Всё лето Элиза с белым зловещим спокойствием шла через ужас - к этому времени она пристрастилась к нему и с жуткой невозмутимостью ждала еженощного возвращения страха. Злясь на её беременность, Гант зачастил в заведение Элизабет в Орлином тупике, откуда измученные и перепуганные проститутки выводили его поздно вечером и поручали заботам Стива, его старшего сына, который уже научился обходиться с женщинами этого квартала развязно и фамильярно, а они всегда готовы были добродушно и грубовато приласкать его, весело смеялись его бойким двусмысленностям и даже позволяли ему отвешивать им полновесные шлепки - после чего он ловко увёртывался от угрожающе занесённой ладони.
- Сынок, - говорила Элизабет, энергично встряхивая бессильно болтающуюся голову Ганта, - вот вырастешь, так не бери примера с этого старого кочета. Он, правда, очень милый старичок, когда возьмёт себя в руки, - добавила она, целуя его в плешь и ловко всовывая в руку мальчика бумажник, который Гант подарил ей в приливе щедрости. Она отличалась щепетильной честностью.
В этих случаях мальчика обычно сопровождали Жаннадо и Том Флэк, негр-извозчик, которые терпеливо ждали перед решётчатой дверью заведения, пока нараставший внутри шум не извещал, что Ганта наконец уговорили уйти. И он уходил, либо неуклюже сопротивляясь и осыпая красочными ругательствами тех, кто виновато и уважительно тащил его к дверям, либо охотно, во всю глотку распевая непристойную песню своей юности - перед закрытыми ставнями тупика и дальше по затихшим в час ужина улицам:
По чуланчикам, чуланам,
Где клопы и блохи!
Эх, ребята, жалко вас,
Дела ваши плохи!
Дома его уговаривали подняться на высокое крыльцо-веранду, упрашивали лечь в постель; а иногда вопреки всем улещиваниям он бросался искать жену, которая обыкновенно запиралась у себя в спальне, выкрикивал оскорбительные слова и обвинения в неверности, потому что в нём гнездилось чёрное подозрение, плод его возраста, его угасающей силы. Робкая Дейзи, побелев от ужаса, убегала в соседские объятия Сьюзи Айзекс или к Таркинтонам, а десятилетняя Хелен, уже тогда его любовь и радость, укрощала его, кормила его с ложки горячим супом и больно била маленькой детской рукой, когда он упирался.
- А ну, ешь! А не то!..
Ему это чрезвычайно нравилось - они оба были подвешены на одних нитках.
Иногда же с ним не было никакого сладу. В буйном безумии он разжигал камин в гостиной и заливал пляшущее пламя керосином; ликующе плевал в ревущую стену огня и выкрикивал, пока не срывал голос, кощунственный гимн - несколько однообразных нот, которые он повторял и повторял иногда по сорок минут кряду:
А-а-а! В бога мать,
В бога мать!
А-а-а! В бога мать,
В бога мать!
Обычно он пел это в том ритме, в каком бьют часы.
А снаружи, обезьянами повиснув на прутьях решётки, Сэнди и Ферпос Данкены, Сет Таркинтон - а иногда к приятелям присоединялись также Бен и Гровер - ликующе пели в ответ:
Старый Гант
В стельку пьян!
Старый Гант
В стельку пьян!
Дейзи под защитой соседских стен плакала от стыда и страха. Но Хелен, маленькая разъярённая фурия, не отступала, и в конце концов он опускался в кресло и с довольной усмешкой глотал горячий суп и жгучие пощёчины. Элиза лежала наверху, настороженная, с белым лицом.
Так промелькнуло лето. Последние гроздья винограда сохли и гнили на лозах; вдали ревел ветер; кончился сентябрь.
Как-то вечером сухой доктор Кардьяк сказал:
- Думаю, завтра к вечеру всё будет позади.
Он ушёл, оставив с Элизой пожилую деревенскую женщину. Она была грубой и умелой сиделкой.
В восемь часов Гант вернулся домой сам. Стив не уходил, чтобы быть под рукой в случае, если понадобится бежать за доктором - на некоторое время хозяин дома отодвинулся на второй план.
Внизу его мощный голос ревел непристойности, разносясь по всей округе; когда Элиза услышала в трубе внезапный вой пламени, сотрясший дом, она подозвала к себе Стива.
- Сынок, он нас всех сожжёт! - напряженно прошептала она.
Они услышали, как внизу тяжело упало кресло, как он выругался; услышали его тяжёлые петляющие шаги в столовой, потом в передней; услышали скрипенье лестничных перил, на которые наваливалось его непослушное тело.
- Он идёт! - прошептала она. - Он идёт! Запри дверь, сынок!
Мальчик запер дверь.
- Ты тут? - взревел Гант, колотя по непрочной двери огромным кулаком. - Мисс Элиза, вы тут? - выкрикнул он иронически почтительное обращение, которое пускал в ход в подобные минуты.
И он разразился монологом, громоздя кощунственные ругательства и обвинения:
- Мнил ли я, - начал он, немедленно впадая в нелепую напыщенность, полубешеную, полушутовскую, - мнил ли я в тот день, когда впервые увидел её восемнадцать горьких лет назад, когда она, извиваясь, выскочила на меня из-за угла, как змея на брюхе (излюбленная метафора, которая от частых повторений стала для него целительным бальзамом) - мнил ли я, что… что… что это приведёт вот к этому, - докончил он неуклюже.
Затаившись в тяжёлой тишине, он ждал какого-нибудь ответа, зная, что там, за дверью, она лежит с белым спокойным лицом, и его душила извечная дикая ярость, так как он знал, что она не ответит.
- Ты тут? Я спрашиваю, ты тут? - зарычал он, выбивая свирепую дробь костяшками пальцев и почти обдирая их в кровь.
Ничего, кроме белого дышащего молчания.
- О-ох! - вздохнул он, преисполняясь жалости к себе, и разразился вымученными захлебывающимися рыданиями, которые служили аккомпанементом к его обличениям.
- Боже милосердный! - рыдал он. - Это страшно, это ужасно, это жесто-око! Что я сделал, чтобы бог так наказывал меня на старости лет?
Тишина.
- Синтия! Синтия! - возопил он внезапно, обращаясь к тени своей первой жены, тощей чахоточной старой девы, продлению жизни которой, как говорили, его поведение отнюдь не способствовало, но к которой он теперь любил взывать, понимая, насколько это ранит и сердит Элизу. - Синтия! О Синтия! Взгляни на меня в час моей нужды! Помоги мне! Спаси меня! Охрани меня от этого исчадия ада!
И он продолжал тягостную комедию рыданий и всхлипываний:
- У-у-о-о-хо-хо! Сойди на землю, спаси меня, прошу тебя, взываю к тебе, умоляю тебя - или я погибну!
Ответом было молчание.
- Неблагодарность, зверя лютого лютей, - продолжал Гант, сворачивая на другой путь, изобилующий перепутанными и изуродованными цитатами. - Тебя постигнет кара, и это так же верно, как то, что в небесах есть справедливый бог. Вас всех постигнет кара. Пинайте старика, бейте его, вышвырните на улицу - он больше ни на что не годен. Он больше не может обеспечивать семью - так в овраг его, в богадельню. Там самое ему место. Тащи его тело, едва охладело.16 Чти отца твоего, да долголетен будеши. О господи!
Смотрите! След кинжала - это Кассий!
Сюда удар нанёс завистник Каска.
А вот сюда любимый Брут разил;
Когда ж извлёк он свой кинжал проклятый,
То вслед за ним кровь Цезаря метнулась.17
- Джими, - сказала в эту минуту миссис Данкен своему мужу. - Пошёл бы ты туда. Опять он расходился, а она-то на сносях.
Шотландец отодвинул свой стул, внезапно оторванный от привычного распорядка жизни и тёплого запаха пекущегося хлеба.
У ворот Ганта он встретил терпеливого Жаннадо, за которым сбегал Бен. Деловито поздоровавшись, они бросились на крыльцо, потому что из дома донёсся грохот и женский крик. Дверь им открыла Элиза в ночной рубашке.
- Скорее, - прошептала она. - Скорее!
- Разрази меня бог, я её убью! - вопил Гант, скатываясь по лестнице с опасностью в основном для собственной жизни. - Я её убью и положу конец моим горестям!
В руке он сжимал тяжёлую кочергу. Мужчины схватили его, и дюжий ювелир уверенно и спокойно отобрал у него кочергу.
- Он расшиб лоб о спинку кровати, мама, - сказал Стив, спускаясь по лестнице. Голова Ганта действительно была в крови.
- Сходи за дядей Уиллом, сынок. Быстрее!
Стив умчался, как борзая.
- По-моему, на этот раз он в самом деле хотел… - прошептала она.
Данкен захлопнул дверь - у ворот, вытягивая шеи, толпились соседи.
- Вы эдак простудитесь, миссис Гант.
- Не пускайте его ко мне! Не пускайте! - крикнула она.
- Будьте спокойны, - ответил шотландец.
Она начала подниматься по лестнице, но на второй ступеньке тяжело осела на колени. Сиделка, появившаяся из ванной, где она заперлась, бросилась к ней на помощь. Поддерживаемая сиделкой и Гровером, она с трудом поднялась по лестнице. Снаружи Бен ловко спрыгнул с невысокого карниза на клумбу лилий, и Сет Таркинтон, висевший на решетке, приветствовал его весёлым криком.
Гант, ошалев, покорно пошёл со своими стражами; он расслабленно рухнул в качалку, и они его раздели. Хелен уже давно возилась на кухне и теперь появилась с горячим супом.
При виде её мёртвые глаза Ганта ожили.
- А, деточка! - взревел он, плачевно разводя огромными руками. - Как живёшь?
Она поставила тарелку, и он притиснул её худенькое тельце к своей груди, щекоча ей щёку и шею жесткими усами, обдавая её вонючим перегаром.
- Он поранился! - Маленькая девочка почувствовала, что вот-вот заплачет.
- Посмотри, что они со мной сделали, деточка! - Он указал на свою рану и захныкал.
Вошёл Уилл Пентленд, истинный сын клана, члены которого никогда не забывали друг про друга и видели друг друга только в дни смерти, мора и ужаса.
- Добрый вечер, мистер Пентленд, - сказал Данкен.
- Да, не очень злой, - ответил Уилл со своим птичьим кивком и подмигиванием, добродушно адресуясь к ним обоим. Он встал перед топящимся камином, задумчиво подрезая толстые ногти тупым ножом. Он всегда подрезал ногти, когда бывал на людях: ведь невозможно догадаться о мыслях человека, который подрезает ногти.
При виде него Гант мгновенно очнулся от летаргии - он вспомнил, как перестал быть его компаньоном. Знакомая поза Уилла Пентленда у камина вызвала в его памяти все приметы этого клана, которые внушали ему такое отвращение: развязное самодовольство, непрерывное острословие, жизненный успех.
- Горные свиньи! - взревел он. - Горные свиньи! Низшие из низших! Гнуснейшие из гнусных!
- Мистер Гант! Мистер Гант! - умоляюще сказал Жаннадо.
- Что с тобой, У. О.? - спросил Уилл Пентленд, как ни в чём не бывало поднимая взгляд от ногтей. - Объелся чего-нибудь не ко времени? - Он развязно подмигнул Данкену и снова занялся ногтями.
- Твоего подлого старикашку отца, - завопил Гант, - отодрали кнутом на площади за неплатёж долгов!
Это оскорбление было чистейшим плодом воображения, но в сознании Ганта оно, тем не менее, укоренилось, как святая истина, подобно многим другим словечкам и фразам, ибо позволяло ему немножко спустить пары бешенства.
- Отодрали кнутом на площади, да неужто? - Уилл снова подмигнул, не устояв перед соблазном. - А они ловко это от всех скрыли, верно? - Но за сугубым добродушием лица его глаза были злыми. Он продолжал подрезать ногти, задумчиво поджав губы.
- Но я тебе про него кое-что скажу, У. О., - продолжал он через мгновение со спокойной, но зловещей неторопливостью. - Он позволил своей жене умереть естественной смертью в её постели. Он не пробовал её убить.
- Конечно, чёрт подери! - возразил Гант. - Он просто уморил её голодом. Если старухе когда-нибудь доводилось поесть досыта, то только в моём доме. Уж одно вернее верного: она успела бы дважды сходить в ад и обратно, прежде чем Том Пентленд или кто-нибудь из его сыновей дал бы ей хоть чёрствую корку.
Уилл Пентленд сложил свой тупой нож и спрятал его в карман.
- Старый майор Пентленд за всю свою жизнь и дня не потрудился честно! - взревел Гант, которого осенила новая счастливая мысль.
- Ну послушайте, мистер Гант! - с упрёком сказал Данкен.
- Шш! Шшш! - яростно зашипела девочка, становясь перед ним с миской. Она поднесла дымящийся половник к его губам, но он отвернулся, чтобы выкрикнуть ещё одно оскорбление. Она хлестнула его рукой по рту.
- Ешь сейчас же! - прошептала она. Он поглядел на неё и, покорно ухмыляясь, начал глотать суп.
Уилл Пентленд внимательно посмотрел на девочку и, переведя взгляд на Данкена и Жаннадо, кивнул и подмигнул. Затем, не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты и поднялся по лестнице. Его сестра лежала на спине, спокойно вытянувшись.
- Как ты себя чувствуешь, Элиза?
В комнате было душно от густого аромата дозревающих груш; в камине непривычным огнём горели сосновые сучья - он встал перед камином и начал подрезать ногти.
- Никто не знает… никто не знает, - заплакав, сказала она сквозь быстрый поток слёз, - что я перенесла.
Через мгновение она вытерла глаза уголком одеяла - её широкий, могучий нос, красневший посредине белого лица, был как пламя.
- Что у тебя есть вкусненького? - спросил он, подмигивая ей с комической жадностью.
- Вон там на полке груши, Уилл. Я положила их на прошлой неделе дозревать.
Он вошёл в маленькую кладовую и тут же вернулся с большой жёлтой грушей, снова встал перед камином и открыл малое лезвие своего ножа.
- Хоть присягнуть, Уилл, - сказала она негромко. - Я больше терпеть этого не могу. Не знаю, что с ним сделалось. Но хоть последний доллар поставь - я больше этого терпеть не буду. Я сумею сама прожить, - докончила она, энергично кивнув.
Он узнал этот тон. И почти забылся.
- Послушай, Элиза, - начал он, - если ты думаешь строиться, то я… - но он вовремя спохватился. - Я… я продам тебе материалы по самой сходной цене, - договорил он и торопливо сунул в рот кусок груши.
Элиза несколько секунд быстро поджимала губы.
- Нет, - сказала она. - Об этом я пока не думала, Уилл. Я дам тебе знать.
Головёшка в камине рассыпалась на угольки.
- Я дам тебе знать, - повторила она.
Он сложил нож и сунул его в карман брюк.
- Покойной ночи, Элиза, - сказал он. - Петт к тебе заглянет. Я ей скажу, что ты себя чувствуешь неплохо.
Он тихо спустился по лестнице и открыл входную дверь. Пока он сходил с высокого крыльца, во двор из гостиной тихо вышли Данкен и Жаннадо.
- Как У. О.? - спросил он.
- Да всё в порядке, - бодро ответил Данкен. - Спит как убитый.
- Сном праведника? - спросил Уилл Пентленд, подмигивая.
Швейцарцу не понравилась скрытая насмешка над его титаном.
- Ошень грустно, - с акцентом сказал Жаннадо, - что мистер Гант пьёт. С его умом он мог бы пойти далеко. Когда он трезв, лучше человека не найти.
- Когда он трезв? - переспросил Уилл, подмигивая ему в темноте. - Ну, а когда он спит?
- И стоит Хелен за него взяться, как он сразу затихает, - заметил Данкен своим глубоким басом. - Просто чудо, как эта девчушка с ним справляется.
- Вот подите же! - благодушно засмеялся Жаннадо. - Эта девочка знает своего папу, как никто.
Девочка сидела в большом кресле в гостиной возле угасающего камина. Она читала, пока над углями не перестало плясать пламя, а тогда она тихонько присыпала их золой. Гант, погружённый в пучину сна, лежал на гладком кожаном диване у стены. Она уже укрыла его одеялом, а теперь положила на стул подушку и устроила на ней его ноги. От него несло перегаром, от его храпа дребезжала оконная рама.
Так в глубоком забытьи промелькнула его ночь; когда в два часа у Элизы начались родовые схватки, он спал - и продолжал спать сквозь всю терпеливую боль и хлопоты доктора, сиделки и жены.
4
Новорожденному - переиначивая избитую фразу - потребовалось бессовестно долгое время, чтобы появиться на свет, но когда Гант, наконец, окончательно проснулся на следующее утро около десяти часов, поскуливая и с болезненным стыдом что-то смутно вспоминая, он, пока допивал горячий кофе, который принесла ему Хелен, услышал громкий протяжный крик наверху.
- Боже мой, боже мой, - простонал он и, указывая вверх, откуда доносился звук, спросил: - Мальчик или девочка?
- Я ещё не видела, папа, - ответила Хелен. - Нас туда не пустили. Но доктор Кардьяк вышел и сказал нам, что мы должны хорошо себя вести, и тогда он, может быть, принесёт нам маленького мальчика.
Оглушительно загремело кровельное железо, раздался сердитый деревенский голос сиделки, и Стив кошкой спрыгнул с крыши крыльца на клумбу лилий перед окном Ганга.
- Стив, постреленыш проклятый! - взревел владыка дома, на мгновение обретая здоровье и силы, - Что ты, чёрт подери, затеял?
Мальчик перемахнул через изгородь.
- А я его видел! А я его видел! - стремительно прозвучал его голос.
- И я! И я! - завопил Гровер, вбегая в комнату и сразу же выбегая, весь во власти телячьего восторга.
- Если вы ещё раз влезете на крышу, озорники, - кричала сверху сиделка, - я с вас шкуру спущу!
Услышав, что его последний отпрыск оказался мальчиком, Гант сначала было приободрился, но теперь он начал расхаживать по комнате и завел бесконечную ламентацию:
- Боже мой, боже мой! Ещё и это должен я терпеть на старости лет! Ещё один голодный рот! Это страшно, это ужасно, это жесто-око! - И он аффектированно зарыдал. Но, тотчас сообразив, что вокруг нет никого, кого могла бы тронуть его скорбь, он внезапно умолк, потом ринулся в дверь, пробежал через столовую и вышел в переднюю, громогласно причитая: - Элиза! Жена моя! Ах, деточка, скажи, что ты меня прощаешь! - Он поднимался по лестнице, старательно рыдая.
- Не впускайте его, - с замечательной энергией резко распорядился предмет его мольбы.
- Скажите ему, что сейчас сюда нельзя, - сказал сиделке доктор Кардьяк своим сухим голосом, не отводя взгляда от весов. - К тому же у нас тут нет ничего, кроме молока, - добавил он.
Гант остановился у самой двери.
- Элиза, жена моя! Будь милосердной, умоляю! Если бы я знал…
- Да, - сказала деревенская сиделка, сердито открывая дверь. - Если бы собака не остановилась поднять ножку, она бы изловила кролика! Уходите, нечего вам тут делать! - И она захлопнула дверь перед его носом.
Гант с унылым видом спустился по лестнице, однако ухмыляясь на слова сиделки. Он быстро облизнул большой палец.
- Боже милосердный, - сказал он и ухмыльнулся.
Потом снова завёл свою жалобу запертого зверя.
- Мне кажется, этого будет достаточно, - сказал доктор Кардьяк, поднимая за пятки что-то красное, блестящее и морщинистое и звонко шлёпая его по задику, чтобы немного приободрить.
Наследник престола, собственно говоря, вступил в свет полностью снабжённый всеми приспособлениями, принадлежностями, винтиками, краниками, вентилями, крючками, глазами, ногтями, которые считаются необходимыми для полноты внешнего вида, гармонии частей и единства впечатления в этом преисполненном энергии, натиска и конкуренции мире. Он был законченный мужчина в миниатюре, крохотный жёлудь, из которого предстояло вырасти могучему дубу, преемник всех веков, наследник несбывшейся славы, дитя прогресса, баловень нарождающегося Золотого Века, а к тому же, что важнее всего, Фортуна и её феи не ограничились тем, что почти задушили его всеми этими дарами эпохи и семьи, но тщательно сберегли его до той поры, когда прогресс, перезрев, уже почти лопался от славы и блеска.