- Ваш раввин пишет, чтобы я послал учеников из ешивы в Злочев - обучать ваших детей Торе. Он говорит, что горожане предоставят пропитание и жилье. Хвала Всевышнему, везде, где живут евреи, распространяется Тора. - Ехиел-Михл посмотрел на мать.
Старая женщина слегка наклонила голову в белом остроконечном чепце, надетом в честь прибывших, и тихо сказала:
- Предложи, сынок, гостям пряников и водки.
Раввин поднялся, чтобы выполнить поручение матери, сам налил водки главам общин.
- А с соседями мирно живете в вашей далекой степи?
- Стараемся, насколько возможно. Помещики круглый год не появляются, живем среди православных, они наши соседи. Стараемся жить с ними в мире. Частенько они не платят налог на церкви, который заставляют нас собирать польские священники. Для православных это унижение, так мы с них его не требуем, а сами собираем между собой и выплачиваем. Как-то поляки об этом узнали, очень сильно наказали нас тогда. А мы боимся требовать с православных, как бы они нам за это худого не сделали. Вот я и приехал сказать об этом раввину Немирова. Большое благо было бы для всех нас, если бы Ваад в Люблине добился отмены церковного налога, или чтобы сбор этого налога не возлагали на евреев, а то быть большой беде. Мы не раз уже слышали, что православные хотят отомстить за свои церкви. Раввин вздохнул.
- Я хочу добавить, - сказал реб Шулем-Янкев из Немирова. - Вот сидит глава чигиринской общины реб Зхарья Собиленький. Реб Мендл боится об этом сказать, потому что Злочев, как и Чигирин, принадлежит Конецпольскому. Но мы тут, слава Богу, во владениях справедливого князя Вишневецкого. Нам бояться нечего. И я говорю раввину Немирова, что не раз собственными ушами слышал о том, что реб Зхарья притесняет и евреев, и, не будь рядом помянуты, православных, обирает их на подарки помещику. Он донес хорунжему на сотника по имени Хмельницкий, что тот готовит бунт, и теперь сотник заключен под стражу. Поэтому христиане теперь очень злы на евреев, и это может принести нам большую беду, - закончил Шулем-Янкев свою речь против реб Зхарьи.
Пока реб Шулем-Янкев говорил, реб Зхарья сидел, гордо выпрямившись, расчесывал двумя пальцами рыжеватую длинную бороду, время от времени шевелил густыми бровями, прикрывавшими глаза, как веер, посматривал из-под них на своего противника и молчал.
- Немировский раввин, - обратился он наконец к Ехиел-Михлу, - не для себя, упаси Бог, собирал я налоги. Мы, евреи, живем под властью вельмож, которые защищают нас от всех бед, дают разрешение строить синагоги и основывать общины, и мы живем здесь в мире и благополучии, какие неведомы евреям ни в одной другой стране. Потому и должны мы хранить верность польским вельможам, которые милостиво властвуют над нами, и великому королю Владиславу - да продлятся годы его, - который сохранил привилегии, данные нам польскими королями, и добавил к ним новые. Мы должны им подчиняться и верно служить, потому что, если бы не они, мы были бы, не дай Бог, как холопы. И если они велят собирать с холопов налог на церкви, мы обязаны выполнять приказ, потому что холопы принадлежат польским правителям на веки веков. И кто такой этот Хмельницкий, из-за которого немировский глава общины поднял такой шум? Он сидел у меня в шинке, и я услышал, как он подбивает мужиков написать письмо татарскому хану, чтобы тот пришел и помог холопам освободиться от польских панов. Он думал, что я ничего не слышу, но я записал мелом все, что он говорил. Конечно, я должен был передать сотника в руки властей. Хорунжий, благослови его Бог, дал мне право высечь сотника Хмельницкого прямо у дверей шинка, если я услышу подстрекательские речи.
Реб Ехиел-Михл молчал, размышляя. Затем, наклонившись к матери, посоветовался с ней и сказал:
- С разрешения моей матери я отвечу главе чигиринской общины. Итак, это правда, что мы живем во владениях польских магнатов и короля Владислава - да продлятся годы его - сохранившего привилегии, данные прежними королями, но мы не живем под их властью. Мы живем под властью Всевышнего и Святой Торы. И не король с магнатами защищают нас, но Всевышний и Его милость. Наши святые книги велят нам жить в мире с соседями, особенно с теми, которых жестокий враг гонит и притесняет за их веру. Они не язычники, они тоже верят в единого Бога, и это великая заповедь - помогать им служить Всевышнему согласно их обычаям. Мы, евреи, должны понимать, что значит быть гонимым за веру. Поэтому мне очень по душе совет, который дал глава злочевской общины, я тоже за то, чтобы Ваад убедил власти отменить налоги на православные церкви, а если это, не дай Бог, не получится, то чтобы мы, евреи, не имели к сбору налога никакого отношения. Глава Злочева, я, с Божьей помощью, дам вам письмо к люблинскому раввину насчет этого дела.
Тут шамес постучал в дверь деревянной колотушкой. Раввин сказал:
- Господа, пора молиться.
Затем, обращаясь к матери, добавил:
- С твоего позволения, мама, мы пойдем.
- Ехиел-Михл, после молитвы зови всех к нам на ужин, - сказала мать, вставая. И сын почтительно проводил ее до дверей задней комнаты.
Глава 9
Проповедник из Полонного
Тихо и ясно было вокруг, когда еврейские кибитки, набитые подушками, одеялами и пассажирами, выехали из Немирова и весело покатили по желтой песчаной дороге, петлявшей среди холмов. Ночная влажность еще висела над полями, над дорогой, над Бугом. Но, когда переправились на другой берег, яркий свет молодого солнца уже разлился в чистом, голубом небе и горячие лучи высушили росу на траве и листьях старых лип, стоявших вдоль дороги.
На золотистых, убранных уже полях серела кое-где льняная мужицкая рубаха или вспыхивал яркими красками платок крестьянки, вышедшей ранним утром на работу. Жирные черные овцы перекатывались по полям, как бочонки, щипали колкую стерню, смотрели, оторвавшись от корма, глупыми глазами на проезжающие кибитки и провожали их негромким, детским "ме-е-е".
Сидел на камне у дороги нищий, бренчал на маленькой самодельной лире, тихо напевая сам себе. Он уже скрылся в облаке пыли, поднятой кибитками, но песню подхватили еврейские возчики, а потом зазвучал над Божьим миром синагогальный напев:
Выйди, друг мой, выйди, друг мой,
Выйди, друг мой, навстречу невесте,
Давай вместе встретим субботу.
* * *
Первой ехала, разумеется, огромная, запряженная четверкой кибитка реб Зхарьи и поднимала такое облако пыли, что ничего было не разглядеть вокруг. За ней тянулись остальные. В кибитках ехали ученые, раввины из разных городов. Кто-то хотел задать Вааду вопрос, кто-то ехал за разрешением издать написанную книгу. В одной кибитке собрались те, кто решил заняться в пути учением. Сидели на подушках, углубившись в книги. Один хватает другого за бороду, за лацканы, приводит доказательства, а тот, прикрыв глаза, упрямо качает головой, никак не желая соглашаться. И звучат над дорогой святые слова Торы, просыпаются задремавшие в полях зайцы и дают стрекоча от поднятого спорщиками шума.
* * *
Всю долгую зиму подольские евреи выделывали кожи, кроили подошвы, тачали сапоги и теперь везут свой товар в Люблин на ярмарку. Скорняки везут овчину, гончары - кувшины и горшки. Телеги полны домашней утвари, одежды, талесов.
Всю зиму кипит работа, чтобы осенью, когда помещик ссыплет в амбары крестьянский хлеб и приедет за покупками, было что везти на ярмарку. Евреи-торговцы бегают от телеги к телеге, торгуются, меняют деньги, покупают у мужиков лен, овечью шерсть, телячьи кожи, спирт - суета царит, как на бирже. Сваты снуют между кибитками, предлагают невест и женихов, которых и сами в глаза не видели, бьют по рукам и спешат в корчму пропустить стаканчик. Возчики стараются перегнать друг друга, и в облаках пыли звучат отрывки молитв и псалмов, заглушаемых хлопаньем бичей.
Молятся прямо в поле, у прудов, окруженных деревьями. Впервые голые поля слышат слова благословений, и птицы слетаются за крошками еврейского хлеба.
Переночевали в Баре, в городе с большой еврейской общиной. Туда же съехались кибитки из Винницы, Корсуня и других городов. Новые люди, ученые, раввины, торговцы. И вот в Константинов въехал караван бричек, набитых цветными подушками и одеялами, на которых восседали пассажиры. Тору изучали, все напевы перепели, полстраны проехали торговли ради. Все больше заселялась страна, росли еврейские общины, множились местечки и деревни. Куда ни приедешь, где ни остановишься Бога благословить и, не будь рядом помянуты, лошадей напоить, всюду евреи-арендаторы. Стоят у шинка в крестьянских штанах и широких лапсердаках, зазывают к себе ученых людей, чтобы удостоиться под своей крышей святое слово услышать, чтобы помолиться, да и стаканчик почетному гостю поднести.
И арендаторша уже несет из подвала огромные горшки с простоквашей и сметаной, жарит лук, а тем временем гости экзаменуют детей, учат ли они Тору, и дают наставления, как сохранить в доме еврейские обычаи. Сваты интересуются невестами и приданым. И все выпьют из одного кувшина, поедят за одним столом и лягут спать, будто весь еврейский народ - единая большая семья.
Но вот начались бескрайние леса Вишневецких. Брички подтягиваются друг к другу, охранники стараются пробудить в себе боевой дух. В чаще шуршит кто-то сухою листвой, и путники, затаив дыхание, спрашивают друг друга: "Слышал?"
Вспоминают о бесах, которые живут в лесах и прямо из кибиток воруют детей, едущих в дальние ешивы. А лес все гуще, все темнее и таинственнее. Шумят старые деревья, словно удивленные или напуганные скрипом повозок, пробудившим их от векового сна.
Топот копыт тревожит лесных зверей. Доносится издалека чье-то рычание, шорох шагов по опавшим листьям. Путники шепчут молитвы дрожащими губами, отцы надевают на детей обереги, суют им в руки молитвенники. Евреи держатся за цицис, чтобы прогнать вьющихся вокруг кибиток бесов, прокладывают путь в нехоженом лесу. Пахнет смолой, пахнет грибной сыростью. Кто-то ломает в чаще деревья, кто-то будто кричит, зовет на помощь. Евреи затыкают уши, чтобы не слышать бесовских голосов, старики читают псалмы, и дети засыпают в страхе.
Субботу справляли в Полонном, хотели услышать проповедь реб Шимшона из Острополя. Несколько лет назад он предрекал великие бедствия, пока Ваад особым указом не запретил ему пугать народ. Проповеди реб Шимшона славились на весь свет, и в субботу, после полудня, Мендл повел Шлойме в синагогу, где реб Шимшон собирался держать речь.
Синагога была переполнена. Евреи съехались со всей округи. Все кто только смог по дороге на ярмарку завернули в Полонное, чтобы послушать реб Шимшона. В синагоге не протолкнуться, стены влажны от человеческого дыхания и пота, а наверху, у ковчега, стоит реб Шимшон в белом кафтане, широкий талес окутывает его высокое, худощавое тело, черные глаза горят на бледном лице. Измученным, страдающим выглядит это лицо, обрамленное черной бородой. Бледный человек воздевает дрожащие костлявые руки, и толпу обжигают его слова, когда он описывает пламя ада.
Он ведет своих слушателей по мрачным чертогам, показывает, как ангелы ада хватают человека, едва смерть закрыла ему глаза, и уносят в далекие пустыни или бросают в болото, кишащее змеями и скорпионами. И вот жертва реб Шимшона в огненном море. А потом испуганная толпа узнает, как грешников швыряют в котел, кипящий на адском огне. В котле плавают изувеченные тела, но проповедник уже воскресил свою жертву, чтобы подвергнуть ее новым мучениям: огненными клещами вырывать у нее волосы и ногти, железными гребнями сдирать кожу. Вот он опять отправил ее на землю в образе лошади, которая должна работать на того, кому грешник причинил зло в прежней жизни. А может, она будет скулящей собакой, что заблудилась в пустыне и напрасно ищет человеческое жилье. Страх объял толпу. Лица мокры от пота. Из женской части синагоги доносится приглушенный всхлип…
Человек в белом кафтане с худыми, жилистыми руками возвышается над толпой и все пугает, все мечет пламя ада на черноволосые еврейские головы. Никто для него не хорош настолько, чтобы избежать адских мук, всех он воскресил в этом мире в виде скотов и диких зверей, чтобы так искупили они свою вину.
Но вот повел он речь о приближении Страшного суда. Он сыплет цитатами о грядущей войне Гога и Магога. Яркими красками расписывает он эту великую войну, рассказывает, как безжалостный враг, будто саранча, заполняет страну, уничтожает огнем и мечом все, что встретит на своем пути. Ничто не остановит его, ни плач, ни мольбы, ни слезы. Он пронесется, как ураган, по городам и странам, слижет все огненным языком, как бык лижет траву. Никто не понимает, о чем вещает проповедник. Темный страх окутал евреев, как туча небо. Дрожат люди перед гневом Божьим. Лишь одно может отменить суровый приговор: раскаяние, молитва и помощь ближнему. Вскоре, однако, закрыл реб Шимшон ворота милосердия на железный засов и поставил перед ними на страже ангелов с огненными мечами, чтобы гнали они еврейские молитвы, стучащиеся в ворота. Слишком поздно, приговор подписан, и не осталось даже лучика надежды, только тьма, тьма, тьма…
Глава 10
Люблинская ярмарка
Через две недели кибитка с возчиком Гилелом и Хранителем Израиля на облучке въехала в Краковские ворота славного города Люблина. Еще издали город приветствовал путников шпилями церквей и замков. Мендл показал Шлойме шпиль синагоги Рамо. Торговля была уже в самом разгаре. Возчик с трудом протиснулся среди панских карет и свернул в еврейский квартал, в самое сердце ярмарки.
Улицы заставлены палатками со всевозможным товаром. Здесь грудой сложены меха, тут висят на шесте сапоги, там продают овечью шерсть. Крестьянские пестрые ленты горят на солнце в волосах еврейских торговок. Шум, крики, слова разных языков носятся в воздухе. Немецкие мастера из Нюрнберга продают серебро и бронзу. Даже персы приехали, привезли красочные восточные ткани: цвета янтаря и слоновой кости, голубые, как утреннее небо, и темно-синие, как ночь, горящие расплавленной медью, белые как снег, красные, как кораллы. Яркие мерцающие и неприметные матовые - все краски слились в море платков, ковров и платьев.
Все движется, как на карнавале. Горят на головах воевод, гусар и хорунжих плюмажи из разноцветных перьев. Нет-нет да сверкнет драгоценный камень на татарском тюрбане, плывущем над морем голов.
Испуган Мендл, испуган юный Шлоймеле, даже Хранитель Израиля почтарь Хаим оробел перед таким скоплением людей. Только один возчик Гилел чувствует себя как рыба в воде. Сидит себе на козлах, крепко держит вожжи, прокладывает дорогу среди лотков, людей и телег. Ему некогда смотреть по сторонам, он правит лошадьми, а путь и правда нелегок.
С трудом удалось Мендлу найти место на постоялом дворе. Со всех концов Польши съехались в Люблин евреи продавать или покупать на ярмарке. Из самых дальних уголков явились раввины и главы общин. Судится где-то одна община с другой, надо, чтобы Ваад четырех земель выслушал доводы и вынес приговор. Все улицы, синагоги, постоялые дворы полны народу. Каждый раввин привез с собой учеников. Из Познани приехали знатоки Каббалы во главе с великим ученым, раввином Шефтлом Гурвицем. Приехал с учениками раввин из Львова, тот, что потом написал "Золотые столбцы". Немецкие евреи в бархатных шляпах с широкими полями, евреи из Праги в черных шелковых сюртуках, итальянские евреи, в которых и евреев-то трудно распознать: в разноцветных камзолах, как итальянцы, со шпагами на боку. Кто-то приехал торговать, кто-то учиться. На весь мир славятся ешивы Польши, как когда-то ешивы Вавилона. Со всех концов света присылают евреи своих детей в Люблин. Из разных краев и стран приезжают молодые люди, чтобы получить у Ваада звание раввина. Кто-то приехал за разрешением напечатать свою книгу, кто-то хочет добиться права стать резником или кантором.