И все они здесь, на Синагогальной улице, где живет раввин, где находится ешива, где заседает Ваад. Здесь же идет торговля. На улицах - лотки с книгами. Сваты сидят в своих лавочках, к ним идут обыватели, которые хотят выдать дочь за ученого человека. Заходят, выбирают себе зятя из учеников ешивы, спрашивают, какое давать приданое. Рядом - лавки со всевозможными оберегами от демонов и дурного глаза, стены увешаны кусочками пергамента с заговорами. Женщины продают молитвенники, лекарства от зубной боли, снадобья, помогающие при родах, амулеты, оберегающие младенца: оленьи зубы, корешки, вылепленные из воска ручки и ножки.
Сидят писцы, составляют для купцов расписки. Ученики ешив старательно выводят буквы на брачных договорах: записывать эти договоры их привилегия. Деньги идут в общую кружку. Ювелиры продают свои изделия: бокалы для благословения вина, коробочки для благовоний, искусно сделанные подсвечники.
Но главное - это книги. Люблинские типографии имеют право печатать книги без цензуры, и евреи со всего мира приезжают, чтобы купить молитвенник, Пятикнижие, знаменитый люблинский Талмуд.
Тут и там - лотки с шерстяными талесами и цицис, золотые и серебряные вышивки поблескивают на солнце.
Дальше в переулке, у входа в микву, расположились еврейские лекари - пускают кровь, пишут рецепты, рвут зубы. Женщины продают средства от бесплодия, снадобья, чтобы родить ребенка нужного пола, благовония и настойки, с помощью которых можно завоевать сердце мужчины.
Шинкари и арендаторы со всей Польши, целый год просидевшие в своих далеких, забытых Богом корчмах, с головой окунаются тут в еврейскую жизнь. Среди торговых рядов расхаживают женщины-праведницы, взявшие на себя обязанность обеспечивать ешивы одеждой и ночлегом, они держат в руках жестяные кружки, запечатанные печатью раввина, и выкрикивают: "На ночлег для изучающих Тору! На рубахи, на сапоги для ученых людей!"
Как только Мендл устроил сына в ешиве, он отправился в Ваад, чтобы уладить вопрос о налоге на православные церкви. С письмом, которое дал ему немировский раввин, его пропустили. Ваад заседал в огромном здании люблинской общины. Вел заседание реб Нафтули Кац, по материнской линии внук Пражского гаона. Здесь же были раввины Познани, Львова, Кракова, глава Ваада реб Аврум из Люблина, реб Мойше Мунталтис, потомок испанских евреев, человек, уважаемый при дворе короля Владислава. Тридцать великих раввинов сидели за столом. Им изложил Мендл свою просьбу: пусть заступники за еврейский народ добьются, чтобы арендаторов освободили от обязанности собирать с казаков налог на православные церкви, потому что это может обернуться для евреев несчастьем. Люблинский раввин согласился с Мендлом, но на заседание приглашен еще и Зхарья Собиленький. Надо узнать его мнение, он глава общины в тех же краях, что и Мендл.
Реб Зхарья возразил, что это может вызвать гнев иезуитов. Они скажут, что евреи отвращают казаков от католической веры, и это приведет к большой беде. Страх напал на Ваад при слове "иезуиты". Реб Шефтл Гурвиц, раввин Познани, тяжело вздохнул. Он вспомнил о кровавом навете, из-за которого два года назад католические священники замучили до смерти немало евреев в его области. Его бледное лицо потемнело, он произнес:
- Великие беды ждут народ Израиля.
Ваад решил: у правительства можно было бы добиться отмены указа, но опасно затрагивать интересы католической церкви. С тяжелым сердцем отпустили раввины Мендла, предоставив ему уповать на милость Божью.
С тем он и собрался домой.
Но, когда Мендл уже сидел в кибитке с Хранителем Израиля Хаимом и возчиком Гилелом, он вдруг заметил: на Синагогальной улице стоит на пороге лавки праведный портной, учитель Шлойме, зазывает покупателей. Мендл выпрыгнул из кибитки, зашел в лавку, но увидел, что в ней пусто, только голые стены. Он спросил портного:
- Что же вы продаете? Ведь здесь ничего нет.
Портной ответил:
- Что продаю? Раскаяние, молитву и помощь ближнему.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Началось
Шесть лет провел Шлойме в люблинской ешиве и уже готов был занять свое место в жизни, стать главой еврейской общины. Он учился у самого люблинского раввина, а жил на постоялом дворе у госпожи Суры Иоффе, хозяйки крупной типографии. У нее же он столовался по субботам и праздникам, в ее доме обучался обычаям и правильному поведению. Госпожа Иоффе была дочерью достойных родителей.
С торговцами, едущими на ярмарку, мать прислала Шлойме сыру и бочонок меда, а отец - пару новых сапог и шубу. Еще Шлойме получил письмо от жены. Оно пробудило в нем странные чувства, заставившие его покраснеть.
За шесть лет, пока Шлойме учился на раввина, его юная жена, госпожа Двойра, стала взрослой женщиной, и сваты, собравшись, решили: нехорошо мужу и жене жить порознь, пора уже Шлойме возвращаться из ешивы.
Мендл отправился в Люблин, чтобы привезти его домой. Отец не узнал сына. За эти годы Шлойме вырос, он выглядел теперь, как настоящий молодой раввин, в меховой шапке, с пейсами. Мендл посмотрел на сына с уважением.
Шлойме стал расспрашивать о доме, о матери, даже о служанке Марусе, но ничего не спросил о жене.
- А что же ты не спрашиваешь о супруге? - улыбнулся отец. Шлойме покраснел.
- Она, чтоб не сглазить, теперь совсем взрослая женщина. Ты ее не узнаешь. Она сейчас у родителей.
- Почему не с мамой? - спросил Шлойме.
- Тебя боится. Вдруг опять будешь срывать с нее чепчик, как когда-то.
Шлойме молчал. Отцу стало неловко, что он уколол сына.
- Есть такой обычай. Перед приездом мужа молодая жена уходит к своим родителям. Когда, даст Бог, приедешь домой, она снова вернется к нам.
Шлойме лучше бы поговорил о чем-нибудь другом, но отец сказал:
- Ладно, вот тебе денег, сходи купи супруге подарок к празднику.
Шлойме отправился на ярмарку. Расхаживая между рядов, он вдруг услышал:
- Золотые башмачки из Варшавы! Покупайте, прекрасный подарок жене на праздник!
Шлойме вспомнил, что когда-то, собираясь в ешиву, пообещал жене привезти золотые башмачки. Он заплатил за покупку, и торговец пожелал:
- Дай Бог вашей жене носить их в святости и праведности.
Шлойме посмотрел на торговца, и ему показалось, что когда-то он уже встречал этого человека.
Только потом Шлойме с удивлением понял, что это был праведный портной, его первый учитель.
* * *
Заканчивалась зима пять тысяч четырехсот восьмого года, дело шло к Пуриму. Через заснеженные поля весело неслись крестьянские сани. Тени лошадей, саней и седоков бежали следом. Подтаявшая дорога змеилась среди холмов, поднималась в гору, спускалась в долину. Тут и там проглядывали проталины, будто черные острова в белом море. Наступал вечер прекрасного солнечного дня.
В чистом, синем, будто вымытом после зимы небе купались легкие облака, и золотисто-красное солнце стояло над Брацлавским лесом, пронизывая лучами голые верхушки деревьев. Стая черных галок неслась за санями, будто не зная, где сесть. Птицы кружились в воздухе, спускаясь, касались снега, оставляли на нем следы лапок. Белый снег и синее небо темнели, становились красно-фиолетовыми. В воздухе чувствовался влажный, гниловатый запах жирной, богатой земли. Нередко в поле попадалась цепочка волчьих следов, и тогда из саней доносился голос:
- Гилел, мы тут в чистом поле, звери кругом, а ведь дело к ночи.
- Скоро будем, хозяин. Вон уже видна брацлавская церковь.
- Что мне церковь, Гилел? Надо молитву прочитать, время на исходе. А в поле опасно останавливаться.
- Скоро приедем, хозяин.
- Опоздаем на молитву, Гилел.
- Да Бог с вами, не опоздаем, даже рано приедем.
И Гилел принялся уговаривать лошадей на всех языках, какие только знал. Он кричал по-украински: "Ступайте, браты!" Потом переходил на еврейский: "Братишки милые, поторапливайтесь, хозяину молиться пора!" Но лучше всего действовали отрывки молитв на святом языке. Гилел кричал на всю степь, и лошадки летели по свежей, мокрой земле. Дорога неслась навстречу, и вскоре сани въехали на грязные улочки Брацлава.
Вокруг постоялого двора Брахьи стояло множество саней и телег. Тут собрались евреи со всей округи. Многие возвращались с ярмарки и хотели переправиться в Немиров на пароме. Река уже вскрылась, но по воде плыли огромные льдины. Путники ждали в корчме, когда погода позволит перебраться на другой берег.
Мендл встретил немало знакомых. Тут были реб Гдалья из Чигирина, реб Ехезкел, проповедник реб Иойна, реб Мойше из Немирова и многие другие. Все уже были навеселе. Шинкарь Хаскл-Бурех хлопал Брахью по плечу и кричал во всю глотку:
- Скажи жене, пусть клецки сделает на ужин!
- И фаршированные кишки! - добавлял Иойхенен-Арон, рыбак из Немирова.
- Со шкварками.
- И цимес, цимес!
Но кричать уже было не нужно. У плиты стояла женщина, на огне кипел котел, и запах фаршированных кишок разносился по дому.
- Что празднуем? - спросил Мендл.
- Ничего, просто так. Весна пришла, почему ж не радоваться? На то мы и евреи. Это ведь ясно: даже гои, хоть служат деревянному идолу, и то веселятся, а мы, дети Отца нашего небесного, тем более должны! - отозвался реб Хаскл, ткнув большим пальцем Мендлу в бороду.
- Молились уже?
- Давно!
- Но в честь чего веселье? - не понимал Мендл.
- Дурень, забыл, какой год сейчас? Великий год на дворе! Уже началось!
- Что началось?
- Не слыхал? Война Гога и Магога, как в пророчестве сказано, - объяснил реб Иойна.
- Я только из Люблина, ничего не слышал.
- Злодей Хмельницкий, сотник из Чигирина, собрал войско и пошел войной на поляков.
- А что в Злочеве? - спросил Мендл испуганно.
- Глупец, война Гога и Магога, избавление близко, а он о каком-то Злочеве. Тоже мне глава общины! - Реб Иойна отвернулся от Мендла и направился в заднее помещение, где собралось множество евреев в талесах. Радостные голоса доносились оттуда: одни молились, другие пели, третьи учили Тору.
- Что со Злочевом? - спрашивал у всех испуганный Мендл.
- Да ничего. Они уже далеко. Графы Потоцкий и Калиновский выступили против них с солдатами, - успокоил Мендла реб Хаскл.
- Слава Богу, - Мендл перевел дух. - Тоже плохо кончит, как Павлюк в прошлом году. Отрубят ему голову в Варшаве. Но чему вы радуетесь? - спросил он снова.
- Как не радоваться? Ведь пророчество есть. И Тора намекает, что в этом году придет Избавитель. Ведь ясно сказано: "Если начнется против меня война, в этом я не дрогну". Что значит "в этом"? Сложи числа, получится четыреста восемь. Значит, в четырехсот восьмом году начнется против меня война, но я не дрогну. Понял? - Хаскл снова ткнул пальцем в бороду Мендла. - А ты, глупец, все спрашиваешь, с чего это евреи веселятся. Эй, Брахья, вели супруге добавить еще кишок за счет главы злочевской общины! - крикнул он арендатору.
- Две штуки, - крикнул Мендл, заражаясь общим весельем.
- А это что за парень? - Хаскл указал на Шлойме.
- Из Люблина возвращается, на раввина там выучился. Мой сын, чтоб не сглазить.
- На раввина? Раз так, еще кусок селезенки в горшок за счет реб Шлойме, сына реб Мендла! - снова закричал Хаскл.
- А молитву уже читали, евреи? Где тут молятся у вас? - вспомнил Мендл.
- Молятся? Здесь едят, а молятся там, - показал Хаскл.
Мендл еще застал последнее благословение.
После молитвы Брахья накрыл стол. В доме уже было темно. Снаружи слышался стук льдин на реке. Арендатор закрепил на печи две лучинки, еще два-три огонька горели в субботнем светильнике. Возчики принесли и зажгли смоляные факелы. Сдвинули вместе все столы и скамейки, омыли руки и сели ужинать.
Жена Брахьи поставила на стол огромную дымящуюся миску с фаршированными кишками, кусками селезенки и печени. Брахья выкатил бочонок водки. Сперва немного выпили, потом стали вынимать из миски кишки, отрывать куски, угощать друг друга. Был там кантор из Умани, попросили его спеть. Потом скрипач, разъезжавший по ярмаркам в поисках заработка, порадовал народ своей игрой. Был там еще старый лирник-украинец, из уважения к возрасту его тоже пригласили к столу. Не раз приходилось ему играть на еврейских свадьбах, радовать евреев своей лирой и пением, и теперь он спел прекрасную песню о старом короле, у которого сыновья обманом отняли власть, а потом изгнали его из королевства.
Между песнями говорили об Избавителе, о том, что освобождение близко, о войне Гога и Магога, а когда уже изрядно выпили, в комнату тихо вошли женщины. От радости, что грядет избавление, никто не стал возражать, и женщины начали танцевать. Музыканты подыгрывали им, остальные хлопали в такт, и, совсем уже забывшись, кое-кто поднялся из-за стола и пошел танцевать с женщинами, держа их за руки через платок.
А старые, благочестивые евреи смотрели на все это и ничего не говорили, потому что очень велика была радость от того, что избавление близко.
Так веселился народ целую ночь. Много песен спели, много цитат вспомнили из Торы, много нашли намеков, что Избавитель явится в этом году. И среди православных, как рассказал старый лирник, тоже говорят о том, что скоро свершатся великие дела. Был он в Киеве, слышал там, как поп обнаружил в церкви письмо, посланное их богом, Иисусом из Назарета, а в письме написано, что будет в этом году великий суд надо всеми…
Но в углу сидели трое ученых, знатоков Каббалы, и не принимали участия в общем веселье: один - толстый, высокий мужчина, другой - совсем еще юный, очень худой, кожа да кости, а третий - старик с седой бородой. Толстяк постился, чтобы уменьшить свою плоть. Столь велико было его тело, что душа нередко в нем терялась. Когда подали на стол горшки с едой, он едва мог сдерживаться, так сильно было в нем стремление к плотским утехам. Он прикрыл глаза, но запах еды не давал покоя.
- Что там сейчас едят? - спросил он соседа.
- Фаршированные кишки, - ответил тот.
- Вот как? - горько вздохнул толстяк. И, чтобы наказать свое грешное тело, открыл глаза и стал смотреть на еду.
Двое других тоже постились, никто не знал почему. Вдруг юноша, не выдержав, вскочил с места:
- Зачем радуетесь понапрасну? В Книге Эсфири выделены буквы "тов" и "хес", которые обозначают четыреста восемь. Не значит ли это, что указ Амана будет выполнен в четырехсот восьмом году?
Все испуганно оглянулись.
- Замолчи! - крикнул вдруг старик. - Не можешь смотреть, как народ радуется? Мало, что ли, служит еврейский народ Господу в печали, а как только решили послужить Ему в радости, ты не даешь! Веселитесь, братья. Сказано в Торе: "В этом войдет Аарон в Святая Святых". "В этом" - четыреста восемь, в четырехсот восьмом году будет восстановлен Храм, в четырехсот восьмом году придет спасение.
Теперь Шлойме узнал старика: это был благочестивый портной.
В соседнем помещении стояли евреи, закутавшись в талесы, и молились, как в праздник, во весь голос выпевая благословения.
Глава 2
Шлойме вернулся
У порога стояли мать и служанка, ждали Шлойме. Ни мать, ни кормилица его не узнали. Изменился Шлоймеле, вырос, превратился в настоящего мужчину. Уже пробилась черная бородка, которая делала его старше. Свет Торы лежал на его лице. Мать оробела перед сыном, не знала даже, можно ли обращаться к нему на ты. Маруся, всхлипывая, вытирала глаза:
- Вырос наш теленок, не узнаёт старую корову, что его выкормила.
Для молодой семьи приготовили лучшую комнату. Вдоль стены стояли две резные кровати с подушками чуть ли не до низкого потолка. Зеленый полог отделял их друг от друга. В углу стоял огромный, окованный железом сундук на колесах, наполненный одеждой и женскими украшениями. К сундуку прибит кожаный ремень, чтобы, если придет беда, если, не дай Бог, придется покинуть дом, можно было впрячься в него и тащить за собой. Еще в комнате стояли стол, конторка, чтобы молиться, и даже готовая колыбель для будущего ребенка. И конторку, и колыбель Мендл специально заказал для молодой пары. Но главное - полка со святыми книгами. Книги были самым важным пунктом брачного договора, и тесть Шлойме, раввин, проследил за выполнением этого пункта. Книги были дороже украшений Двойры, дороже приданого. И не потому, что стоили немалых денег, но потому, что много лет и Мендл, и раввин с трудом и любовью собирали эти духовные сокровища.
Все готово для молодой семьи, а "ее" все нет. Шесть лет прожила у свекрови юная жена, шесть лет ждала, когда муж вернется из ешивы большим ученым, таким же, как ее отец. И вот муж вернулся, а они до сих пор не увиделись. До Пейсаха она будет жить в родительском доме, пока мать и свекровь не отведут ее в гнездо, построенное для молодой пары.
Перед Пейсахом Шлойме пригласили к тестю на субботу. В пятницу вечером, совершив омовение в микве, в новой одежде, в шубе, привезенной из Люблина, Шлойме явился в дом тестя. Только теперь он увидел Двойру. Вместе с матерью она зажигала субботние свечи. Неужели это его жена?
Он запомнил ее девочкой, такой, какой она была перед его отъездом. А теперь возле горящего светильника стоит молодая еврейская принцесса, высокая, стройная девушка в вуали, вышитой серебряной нитью. Праздничный чепец над высоким белым лбом, как корона, украшает изящную девичью головку. Двойра закрывает лицо тонкими, благородными пальцами, и Шлойме видит только хрупкую фигурку, стоящую в ярких лучах гордо, как молодой кипарис. Но вот она чуть раздвинула свои белые пальцы, сквозь них нежно и смущенно на мужа глянули большие черные глаза. Сердце забилось сильнее, он вспомнил, как тосковал по ней. Ему кажется, эти глаза всегда были рядом. Он видел их длинными зимними ночами, когда сидел за Талмудом в ешиве. Нежность проснулась в нем, он смотрит на Двойру, но не выдерживает взгляда влажных, стосковавшихся глаз. Через минуту он снова осмеливается посмотреть на нее, но ее лицо по-прежнему прячется за тонкими, будто из слоновой кости выточенными пальцами.