Коленки дрожали, она обливалась потом и никак не могла унять дрожь в ногах. А спутник ее на том крутом спуске пустился философствовать: мол, детство и юность человека – это как подъем в гору, а зрелость, старость – спуск, и второе труднее первого.
Добрались до селения Пасанаури, у слияния Черной и Белой Арагвы. Им грезился теплый душ, но… в кранах вообще не было никакой воды. И Валя с Оксаной отправились к Арагве мыться. Результатом мытья в ледяной воде у Тины стала лихорадка, на верхней губе – волдырь.
Ребята беззлобно, дружески смеялись над ней, и ей стало лучше, она перестала конфузиться нет-нет и вспоминала Пушкина (собираясь в поход, постаралась напитаться поэзией). В Пасанаури декламировала, смешно прикрывая губы:
Туда б, в заоблачную келью,
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
В соседство с Богом скрыться мне…
Про себя повторяла:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой…
– Кем это полна твоя душа, Левашова? Уж не Райнером ли?
– Нет! – крикнула она, и опять все засмеялись.
Вообще в Грузии было и страшно, и весело.
В столовой на обед подавали наперченное харчо, которое она не могла есть, так что оставалась голодной. Оксана потешалась: "Как же ты будешь целоваться со своим Витюшей?".
– Зато мы помоемся в Мцхете! Бывшая столица Грузии – уж там-то должна быть вода, – мечтали туристы. Но в Мцхете сказали: "Душ есть, кран есть, мыло есть, а вода – только горячий". Туристы дружно захохотали.
Вечером на турбазе объявили танцы. "Пойдем, Тинка-льдинка?" – спросил Виктор. "В таком виде? Ну нет…" Оксана с радостью подхватила спутника.
Только когда все ушли, Тина поняла, на что себя обрекла. Большая комната на первом этаже. Света нет – с электричеством в Грузии так же, как с водой. Стемнело. А духота – как в бане. Пришлось открыть дверь, чтобы хоть оттуда шел воздух, – в проеме повисла тьма, настоящая египетская тьма. И тут стало что-то двигаться, шуршать, звенеть, неведомые звуки окружили ее плотным кольцом.
Она всматривалась в темноту, но ничего не видела. Впрочем, на небе, кажется, прояснилось, всплыла луна, подул ветерок… Как страшно кружатся тени, как бегут облака!
Со стороны танцплощадки доносились звуки танго, фокстрота – ах, лучше бы она пошла туда! Но вот стихло – послышалось пение, и какое! Несколько мужских голосов разного тембра звучали слаженно, мужественно, что-то в них было сходное с этими горами. Гортанная многоголосая мелодия захватила ее…
Пение стихло, и сразу стало слышно какое-то движение под кроватью. Только этого не хватало! Сжавшись в комок, Тина натянула на голову простыню. Внизу что-то рычало, и ее сковал ужас. Но тут же нечто мягкое ткнулось ей в руку. Собака! Какое счастье! Злополучная путешественница принялась лихорадочно гладить псину – и постепенно успокаиваться…
А издалека неслись и неслись звуки танго, фокстрота, лезгинки. Звенели цикады, свиристели запоздалые птицы. Собака согревала, и Тину уже охватывал сон, когда воздух прорезал женский визг. И сразу – множество лающих мужских голосов! Ссора? Нападение? Скоро все стихло: спорщики разбежались? Снова мужское пение – гул гор, камнепад… Луна округлила свои бока, стала как дыня, подуло, и затрепетали тени кипарисов…
Проснувшись поутру, Тина увидела рядом лежащих туристок. Постель Оксаны была нетронута. И услыхала рассказ о том, что было ночью. Оксана танцевала с Виктором, потом с одним, другим грузином, третьим. Она не знала местного обычая: если танцевала с одним, то с другим – ни-ни. Вот тут-то самый горячий грузин и выхватил кинжал: не смей! Виктору удалось вытащить ее из круга, и они вдвоем скрылись в темноте.
Оксана с самого начала заглядывалась на ее спутника, похоже, у них наметился романчик. Уж не ревнует ли Тина? Да нет, просто волнуется за них.
Утром туристов возле столовой поджидали грузины. Они стояли в сторонке и молча наблюдали. Когда выходила Тина, один увязался за ней. При этом поигрывал ножом:
– Зачэм вчера нэ танцевал? Где был? Балной? Я тебя буду лэчить.
Пошли к реке. Тину будто загипнотизировали, а он не умолкал и хвастал:
– Видишь шрам? – показывал руку. – Курд один оскорбил моя мать, в трамвае… Я ударил, а он мне проткнул кинжалом ладонь. А-а, ладонь ерунда, насквозь прошел… Пуля другого курда застряла в боку, видишь, не раздеваюсь, купаться не могу? Я из трамвая выскочил – в Тбилиси это – и с моста в Кура, а он бах – попал в ногу… Но я ему еще встречу!.. Видишь, что есть у меня? – он нажал кнопку ножа, и выскочило острое лезвие.
Напоследок сказал:
– Завтра вы будешь в Гори, родина Сталина. Я тоже буду, встречать тебя буду, лэчить буду.
Она кивнула в ответ, но в Гори на экскурсию не поехала.
Ни в Мцхете, ни в Гори Виктор с Оксаной не появились. При слове "Гори" она вспомнила, как на перевале, приняв забавную позу, Виктор произнес: "Кавказ подо мною, один в вышинэ, стою над снегами у края стрэмнины. Орел, с отдаленной поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравнэ… – Со мной наравнэ? Со мной наравнэ!.. Убрать орла!". Кто-то засмеялся, а инструктор вспылил: "Ви кого имел в виду? Сталин?" – "Что ты, Гоги, нет-нет!"
За кого она больше волновалась? За себя или за пропавших? Ее успокаивали: мол, в Грузии такие нравы: если обидел кого – лучше уйди с дороги, пока не сошла злость, и они правильно сделали, что скрылись, – небось, уже в Тбилиси на турбазе.
Виктор на турбазе бросился навстречу Тине:
– Извини, не мог предупредить! Такое дело! Надо было погасить огонь в этих пламенных грузинах! Ты обиделась?
– С чего мне обижаться? – сделала удивленное лицо Валя.
Он искал в ее лице обиду, но, кроме болячек от ожога, ничего не заметил. Оксана, кокетливо склонив набок белокурую голову, терлась о его плечо.
– Тебе все равно! – возмущенно воскликнул он. И потащил всех на проспект Руставели: – Там, возле церкви, стоит нищий, такой колоритный тип, настоящий библейский, идемте!
Нищий действительно был удивительный (чего не отнимешь у Виктора, так это любознательности и верного глаза): огромная голова, глазищи навыкате, белая кудрявая борода. Увидев русских туристов, он стал выкрикивать голосом короля Лира:
– Скоро коммунизм будет… скоро! Все там будем!.. Война за мир… до последнего человека… все в коммунизме, на том свете будем!
Тут в толпу возле храма врезался молодой грузин и напустился на старика:
– Зачэм нацию позоришь?.. Нищий? Какой ты нищий! У тебя есть сын, он был богатый парикмахер… У грузин не бывает нищих!
Всех поразила эта сцена.
Возвращались на турбазу втроем, Виктор держал обеих девушек под руки. Все в нем казалось теперь Вале наигранным, неестественным. Оксана прижималась к нему, хохотала. Неужели то, чего опасалась мама, случилось с Оксаной?.. Вот тебе и "порядочный молодой человек"! Впрочем, удрученная своим видом, она не стала ни во что вдумываться.
Пришло время прощаться. Оксана уезжала ленинградским поездом, и слезы, неподдельные слезы катились из ее глаз. Вот так так – да она ведь влюбилась по-настоящему! Адрес свой дала Тине, а Виктору сказала:
– Я запомнила, где ты живешь, мне не надо записывать. Я тебя теперь из-под земли достану – я ведь археолог! Поедем мы вместе, на ленинградском поезде.
– До свидания, легкомысленный товарищ, – сказала Тина, пожимая ему руку.
– Я не легкомысленный! Просто во мне бурлят страсти, а ты… холодная льдинка.
– Да люби кого хочешь, меня это не волнует.
– Вот в том-то и дело! – и он забросил рюкзак за спину.
Она осталась на турбазе.
Нежданная встреча. Ладо
Настроение было – "швах". Виктор ее ничуть не волновал, но как же скоро он переметнулся к Оксане. Валя взглянула в зеркальце: после харчо и палящего солнца на верхней губе лихорадка – жуть! "Отворотясь не насмотришься", как говорил отец. Она решила остаться на несколько дней на турбазе. Скрывалась на веранде, лишь изредка выглядывала из-за виноградных лоз на улицу, на дорогу…
Если бы в ту минуту на узкой кривой брусчатке появилось существо из доисторических времен или, напротив, из космической дали, то это бы не так ее поразило, как человек, движущийся по дороге.
На голове – белая войлочная шляпа с полями, закрывавшими лицо. На плечах – что-то вроде клетчатого мексиканского пончо, а за спиной сплетенный кузов, напоминающий рюкзак. Маскарад? Но ступал человек прыгающей походкой, и Тине это напомнило что-то знакомое. Высоко подскочил и ухватился за виноградную лозу, похожую на "тарзанку"! Да это же сцена с их подмосковной дачи! Филипп, Саша… Саша?
Странное существо приблизилось к тяжелым дверям их турбазы, спросило что-то у встречного и уже собиралось повернуть обратно, но… Но в ту же секунду турист сдвинул на затылок шляпу – и глаза его встретились с ошалевшими глазами Валентины.
Саша! Тина бросилась по лестнице вниз, и оба схватились, слились в объятии.
Все было забыто! – нелепое столкновение с Сашей и его спутницей Аллой, то, что Тина не раз давала повод ревновать ее к Райнеру. Оказалось, что Саша после военных сборов выгадал несколько дней отпуска и прилетел в Тбилиси, рассчитав день, когда их группа прибудет на турбазу.
И теперь они шли по брусчатке, держась за руки, а прошлое и даже лихорадка на губе были забыты. Но Саша заметил ее следы и, состроив умилительную гримасу, ахал: "Ох ты моя славная, ох ты, моя хорошая! Откуда это, уж не целовалась ли с кем?".
Она обиженно фыркнула. "Прости, прости!" – и он провел загорелыми пальцами по ее голове, стал осторожно гладить ее, как маленькую. Руки были горячие, сам загорелый, смуглый, а взгляд карих глаз горячий и ласковый.
Куда они шли – сами не знали, а между тем солнце уже клонилось за гору, оранжево-малиновые лучи пронзали их, возбуждали. Ни на секунду не выпуская ее, стискивал пальцы, целовал, гладил и опять стискивал, а голову прижимал к своему плечу. Легкая дрожь сотрясала обоих, словно они несколько лет ждали этого часа. И брели, не разнимая рук. Он целовал ее, осторожно водил по лицу пальцем, бормотал что-то…
Руки плотно, заботливо и нежно обнимали… Поднялись на взгорок, окруженный кипарисами… Трава не была жесткая, напротив, мягкая и можно было присесть, а потом и лечь, спрятавшись от малинового горного солнца.
Они не заметили, как обняла их черная ночь…
…Долго бывает человек сыт любовью, но – когда солнечные лучи вновь залили город, а от бледной луны остался только белый абрис, шатаясь, вышли влюбленные на дорогу и сели в первую попавшуюся машину.
– Покажи нам, дорогой генацвале, красоту твоего города, – сказал Саша, – и останови возле… чтоб можно было поесть.
– Хинкальня, лаваш – будет так!
И машина принялась делать виражи по городу, а Тбилиси показывал свои красоты – то в старых переулках, то над рекой Курой, то боком, то в полный рост, на горе Мтацминда, и отовсюду была видна Мать-Грузия, величественная скульптура… Водитель не признавал медленной езды и накручивал круги, кружочки, виражи, с ревом взбираясь наверх и с тормозным свистом ныряя из переулка в переулок.
Наконец, остановился на проспекте Руставели, где продавали горячие лепешки, ткнул пальцем куда-то в сторону, сказав: "Воды Лагидзе! – ц-ц-ц! – скус!".
Подкрепившись, Валя и Саша зашагали по проспекту Руставели, все так же не разжимая рук. В переулке увидели церковь. Зашли. Там опять стоял тот библейский нищий – огромные, полные слез глаза, белая борода и речи о райском коммунизме, о борьбе за мир до самого смертного часа и о красоте Грузии…
В церкви было пусто, росписи не походили на российские фрески… Полногрудая Богоматерь, Христос – сытенький крепыш…
Высокий человек, нарисованный на стене, одной рукой упирался в холмик и был в ярко-голубом хитоне. Иисус? Да нет…
– Кто это? – тихо спросила Тина.
– Святой Георгий! – громогласно ответил сторож. – Знаешь Сталин, Суворов? Смотрел кино про Чапая? Он знал, куда идти надо. Так и наш Георгий… Вместо ружья – палка, посох, и посохом он пронзил змею – Зло земное. Понял? Художник есть Ладо, иди к нему, – и показал на дом в переулке.
Тина кивнула, они двинулись дальше. О Ладо Гудиашвили, друге великого Пиросмани, ей приходилось читать, и, не выпуская Сашиных пальцев, повела его вниз. Саша остановился, обернулся, любовным, ласковым взглядом оглядел ее, словно хотел проникнуть в глубину ее существа… Пригладил широкие темные брови и ахнул:
– А где же твоя лихорадка? Отлетела – из-за высокого градуса? – и крепко ее обхватил.
Постучали медной висячей ручкой по двери. Худощавая старая женщина в роскошной шали гостеприимно распахнула дверь – и через минуту непрошеные гости почувствовали себя желанными. А еще через несколько минут они оказались на втором этаже, и это было царство настоящей Шахерезады. Стены снизу доверху были увешаны картинами, длинный стол с яствами – и разноцветные яркие краски окружили счастливчиков. Их приняли за других или так встречают всех?
Хотелось рассматривать эти картины. Художник Ладо Гудиашвили с трудом говорил по-русски, зато его жена не умолкала, перетолковывая загадочные сюжеты и осовременивая сказки. Узнав, что перед ними москвичи, она удвоила свои усилия, и они услышали об американском империализме, о Вьетнаме, о фашизме…
На гравюре обезьяноподобные фигуры, злобно выглядывающие из-за кустов, они обсуждают мраморную женскую фигуру.
– Красота – и критики, – пояснила супруга. – Женщины – его любимая натура, правда?
– А это? – спросила Валентина. – Что тут изображено? Тоже женщина, но она какая-то неживая.
Жена художника путано объяснила, что высоко в горах есть обычай: если не могут излечить человека сами, привязывают его к плотику и пускают вниз по течению – может, горные силы спасут…
Ладо кивал седоватой головой. Извлек картину, где двое влюбленных сидели у зеркала, и он поправлял ей косы, серьги, а она лукаво косилась в его сторону. Пальцы у обоих были гибкие-гибкие, рядом – маленькая лань… Синее, золотое, черное, оранжевое… Чудо как хорошо!
Художник высказал свое кредо: мол, всегда любил монументальность, фрески, и женщины там суровые. Но – захотелось улыбки, таинственности… – и вот девушка, уже современная, интимная, милая… – нежная незнакомка.
Уже прощались, когда Валентина скосила глаза и заметила небольшую акварель: несколько фигур в хитонах нежнейших цветов. В центре шел (летел?) Иисус Христос, рядом – его ученики. И, глядя на дивную акварель, она вспомнила "Афинскую школу" Рафаэля, – ах, какая красота, глаз не отвести!
Покидая "сказку Шахерезады", гости придирчиво оглядели дом, балкон. Тина слышала, что в тридцатые годы, когда они вернулись из Франции, кто-то стрелял в Ладо, и на балконе остался след… Разумеется, там ничего не сказала. Однако когда устроились в самолете, поведала своему любимому:
– А ты помнишь, как у нас на вечеринке ты чуть не разодрался из-за Сталина?
– Да он же как псих, ненормальный! – возмутился Саша. – Кстати, ты с ним вместе укатила – где же он?
– Забу-у-удь! Виктора не было и нет, – и Тина прижалась к его плечу.
Расставаясь уже в Москве, она сунула ему листок со стихами кавказского поэта:
Пред тобою я, мой желанный,
Скатерть белую расстелю,
Куропатку с кожей румяной
Соком сливовым оболью
И надену наряд тонкотканный,
Чтобы ты за дымкой туманной
Видел белую грудь мою…
Триллер в Калинине
Охладев к Тине и влюбившись в Оксану, Виктор и о ней нечасто вспоминал. Мысли его носились в те дни вокруг "избушки на курьих ножках", домика на окраине города, вокруг Трофимовны – Бабы-Яги, Волкова – Кощея Бессмертного и их дочери-Некрасавицы.
Что-то было в Волкове тайное, мощное, а главное – изобретательский ум. Колдовал он над своим эликсиром, который якобы дает силу, а может, и бессмертие. Целыми днями торчал в сарае, что-то кипятил, сливал, соединял – квартиранту не показывал.
– Ценю я тебя, Витька, за то, что не довлеет над тобой образование. Я тебя и на самого министра не променяю – у того голова забита учением. А у тебя – свежая, как родник. Ты соображаешь, не боишься переосмыслить то, чему учили… – хозяин взглядывал на постояльца одним черным глазом и опять склонялся над колбами.
Часто квартирант видел, как из-под навеса сарая торчали голые ноги Волкова. У него была теория: солнце входит в человека, проникает в его мозг через обнаженные ноги. Вот и в тот день, когда Виктор вернулся из своего кавказского путешествия, первое, что бросилось в глаза, – белые ноги хозяина, торчавшие из-под навеса сарая.
Однако вскоре после возвращения Райнер заметил: что-то неладное творится с Кощеем. Тот сам пустился в откровения:
– Беда со мной, Витька, не в своей я власти. Механизмы все знаю, а своего органона не хозяин… Цыганка та, помнишь? – госпожой моей стала. Как увижу ее – сердце ноет, душа трепещет, а внизу, в животе колотье делается и в голову ударяет – похоть поганая, старческая…
Тяжело вздохнул, задумался, закрыл глаза. Только веко одно так и не опустилось, вставной черный глаз не закрылся. Не по себе было наблюдать такое. Виктор думал: "Старик и правда – комок страстей, кипучая брага, квас ядреный, самогонка… Да еще это золото, которое он неизвестно где хранит и которое не дает покоя ни жене его, ни дочери, ни цыганке". Трофимовна глупа, как говорится, до святости, однако въедлива, как комариха. Недалеким своим умом разведала, что ходит в дом черномазая, и как-то сказанула: "Увижу еще – убью". Волков в ответ: "Сама рядом ляжешь, учти".
Раз Трофимовна с дочерью отправились по грибы, к свекрови в деревню, а цыганка – шасть сюда. Витька скрылся в своей комнатушке, а хозяин три дня и три ночи не выходил: целовал-миловал свою бестию, золотом ублажал.
Однажды Виктор открыл почтовый ящик и обнаружил письмо. От кого? От Оксаны! Писала, что нынче в Москве, по делам, но завтра же едет назад, в Ленинград и непременно сойдет с поезда в Калинине, так что пусть встречает… Что за девушка! Учится на археолога, мечтает о Средней Азии, о раскопках! А какая горячая!
Вернулся в дом, улегся на кровать и всю ночь лелеял мечту о встрече с Оксаной. На другой день Волков позвал его пить чай. Черный вставной глаз налился чем-то тяжелым. О цыганке старик молчал, философствовал:
– Жизнь у нас в России недоделанная. Все живут то задним днем, то завтрашним, а ты – живи сегодня, ничего не жалей для сего дня! И в удовольствие чтоб! Удовольствие и есть смысл жизни…
Он прикрыл глаза. Вроде спит хозяин? Виктор встал, но тут же раздался окрик:
– Ты куда? Сиди. А куда я хожу, что и где прячу – не подсматривай… – помолчал. – Человек – он как электростанция, вырабатывает энергию – и зло, и добро.
– Куда же она девается?
– Куда? А вот я надумал: добро людям останется, а зло в небеса, в космос уходит, да-да!.. Немного и к человеку тоже заползает. Вот скажи: почему я ненавижу свою супружницу? Ненавижу по-страшному! И ничего поделать с собой не могу. Значит, Витек, я тоже сволочь? Да и дочь свою не терплю!
Что-то в словах Волкова напоминало Виктору спутника из Вышнего Волочка с его "Человек Богу не удался". Он заикнулся про то, и Кощей сразу подхватил: