Анна Ивановна – дама полная, подвижная, голосистая. Мать ее когда-то работала костюмером в театре Маяковского, девочка оттуда не вылезала. Подросла и оказалась обладательницей роскошного меццо-сопрано. Причем звучит он в полном согласии с ее пышной фигурой – в голосе что-то ликующее, зовущее. Она стала примой наших капустников. Учиться на артистку помешала война, но брошенные со сцены театра Маяковского семена дали прекрасные всходы.
Юрий Иванов, обладатель замечательного баса, поет арию "Клевета" из "Севильского цирюльника", но вместо слова "Кле-ве-е-та" поет: "Гоно-о-о-рар"… Он появился возле столика младшего редактора и с неподражаемой важностью нравоучительствовал на музыку Гуно к опере "Фауст": "Мой совет – до одобренья ты не давай аванс, Мой совет – до одобренья не давай аванс…"
И по-мефистофельски хохотал, а смех его напоминал ядовито-раскатистый смех директора! Тебе, мой возлюбленный, конечно, неведома мольба авторов выплатить аванс, а между тем выплаченный "до одобренья" аванс грозит неприятностями редактору.
Удивительно, в следующий раз на капустнике в день восьмого марта обнаружилось, что и директору не чуждо искусство: он спел песню, к тому же собственного сочинения, – каково?
Анна Ивановна, или Аннушка, так вошла в актерство, что принялась разыгрывать соседей, друзей, добралась даже до завов и замов. Однажды позвонила в иностранную редакцию и представилась китайским критиком:
– Редактора-сан?.. Это ти-ли-над-цать чети-ль-нады-цать?.. говорят из посёль-ство… Китай… Колосо?.. Я имей сказать вам, редактора-сан, – ви издавать книгу Линь Синь-винь… А знае-ете, что он есть плавая уклониста?.. Как это влиять на советско-китайский отношений?..
Бедный зав чуть не лишился речи.
Что делать? Искусство Анна Ивановна любит больше всего, и место ее, конечно, в театре. Между прочим, где-то я вычитала, что "искусство – это великая болезнь, но без этой болезни невозможно жить".
А теперь, мой дорогой спутник, мой вечный призрак, я скажу тебе самое главное, что узнала "под пьяную лавочку" на одном из капустников. Представь себе, слышу:
– Наш директор совсем не тот, за кого себя выдает.
– ?
– Настоящая его фамилия Райнер.
Я так и осталась с открытым ртом. Райнер! Во-первых, немец, во-вторых, однофамилец с Виктором Райнером. Ты помнишь его? А фамилию директор заменил на русскую в 1941 году, когда началась война. Вот так.
…Где ты, мой единственный? Романтик, разочарованный в романтизме! Я смотрю на твою фотографию, держу ее в ладонях…
Часто мне кажется, что ты взлетел высоко-высоко и заблудился в облаках. А может быть, присел на самой высокой скале и отдыхаешь?..
Сердце мое разрывается от некоторых известий. Узнала секретное сообщение, сколько в Венгрии погибло наших, сколько пропало без вести… А может быть, тебя послали с секретным заданием?
И все же, вот тебе, Пропавший и Воскресший из безвестности в моем воображении, – почитай снова сценки из жизни нашего издательства – ведь я этим живу.
…Я открываю дверь в знаменитую сорок первую комнату. Здесь царят музыка и шутки. Стоит пианино, и временами разносится двухголосное пение весьма упитанных дам. "Тбилисо, звизда дваржэби харео…" – они удачно имитируют грузинский язык.
А еще стоит открыть дверь в комнату "а-ля салон" – такая есть в издательстве (как во всяком уважающем себя культурном сообществе). Кофе, острые разговоры, сплетни, ирония, мелкие уколы и прочее – все тут. Один мудрец сказал: "Этот род комедии спасает нас от трагедии". Эти слова вполне применимы к "салону". Тут и улыбчивость, и внешняя отзывчивость, и непременное сочувствие, и игра, кокетливая игра, и чайные или кофейные церемонии. Ну и, конечно, визиты мужчин, молодых и старых (кому из них доверят молоть кофе на старинной кофемолке?), всех привлекают красота и моложавость хозяек. Авторы очарованы и сговорчивы, начальство не отягощено требованиями, просьбами, можно просто хлебнуть глоток кофе, и все станет легким, изящным, разрешимым…
В этой комнате можно услышать что-нибудь вроде: "Лучший автор – мертвый, а из мертвых – не наш, а из не наших – мертвый, чтобы не платить". Или: "Главное в советской печати – искоренить искренность, она опасна: вдруг узнают правду?".
Гости заводят речь о знакомцах, съездивших или уехавших уже навсегда за границу, о том, как там принимают, о последних литературных сплетнях в Союзе писателей, о домах творчества – где дешевле, лучше и т. д. и т. п.
Анна Ивановна чувствует себя неловко, можно сказать, совершенно лишней, ей бы уйти, но – неудобно. К счастью, в дверях показывается наша строгая редактриса Александра. Удивительный человек! – хорошенькая, изящная, ручки-ножки, как у куколки, глаза-орехи, но как она ставит на место авторов! Этакая жестокая рука в мягкой перчатке. Зато милее милой она с теми, у кого стряслось что-то неприятное: если у кого безденежье, обязательно поможет, даст что-нибудь на рецензию. Словом, Александра вошла, сразу оценила атмосферу семейного трепа и – показала коготки: через пять минут в комнате не осталось ни одного автора.
…А спустя два часа – новая картина, совсем иная. На этот раз их посетила другая писательская пара (эти писательские жены и любовницы – кажется, половина успеха в литературном мире). Молчащий, лишь изредка отпускающий забавные словечки поэт – и напичканная кучей литературных сюжетов его жена Т. Г. Рассказывает удивительную историю. Они отдыхали в Коктебеле и познакомились там с пожилой, но еще полной энергии дамой по фамилии Капнист. Помнишь такого баснописца XVIII века? – она из его потомков. Так вот: она вернулась из лагерей и попала в Коктебель. Подружилась с колоритным поэтом, скульптором, художником Виктором, его женой и пригласила к себе в гости. Там оказалась другая, менее энергичная дама, тихая, поэтического склада, которая стала читать свои стихи. Поэт, настроенный скептически, удивился – стихи были мужественные, полные драматизма:
Полвека не могу принять -
Ничем нельзя помочь:
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.
Но если я еще жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
Но главное! – она назвала свое имя и фамилию. Представь себе: звали ее Анна Васильевна Колчак. Да, да, тот самый Колчак! У него была семья, у нее тоже, но в разгар гражданской войны их связала страстная любовь! Как ты знаешь, он расстрелян, но она чудом осталась жива и, конечно, большую часть жизни провела в лагерях…
Вот какие штучки выкидывает история!
…Сегодня 16 сентября. Хочу поделиться с тобой, мой улыбающийся, взмахивающий рукой (таким я тебя вижу), тем, как наконец у меня прорезался голос на знаменитых посиделках-побеседках, в салоне. Я начинаю преодолевать свою робость, комплексы на ярмарке тщеславия. Отточенные язычки, остроумие – как это украшает казенные стены!
Эти чудные вольности, как они помогают рвать путы прежних лет! Хотя… однажды так "наотмечали" выход книги, что "потеряли человека" – обнаружили только утром за шкафом…
Однако твоя некогда любимая женщина по имени Валентина хотя и заговорила в салоне, но нарушила стиль. Ведь там главное – уметь болтать ни о чем, а я? Притащила умную книгу.
– Послушайте, – сказала, – что я нашла. Прямо для нас, редакторов. Читала письма Лескова к Толстому, и вот что пишет Лесков: "Я очень страдаю от досаждений редакторских. Эти господа думают, что непременно надо иметь их точки зрения и их заботы".
– Вы думаете, что все это можно отнести к нам? – послышалось в ответ. – Тогда редакторами были мужчины, а теперь это бабья профессия, так что… Это мужики да еще наша строгая Александра могут переписывать текст автора, к чему это?
Знаешь, кто это сказал? Одна из тех красоток, о которых я писала. Назовем их Лис и Роза. Имена эти я даю потому, что мы издаем сейчас сказку "Маленький принц" Сент-Экзюпери. Это прелестная сказка.
В комнате № 600 сидели очаровательные М. и Г. Я звала их про себя Лис и Роза. Они жаждали тепла, уюта, заботы. "У меня нет друга, – жаловался рыжий Лис, – я хочу, чтобы меня приручили, ухаживали за мной". Художник Костя тоже чувствовал себя одиноким, он даже завел барашка и нарисовал для него домик. Лис больше всего любил сухие цветы и окружал себя букетами из них. Но они не издавали никакого аромата. И оттого Лис не мог обходиться без Розы и ее аромата. Нетерпеливый Лис удивлялся ее терпеливому молчанию, а она объясняла: "Никогда не надо ждать от Розы слов, надо просто дышать ее ароматом, ведь это такой аромат, от которого люди "звонко улыбаются". Находиться с ним рядом – уже счастье".
Гости, заходившие в ту комнату, гадали, кто из двух красоток милее художнику – Лис или Роза. Может быть, Костя горевал оттого, что ушел барашек? А может быть, побаивался острых шипов Розы? Впрочем, то, что жило в глубине сердец Лиса, Розы и художника, осталось тайной…
Однако вернемся к Лескову (несмотря на скептические улыбки женщин).
– Но послушайте, – сказала я, – Лесков и себя критикует, признается Толстому, что в его слоге слишком много "кучерявости" и вообще "манерности". Значит, ему все-таки нужен был редактор?.. И еще чем поразил меня Лесков: Толстой как-то хотел приехать к Лескову, тот ждал встречи, и в то же время… боялся. И написал ему: "Дорогой Лев Николаевич! Восхитительна моя радость видеть Вас… но она была бы истерзана тревогою…"
Начитанная Александра (она помнила все!) жестко добавила:
– Если я не ошибаюсь, Лесков писал о себе как о "выметальщике мусора". Так что редактор и должен быть "выметальщиком мусора". А Толстой, между прочим, говорил: "Мне надоели вымыслы".
…Милый, единственный, Странник мой. Я не могу тебя забыть! "Печаль моя светла, печаль моя полна тобою". Я видела тебя на днях во сне, да так явственно! Ты был в образе кита, и мы плыли с тобой под солнцем. Такая широта, такой свет поднимался, что грудь распирало от счастья!..
Просыпаюсь – и вижу за окном наш буйный, величественный тополь. Как театральный занавес, за которым разыгрываются драмы нашей жизни. Скоро снова осень.
Глава пятая. Немного о сравнениях
Под музыку ансамбля "Мадригал"
…Давно и вновь пришла весна. Календарная и политическая. Валентина, да и Филипп время от времени навещали Сашину маму. Полина Степановна изменилась.
В Москву вернулся Андрей Волконский, родители которого когда-то эмигрировали во Францию. Он создал ансамбль камерной музыки под названием "Мадригал". Тина купила абонемент, и весна того года проходила под знаком музыки. Волконский был красив как бог, и музыка его тоже божественная: клавесин, орган, скрипка, голос…
Она пригласила с собой Полину Степановну. Скромная, нежная музыка итальянского Возрождения XVI века – как начало любви. Еще нет смелости, страсти, но уже распускается тихий бутон любви…
На обратном пути у них зашел разговор о концерте. Тина спросила: какие картины рисовались воображению спутницы?
– Музыка хорошая, только я почему-то все время думала о посторонних вещах.
– О чем же?
– Вспоминала "Оптимистическую трагедию"… Гражданская война. Прототип главной героини – Лариса Рейснер…
Полина Степановна принялась рассказывать об этой женщине-комиссаре.
– Она была настоящая амазонка, воительница. Скакала на коне, стреляла из пистолета – этому ее учил еще до революции знаменитый поэт Гумилёв. Он рассказывал ей о саваннах, пустынях, Африке, об экзотических странах, а она увлеклась морем, моряками, революционными идеями. Когда свершилась революция, ее уже было не удержать: скоро оказалась на фронте, в Волжской флотилии, в родных моих местах. Лариса ходила в разведку, командовала латышами-разведчиками. Любила стоять в белом платье, с голубой косынкой на корме, чуть ли не под пулями… Под Казанью попала в плен, ее допрашивали, и спасло лишь чудо. Переодели беглянку в крестьянскую одежду, и бесстрашная девушка выбралась из занятого белыми города.
– Так что, Валюшка, – Полина Степановна даже остановилась, – плохой из меня слушатель – совсем не про то думаю…
Каждая из них, конечно, думала о Саше, но обе об этом главном молчали. В другой раз Полина Степановна спросила:
– Тина, время идет, годы… ведь у тебя есть поклонники, ухажеры… Может быть, уже пора выходить замуж?
– Что вы! Какие у меня поклонники!
– Есть у тебя кавалеры? Неужели не из кого выбрать мужа? Неужели не хочешь произвести на свет деточку, мальчика или девочку?
– Этого-то я очень хочу, еще как! Только кавалеры все неподходящие… Один еще при Саше был.
– Ну и что же?
– Что? Оказался большим ловеласом. Понравился в поездке одной хохлушке – и все! Слова горячие, тайны, письма – все позабыл. А я и не сетую: чересчур нервический тип. Помесь Дон Кихота с Дон Жуаном! – она рассмеялась. – Разве это муж?
– Да уж, Валюша, не такого бы я тебе пожелала мужа.
– Скажите лучше: когда мы с вами еще пойдем в консерваторию?
– Спасибо, дорогая, но я не очень гожусь для этого… – Лицо ее было печально. – А как у тебя на работе, ладится?
– Все хорошо! Замечательный коллектив, огромное издательство – что может быть лучше?..
– Молодец! – сказала, расставаясь, маленькая женщина.
…В ту ночь Полина Степановна долго не могла заснуть. А под утро увидела странный сон – Ленина.
Будто приехала она в Горки, где лежал больной Ильич, и разговаривала с ним, вернее, слушала его. Кругом осенние деревья, туманно… Он лежал, повернувшись на бок, вперив взгляд в белую стену, по которой водил пальцем. Говорил, словно сам с собой. О чем? Можно лишь догадаться по обрывкам слов… Что голова его – как раскаленная печка, что он слышит чьи-то голоса, а чьи – не знает… Хочется сжать голову, как тыкву, чтобы она раскололась… Он обхватил ее руками и сжимал что было силы.
Потом закрыл голову одеялом, колени подтянул к подбородку – и стал маленьким, совсем маленьким.
– Сегодня ночью ко мне кто-то стучался… Тук-тук-тук! – костяной палец. – Иди сюда, я покажу, что ты сделал… Я поведу тебя на суд… "На какой суд? – закричал я. – Суд над самодержавием? Я его уничтожил!" – "Да, но ты еще и уничтожил Россию, ради своих партийных интересов, туманных идей, даже желал поражения стране от германцев!" – "Зато осуществилась вековая мечта человечества!"
И снова: "Вы обвиняетесь в братоубийственной войне, в расстреле царской семьи!" – "Глупости, батенька, глупости! Французская революция тоже прошлась гильотиной по головам Людовика и этой его…" – "Но у них остались живы дети, а здесь?!"
Тут он снова схватился за больную голову: "А-а! Она разрывается!". Метался по постели, кричал, но в комнате никого не было… То вытягивал ноги, как мертвец, то опять подбирал их к подбородку. Мысль, видимо, билась в тюрьме-голове, словно зверь в клетке, и вырывались отдельные слова: "пролетариат", "классы", "богачи"… – и опять все погребалось в расщелинах мозга.
Вдруг лицо его прояснилось, он увидел золотую листву за окном, и губы тронула улыбка:
– Ко мне приходила пожилая женщина… Назвалась Марией Федоровной… о чем она говорила? О каком-то муже, Александре, о каком-то сыне – Николае… Мол, он самый нежный из сыновей… О внуке Алеше… Она говорила чушь! Будто я убил их, особенно этого больного… Чушь, чушь, чушь!
Снова протянув руку, стал гладить обои и… заплакал. И тут чей-то грозный голос произнес: "Человек неудержимых стремлений! Разве ты не знал, что нечеловеческие усилия кончаются нечеловеческими страданиями? Ты наказан, казнен самой страшной казнью – потерей памяти!". В ответ раздалось "Гы-гы-гы" и что-то похожее на мычанье…
Полина Степановна проснулась в холодном поту – больше она решила не ходить в консерваторию, не слушать ансамбль "Мадригал". А Вале-Валентине еще раз намекнула: пора замуж! Сама-то Полина уже состарилась и смирилась, что сын погиб, но Валя?.. Не надо ей ждать.
…А в новом сне матери Саши Романдина вспыхивали мгновенья ее многотрудной жизни. До 1914 года жили на берегу Волги, в селе, славно было, но отцу вздумалось перебраться в южные края и не землей заниматься, а "железками". Уехали в Баку, отец стал паровозных дел мастером. Вдруг упала бомба в их двор, разлетелся тандыр. На улицах появились солдаты в клетчатых юбках, а отца отправили на фронт, вручив ему бумагу с царской подписью и словом "Путеец". Только трех месяцев не прошло, как новая, с черной каймой бумага – "похоронка".
Ох, война, война, что же ты понаделала? В Баку рвались снаряды. Полинка осталась жива, только пришлось назад в село вернуться. Там, мол, бабушка, корова-кормилица… Но там ждал их страшенный голод – жара, ни капли воды. А потом еще тиф… Первой от тифа померла корова-кормилица, потом бабушка, мама… Как землетрясение, как извержение вулкана… Громили немецкие дома, жгли портреты Вильгельма, а сельская лавка опустела. На восток шли поезда с ранеными – без рук, без ног. Сколько всякого порассказывали! В Галиции, если шли мимо кладбища, непременно для бодрости пели песни.
Полина выжила, хотя два раза тифом отболела, выучилась, стала учительницей в младших классах – и с того времени (без всякой программы) читала все, что попадалось о той, о Первой мировой войне. Неужели нельзя было без нее? Вычитала, что английский король писал русскому царю: мы сделали все, чтобы предотвратить эту войну, но она все же разразилась. Удивил ее писатель Ремарк. Немец, а как по-доброму писал о русских, о военнопленных: "Странно видеть так близко перед собой этих наших врагов… У них добрые крестьянские лица, большие лбы, большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их следовало бы использовать в деревне – на пахоте, на косьбе, во время сбора яблок. Вид у них еще более добродушный, чем у наших фрисландских крестьян".
Знакомство с Кириллом. Годы странствий
1
…Сработал закон отрицания отрицания, или чередования плюсов и минусов судьбы. Ведешь размеренную трудовую жизнь – а в нее врывается сногсшибательное событие, да еще и не одно.
А началось все с того, что в ту зиму Валентину не раз захватывала ангина, да еще сопровождавшаяся болями то тут, то там. Знающие, что надо делать и где лечиться, повезли ее на знаменитую Каширку, исследовали, обнаружили опухоль на груди и вынесли приговор: "Резать! Все резать, и верх, и низ". Нашелся другой, уверенный советчик, и он сказал: "Ехать! Немедленно ехать в Ашхабад. И еще: необходимы мужские гормоны, поняла? В Туркмении живет мой друг, профессор, ярый враг антибиотиков, у него своя система лечения. Есть какая-нибудь зацепка, чтобы взять туда командировку?".
Тина вспомнила о рукописи одного туркменского писателя, занудной до отчаяния. Издатели каждый год включали в план переводы – как же без этого национальная литература? Переводчик нашелся, но туркменского писателя надо было уговорить сократить рукопись чуть не вдвое.
– Вот и повод! Пишите заявление, что необходима командировка, – и ту-ту! Самолетом "Ту-104" в Ашхабад. Даю телефон и адрес!
В первый же вечер она оказалась в доме того писателя. Роскошь, ковры, шаровары, неудобное сидение на полу, дастархан – и то ли жена, то ли дочь молча носят восточные блюда с угощениями. На ковровом полу сидел еще один гость – грузин, который объяснял что-то про "Витязя в тигровой шкуре" – поэму хотели перевести на туркменский язык. Как же тут без посредника – русского языка?