- Чёрт бы тебя побрал, черномазый мошенник! - закричал Гант, с невыразимым облегчением набрасываясь на возницу. - Я тебя за это упрячу в тюрьму!
Он просунул длинные ручищи сквозь решётку и принялся душить негра, который бормотал молитвы, не понимая, что с ним происходит, - он видел только, что оказался центром дикого смятения.
Нянька, хлюпая носом, убежала в дом.
- Это не так плохо, как выглядит, - заметил Макгайр, укладывая героя на диван. - Принесите тёплой воды, пожалуйста.
Тем не менее потребовалось два часа, чтобы привести Юджина в чувство. Все очень хвалили лошадь.
- У неё куда больше соображения, чем у этого черномазого, - сказал Гант, лизнув большой палец.
Но Элиза в глубине души знала, что всё это было частью плана Вещих Сестёр.22 Внутренности были сплетены и прочитаны давным-давно, и хрупкий череп, хранитель жизни, который мог быть раздавлен так же легко, как человек разбивает яйцо, остался цел. Но Юджин в течение многих лет носил на лице метку кентавра, хотя увидеть её можно было только, когда свет падал на неё определённым образом.
Став старше, Юджин иногда гадал, вышли ли Хильярды из своего горнего обиталища, когда он так кощунственно нарушил порядки господского дома. Он никого не спрашивал, но думал, что они не вышли: он представлял себе, как в лучшем случае они величественно стояли у спущенных штор, не зная точно, что произошло, но чувствуя, что это - что-то неприятное, окропленное кровью.
Вскоре после этого случая мистер Хильярд поставил у границы своих владений доску с надписью: "Посторонним вход запрещен".
5
Люк поправился после того, как несколько недель проклинал почём зря доктора, сиделку и всех родных, - это был очень упорный тиф.
Гант был теперь главой многочисленного семейства, которое ступенями поднималось от младенчества к юноше Стиву - ему исполнилось восемнадцать лет - и почти взрослой девушке Дейзи. Ей было семнадцать, и она училась в школе последний год. Она была робкой и впечатлительной, занималась прилежно и усидчиво - все учителя считали её самой лучшей своей ученицей. В ней почти не было собственного огня и сопротивляемости; она послушно воспринимала все наставления и возвращала то, что получала. Она играла на рояле, не питая к музыке особой любви, но с прелестным чётким туше воспроизводила написанное композитором. И она упражнялась часами.
С другой стороны, было очевидно, что Стива образование не влечёт. Когда ему было четырнадцать, директор школы вызвал его в свой маленький кабинет, чтобы высечь за постоянные прогулы и дерзость. Но Стиву не была свойственна покорность - он выхватил розгу из рук директора, переломил её, изо всей мочи стукнул директора в глаз и, торжествуя, спрыгнул с третьего этажа на землю.
Это был один из лучших поступков в его жизни - в других отношениях он вёл себя гораздо хуже. Уже давно - когда он начал прогуливать школу, и после того, как его исключили, и по мере того, как он быстро ожесточался в порочности, - антагонизм между ним и Гантом перешёл в открытую и горькую вражду. Возможно, Гант узнавал в большинстве пороков сына свои собственные пороки, однако в Стиве не было того качества, которое искупало их в Ганте: вместо сердца у него был кусок застывшего топлёного сала.
Из всех детей Ганта ему приходилось хуже всего. С раннего детства он был свидетелем самых диких дебошей отца. И он ничего не забыл. Кроме того, он, как старший, был предоставлен самому себе - всё внимание Элизы сосредоточивалось на младших детях. Она кормила грудью Юджина ещё долго после того, как Стив отнёс свои первые два доллара дамам Орлиного тупика.
Внутренне он очень обижался на брань, которой осыпал его Гант; он не был совсем слеп к своим недостаткам, но оттого, что его называли "праздношатающимся бродягой", "никчемным дегенератом" и "завсегдатаем бильярдных", его хвастливая и дерзкая манера держаться становилась только ещё более вызывающей. Одетый с дешёвым франтовством - жёлтые штиблеты, полосатые брюки режущей расцветки и широкополая соломенная шляпа с пёстрой лентой - он нелепой раскачивающейся походкой прогуливался по улицам с мучительно самоуверенной улыбкой на губах и заискивающе здоровался со всеми, кто его замечал. А если ему кланялся состоятельный человек, его израненное, раздутое тщеславие жадно хваталось за эту кроху, и дома он жалко хвастал:
- Малыша Стиви все знают! Его уважают все стоящие люди в городе, вот как! У всех найдётся доброе слово для Малыша Стиви, кроме его родни. Знаете, что мне сегодня сказал Дж. Т. Коллинз?
- Что сказал? А кто это? Кто это? - смешно зачастила Элиза, отрываясь от чулка, который она штопала.
- Дж. Т. Коллинз - вот кто! Он стоит всего только двести тысяч долларов. "Стив, - сказал он. Вот прямо так. - Да будь у меня твоя голова…"
И он продолжал с угрюмым удовлетворением живописать картину своего будущего успеха, когда все те, кто пренебрегает им теперь, восторженно стекутся под его знамя.
- Д-а-да! - говорил он. - Они все тогда будут счастливы пожать руку Малыша Стиви.
Когда его исключили из школы, Гант в ярости жестоко избил его. Этого Стив не забыл. В конце концов ему было сказано, что он должен сам себя содержать, и он начал подрабатывать, то продавая содовую воду, то разнося утренние газеты. Как-то раз он отправился посмотреть свет с приятелем - Гусом Моди, сыном литейщика. Чумазые после путешествия в товарных вагонах, они слезли с поезда в Ноксвилле в Теннесси, истратили все свои небольшие деньги на еду и в публичном доме и вернулись домой через два дня, угольно-чёрные, но чрезвычайно гордые своими приключениями.
- Хоть присягнуть! - ворчала Элиза. - Просто не знаю, что выйдет из этого мальчишки.
Таков был трагический недостаток её характера - всегда с опозданием осознавать самое существенное: она задумчиво поджимала губы, отвлекалась - а потом плакала, когда беда приходила. Она всегда выжидала. Кроме того, в глубине души она любила старшего сына не то чтобы больше остальных, но совсем по-другому. Его бойкая хвастливость и жалкая заносчивость нравились ей, она усматривала в них доказательство его "умения жить" и часто приводила в ярость своих прилежных дочерей, одобрительно отзываясь об этих качествах. Глядя, например, на исписанный им листок, она говорила:
- Ничего не скажешь, почерк у него куда лучше, чем у всех вас, сколько бы вы там ни учились!
Стив рано вкусил радостей бутылки - ещё в те дни, когда ему приходилось быть свидетелем отцовских дебошей, он украдкой отхлёбывал из полупустой фляжки глоток-другой крепкого скверного виски. Вкус виски вызывал у него тошноту, зато было чем похвастать перед приятелями.
Когда Стиву было пятнадцать, они с Гусом Моди, забравшись в соседский сарай покурить, обнаружили завёрнутую в мешок бутылку, которую почтенный обыватель укрыл тут от придирчивого взгляда жены. Хозяин, явившись для очередного тайного возлияния и заметив, что бутылка наполовину опустела, твёрдой рукой подлил туда кретонового масла - и несколько дней мальчиков непрерывно тошнило.
Однажды Стив подделал на чеке подпись отца. Гант обнаружил это только через несколько дней - чек был всего на три доллара, но гнев его не знал границ. Дома он разразился речью, настолько громовой, что поступок Стива стал известен всем соседям: он говорил, что отправит мерзавца в исправительное заведение, в тюрьму, что его опозорили на старости лет (этого периода своей жизни он ещё не достиг, но в подобных случаях всегда на него ссылался).
Гант, конечно, оплатил чек, но теперь к его запасу бранных эпитетов прибавился ещё и "фальшивомонетчик". Несколько дней Стив уходил из дома и возвращался домой крадучись и ел в одиночестве. Когда он встретился с отцом, сказано не было почти ничего: сквозь глазурь злобы оба заглядывали в самую сущность друг друга; они знали, что не могут скрыть друг от друга ничего - в обоих гноились одни и те же язвы, одни и те же потребности и желания, одни и те же низменные страсти оскверняли их кровь. И от этого сознания что-то и в том и в другом отворачивалось с мучительным стыдом.
Гант и это прибавил к своим филиппикам против Элизы - всё, что было в мальчике дурного, он получил от матери.
- Горская кровь! Горская кровь! - надрывался он. - Он - точная копия Грили Пентленда. Помяни моё слово, - добавил он после того, как некоторое время лихорадочно метался по дому, что-то бормоча себе под нос, и наконец опять ворвался в кухню, - помяни моё слово: он кончит тюрьмой.
Элиза, чей нос багровел от брызг кипящего жира, поджимала губы и молчала или же, выйдя из себя, отвечала так, чтобы разъярить его и уязвить побольнее.
- Ну, может быть, он был бы лучше, если бы в детстве ему не приходилось бегать по всем кабакам и притонам в поисках своего папочки.
- Ты лжёшь, женщина! Клянусь богом, ты лжёшь! - гремел он величественно, но не в полном соответствии с истиной.
Гант теперь пил меньше, - если не считать отчаянных запоев, которые повторялись через каждые полтора-два месяца и длились два-три страшных дня, Элизе в этом отношении жаловаться было не на что. Но её колоссальное терпение совсем истощилось из-за ежедневных потоков брани, которые обрушивались на неё. Теперь они спали наверху в разных спальнях. Гант вставал в шесть или в половине седьмого и спускался вниз, чтобы затопить плиту на кухне и камин в гостиной. Всё время, пока он разводил огонь в плите и ревущее пламя в камине, он непрерывно бормотал себе под нос, иногда вдруг по-ораторски возвышая голос. Так он сочинял и доводил до совершенства свои бесконечные инвективы. Когда все требования риторики и выразительности были наконец удовлетворены, он внезапно появлялся перед ней на кухне и разражался речью без каких-либо предисловий как раз в тот момент, когда туда входил негр-рассыльный, который доставлял свиные отбивные или вырезку для бифштексов.
- Женщина, скажи, был бы у тебя сегодня кров над головой, если бы не я? Обеспечил бы его тебе никчемный старикашка, твой отец Том Пентленд? Или твой брат Уилл, или твой брат Джим? Ты когда-нибудь слышала, чтобы они кому-нибудь что-нибудь дали? Ты когда-нибудь слышала, чтобы их заботило что-нибудь, кроме их гнусных шкур? Слышала, а? Кто-нибудь из них подал бы чёрствую корку умирающему с голоду нищему? Нет и нет, богом клянусь! Будь даже у любого из них пекарня! Увы мне! Чёрным был день, когда я приехал в этот проклятый край, не ведая, к чему это приведёт! Горные свиньи! Горные свиньи! - И прилив достигал апогея.
Иногда, пытаясь отразить его атаки, она начинала плакать. Это его радовало: ему нравилось смотреть, как она плачет. Но обычно она только бросала резкие язвительные ответы. В скрытых глубинах между их слепо враждующими душами шла безжалостная отчаянная война. И всё же если бы Гант узнал, до чего могли довести её эти ежедневные атаки, он удивился бы, - они порождались глубоким лихорадочным недовольством его духа, инстинктивной потребностью в объекте для поношений.
К тому же его собственная любовь к порядку была так велика, что он страстно ненавидел всякую неряшливость, беспорядок, сумбур. По временам он впадал в настоящую ярость, обнаруживая, как тщательно она сберегает обрывки бечёвок, пустые банки и бутылки, обёрточную бумагу и прочий всевозможный хлам. Мания стяжательства, ещё не развившаяся у Элизы в душевную болезнь, приводила его в бешенство.
- Во имя господа! - кричал он с искренним гневом. - Во имя господа! Почему ты не выбросишь этот мусор? - И он угрожающе приближался к причине распри.
- Нет, мистер Гант! - резко возражала она. - Это всё может в любой день для чего-нибудь понадобиться.
Пожалуй, в этом скрывалась какая-то глубокая нелогичность: неутолённая жажда странствий была свойственна человеку, наделённому величайшей любовью к порядку, благоговейно почитавшему всякий ритуал, превращавшему в обряд даже свои ежедневные бранные тирады, а бесформенная хаотичность, одушевляемая всепоглощающей тягой к обладанию, была присуща практичной, будничной натуре.
В Ганте жила страсть истинного скитальца - того, кто уходит от чего-то определённого. Он нуждался в упорядоченности, в семейном очаге - он в первую очередь был главой семьи, их теплота и сила, сосредоточивавшиеся вокруг него, были его жизнью. После очередной утренней филиппики, брошенной в лицо Элизе, он шёл будить спящих детей. Как ни смешно, для него было невыносимо утреннее ощущение, что в доме на ногах только он один.
Формула побудки, произносимая с комической утрированной ворчливостью на нижней ступеньке лестницы, была такова:
- Стив! Бен! Гровер! Люк! Эй вы, проклятые лентяи, вставайте! Господи, что из вас выйдет! Всю жизнь останетесь ничтожествами!
Он продолжал вопить на них снизу так, словно они наверху чутко внимали каждому его слову.
- В вашем возрасте я к этому часу успевал выдоить четырёх коров, сделать всю работу по дому и пройти по снегу восемь миль!
Собственно говоря, когда бы он ни заговаривал о своих школьных годах, он неизменно рисовал пейзаж, погребённый под трёхфутовым слоем снега и скованный жестоким морозом. Казалось, он не посещал школы иначе, как в условиях полярной зимы.
Пятнадцать минут спустя он снова начинал кричать:
- Из вас никогда ничего не выйдет, никчемные бездельники! Да если одна стена обрушится, вы только перекатитесь к другой и опять захрапите!
Вслед за этим наверху раздавался быстрый топот босых ног, и мальчики один за другим нагишом скатывались по лестнице, держа одежду в охапке. Они одевались в гостиной перед ревущим камином, который он так старательно растопил.
Во время завтрака Гант, если не считать отдельных ламентаций, бывал почти в хорошем настроении. Ели они до отвала - он накладывал на их тарелки большие ломти жареного мяса, яичницу со шкварками, поджаренный хлеб, джем, печеные яблоки. Он уходил в свою мастерскую примерно в девять, когда мальчики, ещё судорожно доглатывая горячую еду и кофе, стремглав выбегали из дома, а мелодичный школьный колокол предостерегающе звонил в последний раз перед началом уроков.
Возвращаясь к обеду, он был словоохотлив, пока не истощались утренние новости; вечером, когда вся семья опять собиралась вместе, он разводил в камине жаркий огонь и начинал заключительную инвективу - эта церемония требовала полчаса на подготовку и ещё три четверти часа на исполнение со всеми повторениями и добавлениями. Затем они ужинали - вполне мирно и счастливо.
Так прошла зима. Юджину исполнилось три года. Ему купили буквари и картинки, изображавшие животных, под которыми помещались рифмованные басни. Гант неутомимо читал их мальчику, и через полтора месяца Юджин помнил их все до последнего слова.
В конце зимы и всю весну он несчётное число раз устраивал для соседей одно и то же представление: держа перед собой книгу, он притворялся, будто читает то, что знал наизусть. Гант был в восторге и покрывал этот обман. Все говорили, что просто неслыханно, чтобы такой малыш и так хорошо читал!
Весной Гант снова запил; но за две-три недели его жажда сошла на нет, и он пристыженно вернулся в обычную колею. Однако Элиза готовила перемену в их жизни.
Шёл 1904 год, и в Сент-Луисе предстояло открытие Всемирной выставки - она должна была дать зрительное представление об истории цивилизации и быть лучше, больше и величественнее всех прежних подобных выставок. Многие алтамонтцы думали её посетить, и Элиза была заворожена возможностью соединить путешествие с выгодой.
- Знаете что, - как-то вечером задумчиво начала она, отложив газету. - Пожалуй, надо бы сложиться и уехать.
- Уехать? Куда?
- В Сент-Луис, - ответила она. - А если всё пойдёт гладко, мы могли бы и совсем туда перебраться.
Она знала, что мысль о полном изменении налаженной жизни, о путешествии в новые края в поисках нового счастья не может не показаться ему заманчивой. Об этом много было переговорено в прошлом, когда он решил расторгнуть свои договор с Уиллом Пентлендом.
- Что ты там намерена делать? Как быть с детьми?
- А вот что, сэр, - ответила она самодовольно, с хитренькой улыбочкой поджимая губы. - Я просто подыщу хороший большой дом и буду сдавать комнаты приезжим из Алтамонта.
- Боже милосердный, миссис Гант! - возопил он трагически. - Вы же ничего подобного не сделаете! Умоляю вас.
- Пф, мистер Гант! Что ещё за глупости! В том, чтобы брать жильцов, ничего зазорного нет. У нас в городе этим занимаются самые почтенные люди.
Она знала, как уязвима его гордость, - он не мог вынести мысли, что его сочтут неспособным содержать семью: он любил хвастливо повторять, что он "хороший добытчик". Кроме того, постоянное пребывание под его кровом тех, кто не был плотью от его плоти, насыщало атмосферу угрозой, разрушало стены его замка. И наконец, он питал неодолимое отвращение к самой идее жильцов - есть хлеб, оплаченный презрением, насмешками, и деньгами тех, кого он именовал "постояльцами-голодранцами", было немыслимым унижением.
Она знала всё это, но не понимала его чувства. Не просто владеть собственностью, но и извлекать из этой собственности доход - это входило в религиозное кредо её семьи, и она превзошла их всех, когда задумала сдать внаём часть своего жилища. Из всех Пентлендов она одна была готова отказаться от маленького дома-замка, отделённого рвами от остального мира; только она одна, казалось, не ценила укромности, которую даруют замковые стены. И только она одна из них носила юбку.
Она ещё продолжала кормить Юджина грудью, когда ему пошёл четвёртый год, но в эту зиму она отняла его от груди. Что-то в ней кончилось, что-то началось.
В конце концов она добилась своего. Иногда она задумчиво и убедительно доказывала Ганту осуществимость своего проекта. Иногда во время его вечерних филиппик она, огрызаясь, использовала свою поездку на Всемирную Ярмарку, как угрозу. Что именно должно было это ей принести, она не знала. Но она чувствовала, что это станет каким-то началом. И в конце концов добилась своего.
Гант не устоял перед приманкой новых краев. Он должен был остаться дома - и приехать позднее, если всё пойдёт хорошо. Его прельщала и мысль о временном освобождении. В нём пробудились отзвуки былых стремлений его юности. Его оставляли дома, но мир для одинокого человека полон притаившихся невидимых теней. Дейзи училась в последнем классе - она осталась с ним. Но разлука с Хелен причинила ему боль. Ей уже почти исполнилось четырнадцать лет.
В начале апреля Элиза отбыла со своим взбудораженным выводком, держа Юджина на руках. Он был совсем сбит с толку этой калейдоскопической суетой, но полон любопытства и энергии.