А в углу притулился какой-то странный человечек – пузатый, маленький, сельский завмаг, видимо, родня хозяина. Он ухитрился изнасиловать женщину, и его ждал суд: он все время вертел в руках два золотых царских рубля. Тина поняла: это мощная взятка, и тот надеется с помощью писателя выйти сухим из воды. (О, каким всемогущим в те годы было имя писателя!) Человек, похожий на клопа, не произнес ни одного слова, только звенел рублями.
Следующий день хозяин посвятил московской гостье: показал экзотику Туркменистана – восточный базар с янтарями, серебром и бусами, аксакалов в белых папахах, стоявших по кругу и не дозволявших их фотографировать. Съездили в Бахарденское ущелье, – под землей в слабом свете единственной лампочки зеленело озеро, окруженное черными скалами. Подземные лечебные воды, говорили, распространяются далеко, аж до Афганистана.
Экзотика, всюду экзотика, даже страшно: на обратном пути среди глинистой пустыни встретилась колонна арестантов, бритых, в телогрейках, глаз не видно.
Зато на следующий день Валентина сама добралась до профессора с ласковой фамилией Венчиков, и там ее ждал чудный вечер. Домик на краю города, сад, двор, обвитый виноградом, европейский стол, все скромно, по-медицински чисто. Жена профессора только что вымыла деревянные полы, и это нелегко, ведь ей лет 70, зато румянец и сама она излучали энергию. Уж не результат ли это биотиков, которые исповедует ученый?
В кабинете профессора, полном книг и восточных статуэток, состоялась занимательная беседа. Она еще не завершилась, как вдруг за стеной послышалось такое пение, такой мощи аккорды, что Валя замерла. Певец, пианино?.. Вот тебе и глинобитный домик, и окраина!..
Голос перекрыл всё предыдущее, поглотил и Каширку, и вчерашний день, и сегодняшний. Валя, несколько ошалевшая, села за общий стол, весьма скромный. Пианист сидел к ней спиной, она видела лишь его словно выточенный из гранита профиль; руки совсем некрупные, даже изящные, но какая мощь в аккордах! – и какая нежность при затихающем "пиано"!
Тина поняла, что – или погибнет, или воскреснет после нескольких лет одиночества.
Оставалось два дня до отъезда. Музыкант по имени Кирилл пригласил ее в дом приятеля: "Вам понравится, не пожалеете".
Никогда Валентина не бывала в таких компаниях. Их было человек шесть, и все немногословны, но, казалось, понимали друг друга молча. А слова были особенные: "Вы родились в год Дракона – я угадал? И, как мне кажется, под знаком Весов. У меня контакт с этим знаком", – сказал смуглый светловолосый юноша. Другой: "Мир долго пребывал в Хаосе. Но в "сущностях" сделали пять отверстий – и все стало на место".
Кирилл потирал маленькие руки (он явно скучал без пианино) и говорил тоже непонятно:
– Я "заторчал" на труде некой Алисы Бейли. Ребята взяли меня "в долю", и я умудрился за месяц выдать почти двести страниц перевода. Очень многое извлек из этой новой "модели". Опять-таки астрологической, но применительно к тем, кто вышел на сознательный путь самораскрытия; тут, оказывается, возникают несколько иные влияния… А путь – неотождествление себя со своими образами (эмоциями, мнениями и так далее), то есть отделение себя от них. Мало-помалу пробираешься к подлинному "я", которого мы не знаем, хотя и являемся им.
"Что это за жаргон – "заторчал", и как это – "неотождествление себя с эмоциями"?" – Валя слушала молча.
После Москвы с ее жесткими порядками в редакции, после бдительного контроля матери Валя была награждена в тот вечер сверх всякой меры. Некий Олег повесил простыню на стену и на ней репродуцировал цветные слайды. Здесь, на Востоке, рядом Индия и Афганистан, а слайды были из северных росписей – Ладога, Ферапонтово, Вологда…
Магнитофон… Нежная, легкая, робкая мелодия вдруг прерывалась без всякого доминантсептаккорда или трезвучия, короткая пауза – и опять столь же осторожная и незаконченная мелодия. Это напоминало беседы в умной компании, не споры, не яростные возражения, а некое раздумье о бесконечности жизни, мира.
Она вопросительно взглянула на Кирилла. Он коротко ответил:
– Что вы хотите? Это же японский канон девятого века. У них нет нашей европейской логики: раз, два, три, четыре – и бах! У них мир не конечен.
А еще ее поразили японские стихи, короткие, незавершенные…
Кирилл провожал ее к гостинице, в Ашхабаде – ни единого фонаря, а он был нежен, как японская музыка, тихо напевал что-то украинское: "Нiчь ясна мiсячна, зоренька ясная… хоть голки збирай… Я ж тэбе, милая, тай до хатыночки сам на руках виднэсу…" Перешел на "ты". И сам же засмеялся: "Пожалуй, моим рукам такую выразительную Венеру не донести".
Через месяц от Кирилла пришло письмо (увы! только через месяц), а Тине ведь было очень не по себе. Не все понятно, много мудреного, но тем-то и интересно. В Москву он не собирался: работа, переводы, да и где возьмет деньги на дорогу этот бродяга и странник?
А письма стали приходить чаще и все непонятнее.
"Валя, милая!
Нас "закружили" в праздники. Пели очень содержательные творения типа: "Есть у революции начало – нет у революции… конца" (!!!). Шедевры, так сказать, социалистической мысли.
Чем я занимаюсь? Думаю, ищу, гуляю, шатаюсь по самым неожиданным местам (скажем – по пивнушкам), читаю. По дому дел особых нет – с парой сорочек я и сам как-нибудь справлюсь. Работа сейчас необременительная, но – делаю переводы".
Валя почти летала на крыльях, а его письма отличались деловитостью и каким-то особым стилем.
"Об относительной важности действия, пожалуй, больше скажут мои разговоры о медитации. Как ни странно, а такое "бездействие" дает иное видение мира и себя, то есть качественно иные возможности действия.
Спасибо за твое тепло, за твое музыкальное чутье. По ситуации вижу знакомые проявления: жизнь дает паузу для определенного углубления уровня, дает возможность подумать, подпитаться иной пищей. Очень верно ты заметила по поводу медитации, что "люди это делают, но называют по-разному". Собственно, сама Жизнь является медитацией. Проводя человека через определенные ситуации, сталкивая с разными лицами, с которыми он так или иначе взаимодействует, она дает ему не только житейский опыт, но и определенное внутреннее понимание.
"Посвящения" древних основывались вот на чем: если он "был готов", если его психика воспринимала это не формально, то у него происходило своеобразное "преображение сознания".
Всё, что вырывает людей из обыденного, буржуазного видения жизни, есть медитация. Здесь каждый сам знает – что на него действует. Это может быть музыка, творчество, любимая работа, любовь – всё, что трогает человека глубже, чем…
Жду письма. Поняла ли ты меня?
Твой менестрель".
"Ашхабад. Был на почте, тебе еле дозвонился.
Доплелся до дому и уже пишу. Честно говоря, я вовсе не был уверен, что "выйду" прямо на тебя. В разговоре, даже телефонном, есть что-то, несравненно более живое, чем в письме. У меня бывают последнее время этакие периоды, паузы. Не могу писать – и все тут. Просто этот способ общения не представляется удовлетворительным. Как доверить форме что-то живое, дышащее и много-многозначное?!
Бьюсь над поиском возможности иного общения. Есть некоторые наметки, но нелегко это. Тот же "третий глаз". Нужен тренаж, а я всегда искал такого подхода, чтобы занятие не было упражнением. Ты занимаешься йогой? Это хорошо, но – хочу тебя попужать, чтоб ты была осторожней с дыхательными упражнениями. Солидный специалист в йоге Б. Сахаров (автор книги "Третий глаз") считает признаком полного дыхания деятельность диафрагмы, а дыхание грудной клеткой – ненормально. Приемы для включения диафрагмы – "корень языка (не кончик) кладется на мягкое нёбо (маленький язычок), как при дыхании с открытым ртом или при произношении носового "н" в немецком слове "lange". Если легко нажать языком на зев и так вдохнуть, возникает легкий храпящий звук, идет включение диафрагмы". Потом искусственный прием уже не нужен.
Насчет моего приезда в Москву ничего определенного не могу сказать. Разве вдруг что-нибудь "выплывет". Да, видимо, Москва мне не показана, раз не дается Жизнью. Хватит болтаться колбасой по свету: снаружи версты мелькают, а внутренне – сидишь все на том же полустанке. Надо уметь быть где хочешь, не двигаясь с места.
Я рад, что нам с тобой удалось прикоснуться к Бесформенной Первооснове всего, и благодарен тебе за это. Благодарен за то, что не посчиталась с барьером общепринятых предрассудков, которые вколачиваются в нас от рождения. Трудно пробиться сквозь ледяной щит предрассудков и условностей.
Пожелание новогоднее? – чтобы активная чаша твоих весов не перевешивала, по возможности. Главное – от души этого захотеть, а среда отзовется.
Не давай иссякнуть тому источнику, который зовут Любовью.
Дарю тебе поцелуй самозабвения, согревающий и растворяющий.
Твой "азият".
Кстати, занятная статейка о Мюнхгаузене в журнале "Наука и жизнь" № 10.
Очень, очень, тысячу раз очень надеюсь, что ты все же явишься в Ашхабаде. Если мешают болезни – я тебя вылечу, а вообще-то, по-моему, они у тебя мнимые. Трижды постучи пальцем по лбу и трижды повтори эти слова, хорошо?
Между нами слишком много песков, степей и лесов, чтобы видеться. Но – разве уже сделаны все дела с туркменскими писателями? Ты же еще даже не все повидала на знаменитом нашем базаре.
Итак, я живу надеждой. И, значит, она сбудется, сбудется, сбудется!
К. С. Бродяга-бард".
* * *
А все-таки Валентина написала бумагу о командировке в Ашхабад (там была неделя детской и юношеской книги) – и ей разрешили. Летела в самолете – думала не о барде, а все-таки о профессоре Венчикове: ведь в тот раз не сказала ему о главном (опухоли). Увы! Венчиков был в отъезде, и все три дня она провела с Кириком.
Опять была его компания, его (разведенная, строгая) жена, посетили художников, побродили по базару, похожему на "Тысячу и одну ночь", с писателем выступили в библиотеке, а потом…
Он пел, конечно, а потом была черная южная ночь… Ночь обнимала их и уносила куда-то высоко-высоко, в горы. Удивительно: обнимая ее, он тихо смеялся – такой странный, эротический тихий смех… Тина не узнавала себя. Неужели это происходит с ней, посредине ее несчастной жизни, после приговора на Каширке?..
На этот раз уже спустя неделю пришла его трогательная открытка:
"С твоим отъездом оборвалась моя связь с цивилизованным миром. Теперь, чтобы согреть себя изнутри, я вызываю твой образ и греюсь от него. Вчера ночью вышел на пустырь возле моего дома, звезды, как сумасшедшие, смотрели со всех сторон. Я выбрал одну, самую яркую и радостную, и подарил ее тебе. Так подойди же к ней, возьми и храни. Пусть она будет твоим талисманом".
Следующую весточку из Ашхабада Тина ждала почти месяц:
"Здравствуй, моя хорошая! Очень мне недостает общения с тобой – той радости понимания друг друга без слов, какого-то странного взаимного "облучения".
Неоднократно пытался пробиться к тебе, но никак не удается. Бывает так – полоса живой связи дается жизнью, потом вдруг линия как бы "перекрывается". Может быть, это для того, чтобы переварить пережитое?
Жизнь моя снова пошла по привычным каналам – институт, дом, друзья. Навестил Венчиковых. Бодрятся, но малость грустноваты – Анат. Ив., возможно, вынужден будет уйти на пенсию, Екат. Вас. теряет надежду на утверждение ее работы. Что сумел и как умел, передал Ан. Ив-у о своих встречах, переживаниях, книгах.
Радость расставаний. Не безразличие. А именно радость расставаний – как явственное ощущение того, что внешнее расставание ничего не меняет, что мы все равно вместе. Я привез с собой обильный и ценный багаж человеческих общений. Ты занимаешь особое место во всей этой внутренней вселенной. Ты – как теплая, родная планета, которой всегда доверяешь, где так хорошо и просто. Спасибо тебе.
Ухватился вчера, как за спасение, за свои тетрадки с записями – с "протоколами" пробуждения. Вновь ощутил живое дыхание неотчужденной Реальности, но – тут же водоворот внутренних подводных течений – острых, холодных, мутных – закрутил меня и ревниво увлек и вовлек в себя. Ничего. Я уже не только выныривал из пучин к солнышку, но и грелся иной раз под его лучами. Будем учиться.
Тина, милая! Очень хочется говорить с тобой. Нам всегда есть о чем говорить, даже когда мы молчим. Я понимаю, что тебе кое-что во мне трудно, но, видно, эти трудности входят в целое моей психики, а может быть, они даже нужны. Главное же – интенсивность Бытия, что без трудностей вряд ли бывает.
Пиши, когда сможешь.
К. С."
"Дорогая моя "сурьезная" женщина!
Прими всяческие поздравления от несурьезного (хронически) мужчины к женскому всеобщему празднику! Желаю тебе всегда чувствовать себя женщиной и иметь успех у мужеского полу!
Получил я твое письмецо, вернувшись из Душанбе, куда махнул на последние деньки каникул. Все ждал своих саратовцев, кои обещали быть после сессии. Но… и поныне. Никто что-то ко мне не едет. Как бы все это пережить.
Перевел начерно ¾ интереснейшей (для меня, конечно) вещи некоего Франклина Меррела-Вольфа "Пути в иные измерения". Перекликается с "Центром циклона" Джона Лилли, который вывел меня этой весной в необычное состояние радости и понимания. Пытался тут применить его технику психологического толка к другим – работает. Если захочешь когда-нибудь в этом повариться, охотно займусь с тобой…
Много читаю. Впечатлился Сартром, Ануем. Любопытен "Черный принц" Мёрдок. Эта дама далеко ходила во внутреннем плане, хотя кое-что несколько громоздко выражено, кое-что тривиально, но местами… Прочел модную Саган. Вот баба! Божий дар с яичницей, сама, видно, понятия не имеет, что пишет. Кое-что Моруа, местами великолепно, "Портреты" – ужасны. Устроил тут со своими знакомыми коллективное чтение Чапековской "Обыкновенной жизни". Человеческим языком сумел он передать то, что заумно и тяжко выдается в некоторых новомодных философиях. Ну, и еще много всего.
Работаю концертмейстером, но – мало певцов, даже против прошлого года. Взялся за очередную попытку пойти как-то в сторону физическую. Кажется, впервые уловил важную вещь. Основание упражнений – свобода, расслабление, но… это совсем не то зажатое расслабление, которое мы сейчас, зацивилизованные, можем изобразить. Статический тренаж в этом смысле неэффективен. Нужна динамика – что-то вроде медвежьего переминания с ноги на ногу.
Целую крепко.
Твой бродячий "йог" К. С."
* * *
…В один из серых осенних дней Тина зашла к Сашиной матери, и опять завязался разговор о замужестве: пора!
– Моя мама считает, – говорила Тина, – что любовь любовью, но мужа надо выбирать по уму. Легко это говорить мамочке, ведь она красавица, даже сейчас, и всегда может выбрать кого надо из своих поклонников.
– Да? – Полина Степановна с сомнением качнула головой. – Не очень-то похож их брак с Петром Васильевичем на счастье. Была, была у твоей мамы острая заноза в сердце, но, должно быть, Петр Васильевич вытащил ту занозу. А может быть, и нет… Однако что же ты молчишь о себе? Не один год миновал, а ты все в старых девах.
Тина обняла Полину Степановну и прошептала:
– Есть один вариант, к тому же музыкальный. Если он появится в Москве, обязательно познакомлю.
– Подумай, подумай, Валюша.
Валя лихо вскинула голову, короткие волосы взлетели:
– Завтра я подумаю и все решу. Или послезавтра.
Обещал приехать Кирилл, и ей следовало все обдумать и решить: не связать ли судьбу с ним? Но прежде рассказать кое-что в "Записках", предназначенных для Саши: вдруг он вернется? Бывают же чудеса…
Из записок Вали Левашовой
1961 год. Сегодня я хочу попробовать разобраться в себе – что делать дальше, как жить?
Эти записки – уже не побасенки, и тебе не следует их читать, Саша. Почему? Да хотя бы потому, что на этот раз я буду писать о… поклонниках. Хотя я не Клеопатра и во мне нет ни капли стервозности (к сожалению), из-за меня никто не сражался, никто не погибал, однако…
Я пишу это для себя. Скоро исполнится пять лет с того дня, как мы расстались. Жизнь разлучила нас, а время, которому дано быть лекарем, почему-то не лечит. Конечно, я веду нормальный образ жизни ("нормально" – это теперь самое распространенное слово), работаю, читаю, хожу в кино и театры, но… вчера я снова мчалась верхом на мавританском ките, и был он смеющийся, смуглый, как ты.
Мой милый Одиссей! От тебя нет вестей, а я все жду… Порой перестаю ждать, прощаюсь, а потом опять… Может быть, ты, как зимний медведь, спишь в притихшем лесу? Или кит, уплывший глубоко-глубоко? Есть такие особенные мавританские киты, исчезающие на нашей планете. Он дает о себе знать, когда наступает ночь. У него черно-коричневые глаза, уши крепко прижаты, голова – как яблоко, большие мягкие губы и ямочка на подбородке.
Подумать только: мне уже много лет, я – кто? старая дева? соломенная вдова?.. Часто, очень часто стою у детсадика, гляжу на деток и думаю: Одиссей, почему ты не оставил мне Телемаха? И такая потребность любви! Смотрю на отца – он постарел, и мне больно. Взгляну на брата – думаю: зачем я его так ругаю? Он же не виноват в своей инфантильности. А мама… Мама все та же таинственная красавица. Она, по-моему, боится старости, а еще – опасается встречи с юностью или с кем-то из того времени.
Часто она берет в руки ту таинственную шкатулку из палисандрового дерева – по-моему, там кроется какая-то тайна. А еще достает свой маленький перламутровый веер и, глядя на него, что-то напевает…
Она приглашает меня иногда в театр, на концерты, и там непременно бывает кто-то третий – солидный доктор или даже писатель, но держится она с ними церемонно, по-царски. Родители, сотрудники, встречные. Но есть еще, Саша, природа. Твоя мама советует подумать о замужестве.
Итак, обсудим нынче мои сердечные дела.
Сперва откуда-то из небытия возник бывший одноклассник. Немного музыкант, немного водитель "Жигулей" (неплохо), немного коллекционер галстуков (уже похуже), а главное – покорный, совсем как Роланд: чуть потянешь за постромки – идет куда надо. Да вот беда: не могла я с ним целоваться, не могла – и все.
Со вторым встреча произошла в Ашхабаде. Я оказалась в кабинете среди мраморных будд, бронзовых статуэток, старинных книг – и слушала профессора. Мы беседовали. И вдруг за стеной послышались звуки музыки и голос, сразу поразивший меня мощью и глубиной. И снова – к профессору, и снова я во власти музыки.
Если бы только голос! Кирилл, или Кирик, оказался еще и йогом, еще и знатоком индийской философии. У него легкие движения, тонкая фигура, львиная голова, а черты лица – словно вырезанные искусным скульптором. Увы! Женское сердце устоит (во всяком случае мое) против любого "красавца", но если человек умен, да еще если нестандартно умен, если он может чем-то поразить, "зацепить", то… Кириллу это удалось. Оказалось, он презирал прописные истины, они для него банальщина. Крушил устои, дразнил меня, перечил и твердил: "Нет ничего скучнее и назойливее так называемых житейских правил. Квартира? Работа? Это ерунда, главное – быть свободным от быта, уметь все бросить, ни за что не цепляться и вообще уметь экспериментировать".