Менее чем через час повстречались наконец еще с одним из нашей роты. Но встреча эта, хоть и удивила нас в высшей степени, была далеко не радостной. Расставшись с дарованной нам Господом Богом бахчей, мы как-то незаметно, без особого интереса, прошли через какой-то хуторок, в котором едва ли набралось бы с десяток дворов, не позаботившись осведомиться насчет его имени, а зря. Впрочем, кто же мог подумать на исходе того дня, что этот безвестный пока что для нас "населенный пункт" оставит отметину не менее глубокую, чем та, которую мы получили под Абганерово и по "дороге смерти" к Зетам?! Запомнился лишь колодец посреди улицы, у которого мы задержались, чтобы уж до конца утолить жажду настоящей родниковой водой, оказавшейся, к нашей радости, такой студеной, что зубы поламывало. Кто-то, поплескивая ее прямо из бадьи себе на обнаженную грудь, радостно отдуваясь, принялся рассуждать:
– Нет, братцы славяне, колодезную воду никакими соками не заменишь. Арбузные... они хоть и сладки, да что толку? После них еще больше пить хочется...
– Ну, ты это брось, Андрюха! Я бы еще долго мог терпеть опосля бахчи-то.
Завязался короткий спор.
– Тебе хоть бы что, Коля! Ты у нас, как верблюд, неделю могешь без воды. А для нас, простых человеков, без воды...
– ...и ни туды, и ни сюды! – подхватил Андрюха и захохотал.
Я решил не прерывать этой "дискуссии", после нее все как-то оживились, начали сбрасывать гимнастерки и поливать друг друга, хохоча и ревя по-бычьи от холоднющей воды. Не выдержали и мы с Хальфиным, подключились к повеселевшим купальщикам. Откуда-то (из ближних, знать, хат) появились две девицы с ведрами. Это в значительной степени прибавило веселости. Девчата теперь поливали бойцов из своих наполненных ведер, взвизгивая в тот момент, когда кто-то из бойцов ухитрялся ущипнуть их. Солдаты старались вырвать из девчачьих цепких рук ведра и в свою очередь облить водою их. Иногда им это удавалось – девичий визг и смех делался еще громче, сочнее и ядренее. Из ближних хат повыскакивали другие молодухи и присоединились к первым. Поднялся дым коромыслом, а коромысла, с которыми вышли по воду первые девчонки, валялись рядом с колодцем, совсем забытые. Их юные хозяйки гонялись с расплескивающейся из ведер водой за моими минометчиками, которые носились вокруг, не больно-то стараясь увернуться от этой самой воды. Так же вели себя и хуторские жительницы. Звонко хохоча, они поливали и изо всех сил колотили по спине тех, кто, изловчившись, чмокал их в щеку, а иные и в губы. И не узнать было солдатушек моих. Какой-нибудь час назад многие из них едва передвигали ногами, даже потихоньку постанывали, а временами и вскрикивали, когда под больную ногу попадал камушек или что-то другое жесткое или колючее. Теперь же они гонялись за убегающими от них девицами, как молодые жеребчики. Даже Николай Светличный, оставив в стороне свой миномет, включился в общую веселую кутерьму, в этот неожиданно возникший праздник Ивана Купалы. Было смешно и радостно видеть, как он, пытаясь схватить за подол юбки, прихрамывая, почти уже настигал самую озорную. Видя это, она притормозила, и в тот момент, когда он подхватил-таки краешек ее платья, бухнула ему на голову полведра воды и окатила всего. Рев и хохот поднялись с новою невообразимой силой.
Жизнь, увернувшись от смерти, торжествовала. Всему, однако, приходит конец. Надо было уходить.
– Станови-и-сь! – скомандовал я.
Смех и визг оборвались.
Разочарованные и сейчас же посерьезневшие минометчики пошли от колодца. Понурившиеся девчата молча глядели им вслед.
Запомнилось еще то, что хуторок прилепился к малюсенькой речушке, которую перехватила узкая плотина, дававшая все-таки речушке этой возможность где-то внизу просачиваться и продолжать свой путь, конечно же, к Волге (куда же еще?) по той самой балке, которую Миша Лобанов назвал Купоросной, – он-то, на правах "старожила" здешних мест, и провел нас и через хутор, и через плотинешку, под которой, справа, был пруд, пополняемый помянутой речушкой настолько, насколько его убывало под лежащей запрудой. Перейдя через плотину на противоположную сторону балки, мы невольно остановились, потрясенные открывшимся внизу перед нами зрелищем. Вместо Волги мы увидели огромную горящую реку. Охваченная бушующим над нею пламенем, она вырывалась из дымного мрака взрывающихся одно за другим гигантских бензо– и нефтехранилищ где-то там, в невидимом для наших глаз Сталинграде, – вырывалась и неслась вулканическою лавой вниз мимо Бекетовки и дальше.
– Не забудьте – сад Лапшина! – напутствовал Лобанов, оставшийся на плотине, когда мы вышли на указанную им дорогу и построились, как полагается военным людям, готовясь к спуску поближе к огнедышащему дракону, извивающемуся, повторяющему изгибы великой реки. Дорога постепенно забирала вправо и перед входом в Бекетовку выпрямилась и утыкалась прямо в нарядную бело-голубую церковь, манящую и дразнящую путников двумя золотыми куполами и золотыми же крестами, воздетыми к самым небесам. Уходящее солнце, как бы прощаясь, посылало им свои последние косые лучи, и от них и кресты становились золотисто-красными. Вот на них-то мы и шли, когда увидали скакавшего нам навстречу всадника. И гнедой конь, купающийся в последних лучах солнца и сделавшийся от того глянцево-золотистым, и слившийся с ним в безупречной своей выправке офицер, ритмично поднимающийся и опускающийся на стременах, явно любовались каждый собою и друг другом, отлично понимая, как же они хороши; конь время от времени останавливался и, подчиняясь желанию седока, пританцовывал на одном месте, а тот, привстав над седлом, наклонялся вперед и шлепал ладонью правой руки по лебединой шее красавца. Слов нет, тот и другой были великолепны, но вызывающе неуместны в виду горящей Волги, утонувшего в черном дыму города и особенно бредущих с горы небольшими группами и в одиночку сумрачных, оборванных, измученных до последней степени бойцов. Некоторые из них задерживались и провожали всадника глазами, с которыми не приведи Бог ему встретиться. Да он, кажется, и не видел никого из этих людей, потому что всецело был занят собою, своим гибко-пружинистым, красиво, легко взлетающим над седлом телом. Скорее всего, он не увидел бы и нас, если б мы не узнали его и не перекрыли перед ним дорогу.
Да, это был он, наш ротный, лейтенант Виляев.
По логике вещей встреча с командиром роты должна бы обрадовать нас всех, но никто не только не обрадовался, но даже не поздоровался с ним. И лишь теперь я понял, что уже там, на Дону, минометчики догадывались, какая "болесть" так неожиданно посетила их командира и заставила его убраться с передовой в самый критический момент сражения. Впрочем, догадываться-то, может быть, и догадывались, но вслух на этот счет не высказывались: действия начальников подчиненными не обсуждались, строгая дисциплина заставляла держать язычок на приколе, думать можешь что угодно, но помалкивай. Молчали бойцы и сейчас, сумрачно поглядывали на лейтенанта как на постороннего, явно досадуя, что должны вот из-за него остановиться. Он же, не покидая седла, перегнулся, попытался поймать мою руку, но не смог; а то, что услышали от него, повергло всех в состояние, близкое к шоку:
– Михаил, где мой пистолет? Ты его сохранил?
Какое-то время все смотрели на Виляева в полной растерянности, как смотрят на человека, который вдруг, ни с того ни с сего, взял да и рехнулся. В самом деле, какой бы нормальный командир, встретившись с двумя десятками своих бойцов, только что вырвавшихся из объятий смерти, оборванных, с босыми ногами, покрытыми струпьями засохшей крови, едва передвигающихся, – какой бы, повторяю, нормальный вспомнил в такую минуту о таком пустяке, как пистолет?! И я, к кому обратился со своим нелепым, по сути издевательским, вопросом лейтенант Виляев, не вдруг нашелся, что сказать ему в ответ. Чувствовал лишь, как кровь ударила в виски, сердце бешено заколотилось, сухой комок перехватил дыхание. Непонимающими, полными горечи, обиды и жгучей ненависти глазами смотрел на бравого всадника и... молчал. Не вынес ли он этого моего взгляда, вперившегося в него, понял ли, сколь пакостным был его вопрос, но лейтенант заторопился:
– Ну, я поеду... Мне тут еще...
– Нет уж постой! – я взялся за удила. – Пистолет твой цел. Но ты бы лучше спросил, где твоя рота?.. Видишь, сколько нас осталось? На, гад, возьми свою игрушку! – я выхватил пистолет из кобуры и запустил его в лейтенанта, целясь прямо в лицо. Виляев, однако, ловко подцепил его на лету, гикнул, и конь унес нашего ротного так быстро и так далеко, что больше мы его ни единого разу не видели и не встречали. Да и не могли встретить: ровно через неделю после этого нашего свидания в Бекетовке Виляев укатил в Ташкент, получив направление в интендантскую академию. Как ему это удалось, не знаю. Но укатил вот. С войной покончил он счеты задолго до ее окончания. И дезертиром его не назовешь. Заболел, вылечился в медсанбате, с медиками заблаговременно, до окружения, отправился поближе к Волге, тут познакомился с тыловиками дивизии, у тех оказался запрос на одного фронтовика для академии. Вот и все. Все законно.
– Ну и ну! – только и вырвалось у кого-то из нас, точно обозначив то, что творилось сейчас в наших душах после неожиданной этой встречи.
"Ну и ну!" – горькая мысль стучалась в виски особенно больно и навязчиво после того, как мы узнали об "откомандировании" лейтенанта Виляева, строевого командира-минометчика, в глубокий тыл для "перепрофилирования", в то время, когда обескровленная дивизия испытывала крайнюю нужду в офицерах. Думалось еще: вот он объявится там и, конечно же, будет принят и слушателями, и преподавателями академии с повышенным вниманием и уважением: прибыл-то человек не откуда-нибудь, а из-под самого аж Сталинграда, шуточное ли дело! Да и сам он не удержится от того, чтобы не подлить масла в огонек любви к себе, чтобы не выдать себя за настоящего героя, сражавшегося на подступах к Сталинграду, и, можно не сомневаться, будет образцовейшим слушателем академии и по ее окончании, скорее всего, останется в ней и сам станет преподавателем. О, каким дисциплинированным и строгим командиром был он там, в казахстанских степях, когда формировалась дивизия! Построит, бывало, роту на заснеженном поле в самую лютую стужу и ходит молча перед нею, протыкая колючими маленькими глазками каждого бойца, особенно долго сверля того, кто ненароком шевельнулся в строю после команды "смирно", – так и знай, что этот вне всякой очереди отправится на всю ночь чистить картошку или, того хуже, выскабливать уборную. Ничего не скажешь: любил порядок наш ротный и умел наводить его, так что можно было и теперь не сомневаться, что с этой стороны он будет на виду у начальства и там, в далеком солнечном Ташкенте. А вот те, которые остались тут, скорее всего, погибнут под пулями и танковыми гусеницами, как погибли многие из их товарищей под Абганеровом и Зетами, и никто не назовет их героями, хотя именно они-то и были ими, поскольку действительно стояли насмерть в самом будничном, буквальном, прямом смысле страшного этого слова. О каком-то там геройстве, тем более собственном, никто, разумеется, из них не думал, да и думать не мог: не до того было, "тут воюй, а не гадай!" Не думал и не гадал ни о чем таком и Федор Устимов, о котором мне хотелось бы, забегая на целый месяц вперед, рассказать теперь же, не дожидаясь того дня, а точнее, той ночи, когда повстречался с ним в одном из сталинградских окопов.
21
Выйдя на дорогу, которая, если пойти или поехать налево, вела к Сталинграду, если направо – к Астрахани и дальше к самому Каспийскому морю, по пути с великой рекой, вечно торопившейся туда же, мы повернули налево, надеясь наконец выйти к загадочному для нас саду Лапшина. Что это был за сад, и кто был такой Лапшин, мы, конечно, не знали.
Но после Миши Лобанова нам об этом самом саде Лапшина говорили все встречные, как о Мекке, куда стекались сейчас все страждущие, вырвавшиеся из вражеского кольца. Уже во многих местах, по дороге и по балкам, радиально спускающимся к реке, были кем-то расставлены регулировщики, в задачу которых входило направлять таких вот, как мы, в этот самый сад. Они не спрашивали, из какой мы дивизии, там, мол, разберутся, как разобрались вон с теми, которые приведены в относительный порядок и теперь, в сумерках, торопились туда, откуда только что спустились мы. По тому, что их нисколько не удивлял растрепанный, расхристанный наш вид, что кого-то мы везли на минометном лафете-коляске, кого-то поддерживали под руку, что за плечами у нас не было противогазных сумок, а на головах – касок, мы поняли, что воинство это, в большей своей части, лишь на полдня раньше, вышло оттуда же, откуда выходили теперь мы: их ничем уж не удивишь. Притормаживали движение лишь новички, в новеньких, темно-зеленых гимнастерках, в такого же цвета касках, с новенькими винтовками и карабинами, – эти смотрели на нас точно такими же удивленно-недоумевающими, малость испуганными глазами, какими глядели мы в этом же самом месте в двадцатых числах июля на эшелон с разгромленными где-то за Доном частями. Лицезреть же нас подольше новичкам не давали командиры: сердитыми окриками водворяли зевак на положенное им в строю место. Иные из этих взводных и ротных командиров останавливались тоже, но для того только, чтобы уточнить, выверить для нас, подсказать нам кратчайший путь к заветной точке, коей был все тот же, напрочно и надолго вколоченный в наши уши и души сад Лапшина.
Начинался он сразу же от дороги, по правую сторону от нее, и уходил вниз до Волги, километра этак на полтора. С трех сторон сад окружен канавой, ну а восточную его часть оберегала река, подступавшая вплотную. Такие сведения о саде мы могли получить лишь на другой день и никак уж не в тот час, когда подошли к нему. Только на это и хватило наших сил: уразумев, что мы дома, то есть там, где и надлежало нам быть, мы все как бы вдруг обезножели и повалились в канаву, прикрывавшуюся с обеих сторон какими-то тощими деревцами, поманившими нас, кажется, прежде всего тем, что на них было множество густолистных сучьев. По границам сада утыкались в небо своими пиками пирамидальные тополя, совершенно неожиданные для здешних мест. Они-то, прежде всего, и могли указать на то, что владелец сада понимал толк в красоте и не просто любил природу, но был ее сотворцом, умным, целеустремленным помощником. Помещик ли, богатый ли купец, истинный и самоотверженный ценитель всего прекрасного, из тех, коих было немало на Руси в предреволюционную пору, украсивший берег великой русской реки этим великолепным садом, не знал и не мог знать в свою пору, что много лет спустя тут найдут прибежище десятки тысяч защитников Отечества, чтобы собраться с новыми силами и выйти опять на рубеж кровавого единоборства. И победить в этом единоборстве. Ну а какой ценой? Но кто же думает о цене в таком-то случае.
В тот же день, в тиши своего берлинского кабинета начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Ф. Гальдер, занесет в свой дневник несколько коротких, суховато-лаконичных слов: "В группе армий "Б" хорошие успехи у 4-й танковой армии". Это у той, что вчера громила нас при выходе из окружения, добавлю я от себя. А на следующий день в том же дневнике появится еще одна запись, столь же короткая и лаконичная, сделанная бестрепетной рукой: "Сталинград: мужскую часть населения уничтожить, женскую – вывезти". Это – из указаний Гитлера, сделанных на совещании у фельдмаршала Лиса 31 августа 1942 года, в тот самый день, когда мы обливались кровью и потом в сталинградских степях.
Каменный сон придавил нас. Сад Лапшина забылся в этом коротком сне. А 1 сентября 1942 года, когда мы выйдем к Елхам, генерал-полковник Гальдер запишет, не без удовольствия конечно: "Хорошие успехи под Сталинградом".
Еще бы! А одиннадцатью днями позже в кабинете Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина, кроме него находились два человека. Одного звали Жуков Георгий Константинович, другого – Василевский Александр Михайлович. Отойдя подальше от стола Верховного, когда тот был занят разговором по телефону, один из этих двух обронил короткую фразу: "Надо искать какое-то иное решение". Он произнес эти слова полушепотом, так, чтобы их слышал только его собеседник. Ни тот, ни другой не ожидали, конечно, мгновенной реакции Сталина:
– А какое "иное" решение?
Впоследствии Георгий Константинович напишет:
"Я никогда не думал, что у И. В. Сталина такой острый слух. Мы подошли к столу.
– Вот что, – продолжал он, – поезжайте в Генштаб и подумайте хорошенько, что надо предпринять в районе Сталинграда... Завтра в 9 часов вечера снова соберемся здесь".
Гальдер же в эти дни продолжает повторять в своем дневнике: "Успехи под Сталинградом", "У Сталинграда успехи".
Ни он, ни мы, находившиеся в это время у стен этого города, не знали, что произойдет в Москве, в Ставке Верховного Главнокомандующего 13 сентября 1942 года, но не в девять часов вечера, а в десять, всего лишь на один час позже. Знать бы про то немецкому генералу Гальдеру, глядишь, и дрогнула бы рука, отмечающая успехи немцев под Сталинградом. Знать бы про то нам, тем, кто под утро с великим трудом отрывал себя от земли и становился на больные, нестерпимо ноющие ноги, которые не хотели слушаться, – знать бы нам, о чем там замышлялось, в далекой той Москве, может, и пободрее бы встретили мы новую зарю под истерзанным, корчащимся в судорогах бесконечных взрывов и пламени неугасающего пожара городом на Волге. Знать бы...
Но мы не знали.
"То, что мы здесь обсуждали, – предупредил полководцев Сталин, – кроме нас троих, пока никто не должен знать".
А люди эти умели хранить военную тайну.
Часть вторая
Елхи
1
Первое, что я увидел, очнувшись от энергичного и, как мне показалось, довольно бесцеремонного толчка, было улыбающееся лицо Кузьмича. Будь это второе явление Иисуса Христа народу, я бы, вероятно, удивился менее, чем вот этому склонившемуся надо мною лику моего старшины. Какое-то время мы глядели друг на друга и молчали: я – оттого, что оторопел и потерял дар речи, ну а он – оттого, что ожидал от меня бурной реакции и только не знал, в каком виде она проявится.
– Во, черт... Откуда ты?
– Оттедова, откель и вы, товарищ политрук.
Видя, что без посторонней помощи я не могу подняться, Кузьмич подал мне сразу обе своих руки и поставил на ноги, которые тут же пригнулись, как бы еще не веря, что могут удержать меня на себе. Кузьмич понял это и минуты две-три поддерживал под мышки, бормоча при этом:
– А нуте-ка ножками, ножками, товарищ политрук. Вот та-а-ак! – бормотал и радостно смеялся, как смеется счастливый отец, обучая ходьбе своего ребенка. Затем кого-то позвал себе на помощь: – Сероглазка! Где ты там? А нуть-ка сюда! Да поживей!
Девушка, что-то мудрившая над Светличным, перед тем как отойти от него, строго предупредила:
– Не вставайте. Я сейчас вернусь.