- Минна, вы ошибаетесь, сирена, которую я так часто купал в своих желаниях, которая кокетливо позволяла восхищаться ею, растянувшись на своем диване, грациозная, слабая и жалкая, вовсе не молодой человек.
Минна смутилась, но возразила.
- Но и тот, чья сильная рука вела меня там, - она указала на вершину пика, - по Фалбергу, по "солеру", к вершине Боннэ-де-Глас, вовсе не слабая девушка. Ах, если бы вы слышали его пророчества! Его поэзия была музыкой мысли. Девушка не могла бы говорить таким суровым голосом, перевернувшим мне душу.
- Но на чем основана ваша уверенность?.. - спросил Вильфрид.
- Исключительно на подсказке сердца, - Минна, растерявшись, поспешила прервать иностранца.
- Что касается меня, - воскликнул Вильфрид, бросая на Минну ужасающий взгляд, полный убийственного желания и сладострастия, - я могу доказать вам, зная, насколько сильна ее власть надо мной, что вы ошибаетесь.
В этот момент, когда слова так же быстро срывались с языка Вильфрида, как мысли переполняли его голову, он увидел Серафиту, идущую из "шведского замка" в сопровождении Давида. Ее появление успокоило его.
- Посмотрите, только женщина может обладать такой грациозностью и гибкостью.
- Он страдает, это его последняя прогулка, - отозвалась Минна.
По знаку хозяйки, навстречу которой шли Вильфрид и Минна, Давид удалился.
- Отправимся к водопадам Зига, - предложило им загадочное существо капризным тоном больного, которому все спешат повиноваться.
Легкий седой туман стелился над долинами и горами фьорда, чьи вершины, сверкающие, как звезды, пронзали его, делая похожим на движущийся Млечный Путь. Сквозь эту земную дымку проступало, подобно шару из раскаленного железа, солнце. Несмотря на последние игры зимы, теплые бризы, разогретые ладаном и вздохами земли, несущие запахи березы, уже украшенной белым цветом, и аромат лиственницы с обновлявшимися шелковыми кисточками, предвосхищали прекрасную весну севера - мимолетную радость самой меланхолической природы из всех. Ветер принимался срывать эту вуаль из облаков, которая как-то неловко скрывала вид залива. Пели птицы. Кора деревьев, там, где солнце не высушило еще зимнюю дорогу, по которой журчали ручьи, веселила взгляд своей фантастической окраской. Все трое брели в молчании вдоль пляжа. Но лишь Вильфрид и Минна созерцали эту картину, которая казалась им волшебной после монотонного зрелища зимнего пейзажа. Их спутник шел задумчиво, как будто старался различить какой-то голос в этой симфонии. Они добрались до скал, между которыми бурлил Зиг, здесь заканчивалась длинная просека, бегущая меж старых сосен, поток замысловато проложил в лесу эту крытую тропу с каркасом из мощных нервюр, напоминающих храмовые. Отсюда фьорд был виден как на ладони, море сверкало на горизонте подобно стальному клинку. В этот момент рассеявшийся туман обнажил голубое небо. Повсюду в долинах вокруг деревьев еще носились сверкающие крупицы, алмазная пыль, разгоняемая свежим бризом, чудесные сережки из капель, подвешенных на концах пирамидальных веток. Поток грохотал над ними. С его поверхности срывался пар, который солнце раскрасило всеми оттенками световой гаммы, его лучи распадались, вычерчивая семицветные ленты, заставляя вспыхивать огоньки из тысячи призм, чьи отражения сталкивались друг с другом. Эта дикая полоса была покрыта красивым шелковистым муаровым ковром из разного рода мхов, умытых лесной влагой. Уже цветущие вересковые заросли украшали скалы своими хитро перепутанными гирляндами. Подвижная листва, привлеченная свежестью вод, склонилась над ними; кружево лиственниц ласкало сосны, неподвижные, как озабоченные старухи. Это роскошное убранство контрастировало со строгостью древних лесных колоннад, ярусами опоясывающих горы, и с гигантским зеркалом вод фьорда, простиравшегося у ног трех зрителей, горный поток топил в нем свою ярость. Наконец, море окаймляло эту страницу самой большой из поэм - случай, которому так обязана мозаика созидания, вроде бы предоставленная сама себе. Жарвис был уголком, затерянным в этой красоте, в этом безмерном пространстве, величественном, как все то, что, будучи обречено на эфемерное существование, представляет собой мимолетный образ совершенства; в самом деле, под влиянием только для нас фатального закона внешне законченные творения – услада наших сердец и очей – переживают здесь лишь одну весну.
Несомненно, на вершине утеса эти трое в полной мере могли ощутить свое одиночество в мире.
- Какое наслаждение! – воскликнул Вильфрид.
- У природы свои гимны, - сказала Серафита. - Не правда ли, чудесная музыка? Признайтесь, Вильфрид, ни одна из женщин, которых вы знали, не смогла создать себе такое замечательное убежище? Здесь я испытываю чувство, редко возбуждаемое зрелищем городов. Хочется упасть в быстро поднявшиеся травы. И в них – глаза к небу, сердце нараспашку, затерянная в этом океане, я бы смогла услышать и вздох цветка, который, едва высвободившись из своего примитивного естества, торопится жить, и крики гаги, которой мало ее крыльев, все это напоминает мне желания мужчины – он понимает их всех и сам желает! Но это уже, Вильфрид, из поэзии женщины! Вы замечаете сладострастную мысль в этом окутанном дымкой водном просторе, в этих вышитых парусах - природа играет в них, как кокетливая невеста, - и в этой атмосфере, в которой она готовится к свадьбе, наполняя чудесным ароматом свою зеленеющую шевелюру. Хотели бы вы увидеть очертания наяды в этом облаке пара? Или, по-вашему, мне следовало бы вслушаться в мужской призыв Потока?
- Не похожа ли здесь любовь на пчелу в чашечке цветка? - Вильфрид, впервые заметивший в Серафите следы земного чувства, нашел момент подходящим, чтобы выразить переполнявшую его нежность.
- Вы снова за свое? - с улыбкой ответила Серафита, которую Минна оставила одну.
В этот момент девушка карабкалась на скалу, где заметила голубые камнеломки.
- Снова, - повторил Вильфрид. – Выслушайте меня. - Его надменный взгляд натолкнулся на нечто, похожее на оправу алмаза. – Вы же не знаете, кто я такой, что могу и чего хочу. Не отбрасывайте мою последнюю мольбу! Будьте моей, и совесть моя сохранит чистоту, небесный голос достигнет моего слуха, внушая мне добро в том великом деле, в котором меня вела ненависть к народам. А ведь с вами я мог бы вершить его во имя их благополучия! Есть ли более прекрасная миссия для любви? О какой более прекрасной роли может мечтать женщина? Я явился в эти края, замыслив великое дело.
- И вы готовы пожертвовать его величием ради простой девушки, ради ее любви, сулящей вам лишь спокойную жизнь?
- Мне все равно, я хочу только вас! - ответил Вильфрид. - Раскрою вам свою тайну. Я объездил весь Север - большую мастерскую, в которой выковываются новые расы, призванные освежить устаревшие цивилизации, отсюда эти человеческие массы растекаются по земле. Я хотел бы начать свою деятельность именно здесь, завоевать силой и умом власть над местным населением, подготовить его к боям, начать войну, расширить ее, как пожар, проглотить всю Европу, обещая свободу одним, возможность грабежа - другим, славу одному, удовольствие - другому; оставаясь при этом воплощением Судьбы - беспощадным и жестоким, носясь, как ураган, вбирающий в себя из атмосферы все частицы, из которых состоит гром, пожирая людей, как прожорливый молох. Таким образом я покорил бы Европу, ожидающую сегодня нового Мессию, призванного опустошить мир и переделать его общества. Отныне Европа поверит лишь тому, кто раздавит ее железной пятой. Возможно, когда-нибудь поэты, историки оправдают мою жизнь, восславят меня, припишут мне какие-то идеи, хотя для меня эта грандиозная шутка, написанная кровью, есть лишь повод для мести. Но, дорогая Серафита, мои наблюдения отвратили меня от Севера, сила здесь слишком слепа, я жажду Индии! Схватка с эгоистичным, трусливым и меркантильным правительством больше увлекает меня. Кроме того, гораздо легче возбудить воображение народов, живущих у подножия Кавказа, чем пробудить разум в этих замороженных странах, где мы с вами находимся. А потому я мечтаю пересечь русские степи, добраться до Азии, затопить ее до Ганга моим победоносным воинством, и там я опрокину британскую мощь. Семь человек в разные эпохи уже осуществили этот план. Я обновлю Искусство, как это сделали сарацины, брошенные Магометом на Европу! Я не буду мелочным царем, подобно тем, кто управляет сегодня старыми провинциями Римской империи, ссорясь со своими подданными, например, по поводу какой-нибудь таможенной подати. Нет, нет сил, способных остановить молнии моих очей, бурю моих слов! Подобно Чингисхану, ноги мои пересекут треть земного шара; руки мои обхватят Азию, как это сделал когда-то Аурангзеб. Будьте моей спутницей, поднимитесь белой красавицей на трон. Я никогда не сомневался в успехе; воцаритесь в моем сердце, и я буду уверен в победе!
- Я уже царствовала! - отрезала Серафита.
Эти слова были подобны удару топора, нанесенному ловким лесорубом по основанию молодого дерева и сразившему его. Лишь мужчинам известно, какую ярость способна вызвать женщина в их душах; в самом деле, когда, желая показать капризной любимой свою силу или власть, ум или превосходство, он небрежно бросит: "Впрочем, это пустяки!", она улыбнется и так же небрежно согласится: "Действительно, пустяки!", показывая, что сила для нее ничего не значит.
- Как, - воскликнул в отчаянии Вильфрид, - богатства искусства, богатства мира, прелести двора...
Серафита остановила его одним лишь движением губ:
- Существа, гораздо могущественнее вас, предлагали мне больше.
- Да у тебя просто души нет, тебя не соблазняет перспектива утешить великого человека, готового всем пожертвовать ради тебя, чтобы жить с тобой в домике на берегу какого-нибудь озера!
- Но, - возразила она, - меня и так любят безгранично.
- Кто? - вскричал Вильфрид, приближаясь нервным шагом к Серафите, словно хотел бросить ее в пенистые каскады Зига.
Но взгляд Серафиты, жест ее руки охладили его; Серафита указала Вильфриду на Минну, которая бежала к ним, светлая и розовая, красивая, как цветы, которые она держала в руках.
- Дитя! - сказал Серафитус и пошел ей навстречу.
Вильфрид остался на вершине скалы, застыв как статуя, погрузившись в свои мысли; в этот миг ему хотелось, чтобы потоки Зига подхватили его, как одно из этих деревьев, что проносились перед его глазами и исчезали в заливе,
- Я собрала их для вас, - сказала Минна, вручая букет своему обожаемому существу. - Один из этих цветков, вот этот, - показала она, - похож на тот, что мы нашли на Фалберге.
Серафитус смотрел то на цветок, то на Минну.
- В твоих глазах вопрос. Ты еще сомневаешься во мне?
- Нет, - ответила девушка, - мое доверие к вам безгранично. Вы для меня прекраснее этой необыкновенной природы и мудрее всего человечества. Когда я увидела вас, мне показалось, что Бог услышал мою молитву, я хотела...
- Что? - прервал ее Серафитус, и во взгляде его, обращенном к ней, девушка узрела разделявшую их непреодолимую пропасть.
- Я хотела бы принять на себя ваши муки...
"Она самое опасное из всех созданий, - подумал Серафитус, - не преступно ли было пожелать представить ее Тебе, Боже!"
Затем, обращаясь к девушке и указывая ей на вершину Боннэ-де-Глас, как отрезал:
- Вижу, ты забыла, что я сказал тебе там, наверху?
"Он снова становится ужасным", - отметила про себя Минна, трясясь от страха.
Гул Зига сопровождал мысли этих трех существ, соединенных на какое-то время на выступающей скальной площадке, но разделенных пропастями Духовного Мира.
- Ну что же, Серафитус, просветите меня, - сказала Минна голосом серебристым, как жемчуг, и нежным, как аромат мимозы. - Скажите, как же мне избавиться от любви к вам? И кто бы не восхищался вами? Ведь любовь - неутомимое восхищение.
- Бедное дитя! - Серафитус побледнел. - Так любить можно только одно существо.
- Кого? - спросила Минна.
- Ты узнаешь это, - ответил он слабеющим голосом человека, распростертого на земле перед смертью.
- На помощь, он умирает! - вскричала Минна.
Прибежал Вильфрид, увидел тело, изящно лежавшее на гнейсовом камне, на который время набросило свой бархатный плащ из лощеных лишайников и диких мхов, сверкающих под солнцем.
- Как она прекрасна!
- Теперь я могу бросить последний взгляд на возрождающуюся природу, - сказала Серафита, собрав все силы, чтобы подняться.
Она подошла к краю скалы, откуда могла охватить взглядом цветущие, зеленеющие, оживленные картины этого величественного и уникального пейзажа, лишь недавно скрытого под снежной туникой.
- Прощай, - сказала она, - очаг горячей любви, где все усердно движется от центра к краям, а те собираются в пучок, как волосы женщины, сплетаются в неведомую косу, которая связывает тебя через неуловимый эфир с божественной мыслью!
Видите ли вы того, кто, склонившись над политой потом нивой, на какое-то мгновение поднимает голову, вопрошая небо; ту, что собирает детей, чтобы накормить их своим молоком; того, кто вяжет узлы на снастях в разгар бури; ту, что затаилась в углублении скалы в ожидании Отца? Видите вы всех тех, кто нищенствует после жизни, заполненной неблагодарными трудами? Всем им желаю мира и отваги, всем говорю - прощайте!
Слышите ли вы смертный крик неизвестного солдата, ропот обманутого человека, плачущего в пустыне? Всем им - мира и отваги, всем им - прощайте. Прощайте и те, кто умирает за земных царей. Прощай и народ без родины; прощайте, земли без населения, вы так нуждаетесь друг в друге. Главное, прощай, Ты, не знающий, где преклонить голову, Ты - одинокий изгнанник. Прощайте, дорогие невинные, которых волокут за волосы - слишком любили! Прощайте, матери у изголовья умирающих сыновей! Прощайте, раненые святые женщины! Прощайте, Бедные! Прощайте, Малые, Слабые и Страждущие, все вы, чьи страдания я зачастую разделяла. Прощайте, все те, кто вращается в сфере Инстинкта, страдая в ней за других.
Прощайте, мореплаватели, разыскивающие Восток в густых потемках своих абстракций, необъятных, как принципы. Прощайте, жертвы мысли, которых она ведет к подлинному свету! Прощайте, сферы любознательности, в которых мне слышатся жалоба оскорбленного гения, вздох слишком поздно прозревшего ученого.
А вот ангельский хор, аромат духов, фимиам сердца, исходящий от тех, кто молится, утешает, распространяет божественный свет и небесный бальзам в опечаленных душах. Смелее, хор любви! Вам, к кому вопиют народы: "Утешьте нас, защитите нас!", говорю: дерзайте и прощайте!
Прощай, гранит, ты станешь цветком; прощай, цветок, ты станешь голубем; прощай, голубь, ты станешь женщиной; прощай, женщина, ты станешь болью; прощай, мужчина, ты станешь верой; прощайте все, вы станете любовью и молитвой!
Сраженное усталостью, это необъяснимое существо впервые оперлось на Вильфрида и Минну, чтобы с их помощью вернуться в свое жилище. Вильфрид и Минна ощутили на себе влияние неведомой силы. Едва они сделали несколько шагов, как появился плачущий Давид: "Она вот-вот умрет, зачем вы затащили ее сюда?"
Вновь обретя силы молодости, старик подхватил Серафиту и полетел к воротам "шведского замка", подобно орлу, уносящему белую овцу в свое гнездо.
VI. Дорога к небу
На следующий день после того, как Серафита, предчувствуя конец, распрощалась с Землей, подобно пленнику, бросающему последний взгляд на камеру, готовясь навсегда покинуть ее, она почувствовала невыносимую боль, полностью парализовавшую ее. Когда Вильфрид и Минна пришли навестить Серафиту, то застали ее лежащей на меховом диване. Душа Серафиты, еще прикрытая плотью, светилась через покровы, изо дня в день обесцвечивая их. Прогресс Духа, истончивший последний барьер, которым он был отделен от бесконечности, назывался болезнью, час жизни был назван Смертью. Давид рыдал, видя, как страдает его хозяйка, и не хотел слушать ее утешения, старик, как дитя, не поддавался увещеваниям. Господин Беккер хотел, чтобы Серафита приняла лекарства, но все было бесполезно.
Однажды она призвала к себе дорогих своих друзей, чтобы сказать им, что это был последний из ее трудных дней. Вильфрид и Минна, объятые страхом, явились, зная, что они вот-вот потеряют ее. Серафита улыбнулась им, как улыбаются уходящие в лучший из миров, склонила голову, как цветок, переполненный нектаром и обнажающий в последний раз свою чашечку, чтобы наполнить воздух своим нестойким ароматом. Настроение друзей передавалось Серафите. Она грустно смотрела на них, думая уже не о себе, и они чувствовали это, хотя и не могли объяснить свою боль, к которой примешивалась благодарность. Вильфрид застыл на месте, молчал, погрузившись в одно из тех глубоких созерцаний, позволяющих нам понять здесь, на земле, высшую безмерность. То ли беспомощность этого могущественного существа, то ли страх потерять его навсегда подтолкнули Минну произнести, склонившись над ним:
- Серафитус, позволь мне последовать за тобой.
- Могу ли я запретить тебе это?
- Но почему ты не любишь меня настолько, чтобы остаться?
- Я не могу ничего полюбить здесь.
- Что же ты любишь?
- Небо.
- Достоин ли ты Неба, коли так презираешь Божьи создания?
- Минна, разве можно любить два существа одновременно? Был бы возлюбленный возлюбленным, если бы не отдавал всецело сердце свое любви? Не должен ли он быть первым, последним, единственным? Та, что переполнена любовью, не покидает ли она мир ради своего возлюбленного? Вся ее семья становится воспоминанием, у нее лишь один родственник, Он! Отныне ее душа принадлежит не ей, а Ему! Если она сохраняет в себе что-то, не принадлежащее Ему, значит она не любит! Нет, не любит! Любить кое-как, разве это любить? Слово возлюбленного наполняет ее радостью и течет в ее венах, как пурпур краснее крови; Его взгляд - наполняющий ее свет, она растворяется в Нем; там, где Он - все прекрасно. Он приносит тепло в душу, Он освещает все; рядом с Ним никогда нет ни холода, ни ночи. Он никогда не исчезает, Он всегда в нас, мы думаем в Нем, о Нем, за Него. Вот Минна, как я люблю Его.
- Кого? - жгучая ревность охватила Минну.
- Бога! - ответил Серафитус, чей голос вспыхнул в душах, как огонь свободы, бегущий от одной горы к другой. - Бога, который никогда не изменяет нам! Бога, который не оставляет нас и неизменно удовлетворяет наши желания, который один способен постоянно наполнять свое создание бесконечной и чистой радостью! Бога, который никогда не устает, не теряет улыбку! Бога всегда нового, украшающего душу своими сокровищами, очищающего, в котором нет ничего горького, который весь гармония и пламя! Бога, который входит и расцветает в нас, исполняет все наши желания, не просто считается с нами, когда мы принадлежим ему, но отдается полностью; Он восхищает нас, расширяет, умножает нас в себе! Итак, Бог! Минна, я люблю тебя потому, что ты можешь принадлежать Ему! Я люблю тебя, потому что если ты придешь к Нему, то будешь моей.