оксаны так зажгла Виктора, что, пока они ждали следующего поезда, он уже все решил и выпалил:
– Оксана, я делаю тебе предложение… так сказать, руки и сердца!
Она бросилась ему на шею.
– Ой! Согласна! Едем прямо в Ленинград?
– Нет, я тут должен кое-какие дела…
– Тогда поездом вместе до Бологого! Вперед!
Она подбежала к кассе, вернулась с билетом, сунула его в карман и схватила "жениха" за руку. Протиснувшись в темный вагон, они остановились у окна. И на целых четыре часа замерли, чередуя объятия, шепоты, поцелуи.
В Бологом он едва успел соскочить с поезда. В кромешной тьме долго дожидался обратного поезда и вернулся в Калинин серым, липким, туманным утром.
Идти в избушку на курьих ножках не хотелось – повернул к реке. Светлая, гладкая по-утреннему Волга тихо несла свои воды. Сидели рыбаки. Поглядев на них, Виктор зашагал вдоль берега. Под ногами хрустели кленовые листья.
В голове еще кипело, и он забрел в кинотеатр. На утреннем сеансе – ни души. Долго и бессмысленно смотрел на экран, не понимая, о чем речь.
И только в полдень появился возле домика с желтыми ставнями.
Не знал Виктор, что без него кончилась сказка про Кощея Бессмертного, вернее, смертного, и начался, как теперь говорят, триллер.
…Страшные дела развернулись. Трофимовна застала муженька с полюбовницей! И задумали они с дочкой-Некрасавицей его погубить. Сделали настой из ядовитых грибов и напоили старика. Выбежал он во двор, закачался, зашатался да и пал посреди двора. А злодейки сами вызвали милицию и заявили: мол, дома их не было, вернулись – хозяин во дворе лежит неживой! Не иначе как или цыганка, или квартирант сделали то черное дело.
Виктор явился, ни о чем не ведая. Вошел и посреди двора увидел неподвижное тело Кощея. Белые ноги. Милиционер его уже поджидал.
– Где вы были этой ночью? Когда ушли?
– Да я еще вечером ушел, говорили мы с ним, живой был… – отвечал он, не спуская глаз с неподвижного тела. Одно веко Волкова так и осталось открытым. – Как же так? Кто это мог?
– Пойдемте, – милиционер показал на подъезжавшую милицейскую машину.
– Да я-то тут при чем? У меня алиби, я в поезде был.
– Алиби? Может, и билет имеется на поезд?
Виктор стал лихорадочно шарить в карманах. Нет! Вспомнил, что билет остался у Оксаны.
Брови сошлись у переносицы, глаза потухли, он понял: не зря боялся и ненавидел Волков этих баб. Трофимовна и дочь ее стояли с сокрушенными лицами, но без слез. Засадят, непременно засадят они его в каталажку. Эх! Не зря вчера преследовали его страхи…
– Пойдемте, гражданин Райнер, там разберемся, есть у вас алиби или нет.
– Я еще в кино ходил! – уцепился он за спасительную мысль.
– С кем ходили?
– Один.
– Билет имеется?
Опять пошарил в карманах, но билета не нашел.
И тут что было силы ударил себя кулаком по лбу, да не один раз, словно пытался выбить оттуда что-то. Милиционер и Трофимовна давно имели на него зуб, да и Некрасавица тоже… Убийство, месть! Неужели впереди черная решетка и лоскут блеклого неба?
Сопротивление было бессмысленно, у Виктора перехватило дыхание – и он полез в милицейскую машину.
"И случайно искра пробежала…"
1
Снова у Саши сборы. Снова была разлука, и долгая. Как сказывали старые люди, разлуки бывают плодотворными. А еще сказывали, что можно жить в одной Москве, но почти не видеться, если увлечен чем-то, занят с утра до ночи. Оба учились, оба читали запоем ("запойные" были времена – все хотели знать обо всем). Читали уже Хемингуэя, Ремарка, бывали в консерватории, на выставках и – на галерках Большого театра: опера, опера, опера!
Славное наступило время. Сталина – этого блистающего "дамоклова меча" – не стало, и оказалось, что можно жить и без него. Конечно, там, в Кремле, за стеной шли битвы, кто займет трон. Но людям, особенно молодым, до этого было мало дела, у них шла своя жизнь. Оживились коммунальные квартиры – на кухнях играли в лото, в карты, в коридорах танцевали танго "Брызги шампанского", фокстрот "Рио-Рита".
А еще спорт, вернее, физкультура и игры во дворах…
Девушки из РИО осенью работали в колхозе. И, кажется, больше всех старалась Галка, технический редактор и бригадир на картошке. Вернувшись в академию, в свой отдел, Галка дольше всех засиживалась на работе, словно кого-то поджидала. Кого? Конечно, Милана, а он как уехал на похороны Готвальда, так его и не было.
И вдруг… Что за крик?
– Галу-у-ушка, здра-авствуй! – и грозный рык: – Такайя моя встрэча, да?
Один прыжок, и Милан обхватил ее, стиснул в объятиях, заглянул в лицо.
– Что так, милушка? Зачем слезы?
Но мокрые ее глаза мгновенно высохли, жалкое выражение сменилось ликующим, один жест – и волосы взлетели каштановой волной, а полные губы расплылись в счастливейшей из улыбок. Звенит серебристый смех, она колотит его кулачками, приговаривая:
– Ой какой противный, какой ужасный! Ни слова, ни письма… Сейчас оторву ушки!
– Не можно, милушка моя, не можно никак, – говорил он, ласково обнимая ее.
Через несколько минут они шагали по площади Маяковского.
– Выпьем пивко?.. Ах, ты не любишь пивко? Я научу тебя любить его в Праге!
Пузатая продавщица в некогда белом халате открыла кран, вспенился густой рыжий поток.
– Бардзо ладно пивко! – Он пил и смеялся, а она тыкала его пальчиками в грудь, приговаривала:
– У-у-у, тили-тили кошка, серая картошка… – Знала: Милан таял от этих ее штучек.
Продавщица не удержалась:
– Какая хорошая парочка!
– А что сказали твои родственники в Чехии о нас? Ты говорил им обо мне?
– О, мой тата обожает русских с тех пор, как увидал их в сорок пятом годе в Ческе-Будеёвице!.. А мою Галушку они будут любить хорошо!
Надо было не показать вида, что все в ней затрепетало от этих слов, но как? И тут Галя подпрыгнула, топнула ножкой – и такую оторвала чечетку, что и он, и прохожие остановились, любуясь ладной ее фигуркой в пышной юбке, ее взлетающими кудряшками, всем ликующим видом. Отплясала и бросилась на шею Милану…
…В июне у нее день рождения – чем не повод собраться? Надо познакомить тетю Тоню с Миланом, подготовить ее – она ж такая трусиха с тех, довоенных лет! Галка вынашивала план и, наконец, дождалась первых летних дней. Хотела пригласить, конечно, Сашу с Тиной (пора, пора заговорить им открыто о любви!), Лялю с Йозефом, но – увы! – Йозеф так и не вернулся из Венгрии.
2
Буйное лето. И вот уже Саша стучит в дверь к Левашовым, дает знак Тине, и они бегут по Басманной. Электричкой доехали до станции Гражданская, а там и Галкин дом. Жила она в Соломенной сторожке, на Старом шоссе – раньше состоятельные люди снимали там дачи.
Сверкало солнце, в воздухе была разлита июньская благодать, легкие зеленые дымы окутывали Тимирязевский парк. Домик Каленовых – сказочный в цветущем царстве. Галя стала показывала цветники – дело рук ее тетушки:
– Тетя Тоня не терпит симметрии! Смотрите, как свободно сажает она цветы… Рядом с кустом сирени – желтый лилейник… а это – стая граммофончиков… Тут аквилегия… – Присев, она касалась лепестков, приговаривала: – Ах вы мои сабельки, а вы – желтенькие цыплятки… А там, глядите, – тащила дальше, – видите островок из цветов? Это белые колокольчики, карпатские… А здесь, смотрите, анютины глазки! Тетя Тоня рядками посадила: желтые и фиолетовые, синенькие и белые… А в Чехии такие есть? – обернула улыбающееся личико к Милану.
– Нэ знам.
– Все "нэ знам" да "нэ знам", так, да? – и опять "поклевала" его кончиками пальцев. – Ты моя мышка, серая мормышка!
– Что есть "мормышка"? – рассмеялся Милан.
Но Галя была уже возле клумбы с пионами:
– Вы гляньте, что это за пионы! Гигантский сорт! И все белые! И эти тоже. А тут – целых шесть маленьких лебедей. Тра-та-та-та… – Она проделала несколько па из "Лебединого озера". – Кстати, моя тетя Тоня когда-то была балериной, да-да… Потанцуем сегодня, у нас есть хорошие пластинки.
– Яволь! – откликнулась Ляля. Между Тиной и Сашей сохранялась какая-то прохлада, неторопливость, ни он, ни она не касались друг друга, словно боялись чего-то.
Закипел самовар, зазвенели чашки…
Раздался голос Изабеллы Юрьевой – "Сашка сорванец, голубоглазый удалец…" Запела и Тина.
– Я не подозревал, что ты так хорошо поешь… – заметил он и поцеловал ее в плечо.
Знал бы он, как она научилась петь! Всего три года занималась в музыкальной школе, потом услыхала, как сожалел Саша, что у него нет слуха, что очень любит музыку, и – стала брать уроки пения! Оказалось, голос, как маленький коралл, можно "нарастить", – и вот…
Они отделились от гостей, от цветов, оказались в парке – и танцевали среди берез, обнимая друг друга. Тина остановилась, взглянула сквозь березовую листву на синее небо и закачалась.
– Птицы, смотри, сколько птиц! И мы с тобой вполне понимаем друг друга, правда?
– Братья по разуму?.. И не только!
Саша вспомнил чьи-то стихи:
Ты вошла в мое сердце,
Словно в сказочный терем,
И захлопнулась дверца,
А ключик потерян.
Карие его глаза приблизились к ее фиалковым, ресницы коснулись смуглой щеки, она хотела что-то сказать, но полные его губы закрыли ее маленький рот. Поцелуи были еще неумелые, но объятия плотные и нежные.
Когда закатное солнце раскрасило небо лилово-розовыми акварелями, вспомнили о Галке и побежали назад. А там их уже разыскивали. Юная хозяйка ликовала: план ее удался, лица влюбленных говорили, кричали об этом! Снова все уселись на веранде, вокруг стола, и пошли веселые разговоры, музыка, чай…
Теперь Гале недоставало только одного: чтобы Миланчик объявил обо всем тетушке. И он это сделал! Опустился на колено перед тетей Тоней:
– Тетья Тонья! У Гала нет мама, нет папа – потому прошу вас: дайте мне жениться на Галушке… Нынче у нас помолвка, да?
Галя запрыгала, все зашумели, и снова полилось вино.
…Однако пожениться им разрешили только спустя полтора года.
Помедли, жизнь!
Саша и Тина, столь долго проплутавшие у подножья Горы-Жизни, медленно поднимались наверх. Там открывался такой простор, такая светлая даль… Оказалось, что горделивость Тины – лишь маска застенчивости, а сведенные брови – защита ранимого сердца. А ее поражала мягкость Саши – он стал внимателен, заботлив, к тому же угадывал ее мысли, настроение. Не раз говорил то, о чем думала она…
Голова ее покоилась на его плече, он целовал густые каштановые волосы, хрупкие плечи, шею, маленький рот. Они лежали неподвижно, и было так тихо, как бывает только раз в году – первого января, после праздничных бегов, экзаменов, домашней уборки, после ночи с выстрелами шампанского, звоном бокалов, беспорядочной болтовней, словом, после всей неразберихи той ночи вдруг наступает святое тихое утро!.. Короткий крепкий сон – и тишина. Блаженная душа витает в воздухе, ей хорошо, покойно, и приходит на память слово "благодать".
Их купидоном снова стала догадливая Галка. Тетя Тоня уехала к друзьям – и влюбленные остались одни в чудном домике на краю Тимирязевского парка.
– Помнишь, как мы играли в песочек?.. Я была в белом платье, белых трусиках, как принцесса, бежала тебе навстречу и споткнулась… Сколько слез пролила в подъезде! Как боялась мамы.
– Ты даже такое помнишь?
– А когда я была в эвакуации, в классе был мальчик, страшно похожий на тебя.
– Ага, ты была влюблена! Не прощу, никогда не прощу! – смеялся Саша. – Да… но ведь и у нас в классе была девочка-бука, которая походила на тебя.
– Но почему же ты не дал мне понять, что я тебе?.. Почему вокруг тебя вились всякие?
– Не знаю. Наверное, так бывает в жизни. На самом деле нравилась мне всегда ты.
– Почему же ты молчал?
– Потому что ты отпугивала своей серьезностью. Потому что все мы – дурачки от четырнадцати до двадцати лет. Молодость – это глупость… А потом мне казалось: если открыться, то надо сразу жениться, а где жить? С мамой в одной комнате? Я думал: вот кончу академию, получу назначение, сделаю тебе предложение – и мы уедем вместе, далеко-далеко. Поедешь со мной?
– Эх ты! Да разве дело только в том, чтобы сделать предложение? Поеду ли я? – докончила она почти шепотом. – Хоть на край света. Кто я тебе – жена, невеста?
– Жена-а! – закричал он. – У меня есть жена-а!
– Тише!
Тина снова возвращалась к детству. Как сказал один писатель, в русской женщине живет "таинственная способность души воспринимать только то, что когда-то привлекло и мучило ее в детстве". Какие же это были счастливые дни! Куда подевалась ее серьезность, скованность? Она все время улыбалась, ей "смеялось и шутилось" – и ни капли комплексов, которые мешали жить.
Когда кончилось их пребывание в тетином домике, он, смущаясь, сказал: "Валюша, милая, знаешь что? Моя мама уезжает в Кубинку. Что, если мы встретимся у меня?.. Когда ее не будет, я повешу белое полотенце на окно – и ты придешь. Придешь?"
Через неделю на окне появилось белое, и она втайне от домашних, на цыпочках пробралась на пятый этаж – дверь была уже открыта… Слезы потекли из глаз, она упала ему на грудь.
– Что ты, что с тобой?
Могла ли она объяснить, что эта неделя показалась вечностью?
– Тина-Тиночка, птичка моя, ну что ты… – Он ласково гладил ее лицо, шею, плечи. Мягкий взгляд карих глаз успокоил, она прерывисто вздохнула…
…Удивительно, но ничего этого не замечала Вероника Георгиевна. Она ничуть не теряла вкуса к жизни, стала даже добрее, отзывчивее. Каждое утро в семь ноль-ноль провожала на службу мужа, будила Филиппа, если он ночевал дома, потом Валентину. Тина была "сова" и часто опаздывала на работу. Дебрин и Следнев выговаривали ей, но не грубо (они были слишком увлечены разговорами об охоте).
Оставаясь одна, Вероника Георгиевна варила вкуснейшие борщи, жарила утку и прочее, а потом принималась за туалеты. Перешивала что-нибудь для дочери, доставала платья и уменьшала по моде плечи или делала у́же брюки, короче юбку. В моде были вязаные шапочки – научилась и этому. И все потому, что не теряла вкуса к жизни.
Ах, время, думала она, ах, годы, почему вы двигаетесь только в одну сторону?! Нет, она еще была в прежнем, молодом возрасте и умела отстраниться от реальных цифр. Любила друзей своей дочери. Когда появлялись Милан с Галей, Саша, она извлекала из шкафов диковинные платья, французские шляпки и шали, платки с загадочными рисунками начала века. Молодые люди заставляли ее ярче, сильнее чувствовать, жить. Да и у них, как писали в прошлом веке, "глаз не огорчался" при виде сей Клеопатры.
Только в последнее время (был уже 1956 год) что-то не заладилось: ни комплиментов от молодых людей, ни ухаживаний. Милан с Йозефом пришли в гости и завели политический разговор, хуже того – уединились.
– Ты кому присягал, Ежи? – спрашивал Милан. – Имре Надю или Ракоши?
– Ракоши делал насильственную индустриализацию, против него были выступления… ты слышал последние слухи? Будто Имре Надь – агент КГБ?
– Это происки западного империализма! – горячился Милан. – Что говорил Черчилль? "Пускай орел позволит петь малым птичкам – не надо обращать внимание на их песни".
– Какие птички? Венгры – не птички.
Наконец Йозеф (ах, какое у него волевое жесткое лицо) поднял бокал:
– Выпьем? Скоро нам придется расстаться.
Вероника Георгиевна встрепенулась, взяла веер, вздохнула.
– Что такое? Куда? – надула губки Ляля.
Беспечная и легкомысленная, она меньше всех понимала что-либо в происходившем. Сделав обиженную гримасу, повернулась боком к Ежи. Натянула на голову кепочку-шляпку и в профиль стала похожа на клоуна: вздернутый носик, оттопыренная губка, подбородок вверх, да еще эта кепочка-козырек… И тут из ее глаз брызнули слезы, она повисла на его руке. Впрочем, при этом аккуратно поправила шляпку, боясь испортить экзотические перья.
Йозеф покинул Москву не через неделю-две, а на другой же день.
…Неожиданно Левашовым позвонил Саша Ромадин:
– Я уезжаю в командировку.
– Куда? Зачем?
Он помолчал и повторил: "В командировку".