XXV
Молчание нарушил хохот Паулы, потом послышались отдельные фразы, растерянные или сердитые, ни к кому конкретно не обращенные, и Рауль попросил Медрано, Лопеса и Лусио на минуту пройти к нему в каюту; Фелипе, уже предвкушавший коньяк и мужские разговоры, заметил, что Рауль не позвал его присоединиться к ним. Не веря тому, он все еще ждал, но Рауль первым вышел из салона. Фелипе просто потерял дар речи и, чувствуя себя так, словно на глазах у всех с него свалились штаны, остался один - с Паулой, Клаудией и Хорхе, которые собирались идти на палубу. И пока они ему что-нибудь не сказали, он сорвался с места, выскочил из гостиной и побежал к себе в каюту, хорошо еще, что там не было отца. Он был в таком отчаянии и в таком замешательстве, что некоторое время стоял, прислонясь к двери, и тер глаза. "Что он возомнил? - прорезалась, наконец, мысль. - Что он о себе думает?" Он ни на минуту не сомневался, что они собрались обсуждать план действий, а его в свою компанию не приняли. Он закурил сигарету и тут же бросил ее. Закурил другую, сигарета показалась противной, и он затоптал ее ногой. А сколько было разговоров, какая дружба, и вот-те на… Но ведь когда они спускались по трапу и Рауль предложил позвать остальных, то сразу же согласился с ним, что не надо, как будто ему нравилось идти на эту авантюру с ним. А потом разговор в пустой каюте, и какого же черта было переходить на "ты", если в конце концов он выбросил его, как тряпку, и заперся у себя в каюте с другими. Зачем было говорить, что нашел в нем друга, да еще трубку обещать… Он почувствовал удушье и уже не видел край кровати, на который смотрел, его заслонили липкие лучики и полосы, - они катились из глаз, по лицу. Он в ярости провел ладонями по щекам, вошел в ванную и сунул голову в раковину с холодной водой. Потом сел в изножье постели, где сеньора Трехо положила носовые платки и чистую пижаму. Взял платок и, упершись в него взглядом, бормотал обидные слова вперемежку с жалобными. Из обиды и злости мало-помалу возникала история, как он, жертвуя собой, спасет их всех, он не знал, от чего спасет, но с пронзенным сердцем упадет у ног Паулы и Рауля и услышит, как они будут горевать и раскаиваться, Рауль возьмет его руку и в отчаянии пожмет, а Паула поцелует его в лоб… Несчастные дураки, они еще будут целовать его в лоб и просить прощения, но он будет безмолвствовать, как безмолвствуют боги, и умрет, как умирают настоящие мужчины, эту фразу он где-то прочитал, и она произвела на него тогда большое впечатление. Но прежде чем умереть как настоящий мужчина, он еще покажет этим обманщикам. Во-первых - полное презрение, ледяное безразличие. Доброе утро, спокойной ночи - и все. Они еще придут к нему, еще поделятся с ним своими заботами, и вот тогда он возьмет реванш. Вы так считаете? А я не согласен с вами. У меня свое мнение на этот счет, а какое - это мое дело. Не собираюсь, почему я должен вам рассказывать? Разве вы мне доверяли, а ведь кто первый обнаружил проход внизу? Стараешься для людей, из кожи лезешь вон, а в результате что получаешь. А если бы с нами случилось что-нибудь там, внизу? Смейтесь сколько угодно, но я больше ни для кого пальцем не шевельну. Ну, они, конечно, займутся поисками сами, это же единственное развлечение на этом говенном пароходе. И он тоже может искать сам, без них. Он вспомнил двух матросов из правой каюты, вспомнил татуировку. К этому, кого зовут Орфом, вроде бы можно подступиться, и если он встретится с ним, один… Он уже представил, как он выходит на корму, кормовые палубы, люки. Ах да, там же чума, жутко заразная, а на судне ни у кого нет от нее прививки. Нож в сердце или чума двести с чем-то, в конце концов, какая разница… Он прикрыл глаза, чтобы почувствовать руку Паулы на своем лбу. "Бедняжечка, бедняжечка", - шептала Паула и гладила его лоб. Фелипе вытянулся на постели, лицом к стене. Бедняжечка, какой смелый. Фелипе, это я, Рауль. Зачем ты это сделал? Сколько крови, бедненький. Нет, это не больно. Болят не эти раны, Рауль. А Паула скажет: "Не разговаривай, бедняжечка, погоди, сейчас мы снимем с тебя рубашку", а у него глаза будут закрыты, как сейчас, но он все равно будет видеть и Паулу, и Рауля, как они плачут над ним, и будет чувствовать их руки, как чувствует сейчас свою руку, которая сладко пробирается через одежду.
- Будь ангелом, - сказал Рауль, - и иди выступай в роли Флоренс Найтингейл, облегчай муки несчастным укачанным сеньорам, да и у тебя самой лицо довольно зеленое.
- Враки, - сказала Паула. - Не понимаю, почему меня выставляют из моей каюты.
- Потому, - объяснил Рауль, - что мы собираем тут военный совет. Иди, иди, моя заботливая, раздавай лекарство страждущим. А вы, друзья, входите и рассаживайтесь где можете, хотя бы на койках.
Лопес вошел последним, глядя, как Паула, изображая скуку, уходила по коридору с пузырьком чудодейственных таблеток, который ей вручил Рауль. В каюте еще оставался запах Паулы, он почувствовал его, едва закрыли дверь; сквозь табачный дым, сквозь мягкий аромат древесины до него дошел запах одеколона, свежевымытых волос и, может быть, косметики. Он вспомнил, как видел Паулу лежащей на постели в глубине каюты, и вместо того, чтобы сесть там, рядом с уже усевшимся Лусио, остался стоять у двери, скрестив руки.
Медрано с Раулем расхваливали освещение в каютах, фурнитуру самых последних моделей, на которую не поскупилась "Маджента Стар". Но как только дверь заперли и все выжидающе обернулись к нему, Рауль сбросил с себя беззаботность, открыл шкаф и достал жестяную коробку.
Положил ее на стол, а сам сел рядом в кресло, барабаня пальцами по крышке коробки.
- Сегодня, - сказал он, - мы вдоволь обсудили ситуацию, в которой оказались. При всем этом мне неизвестно в деталях мнение каждого, и, я думаю, надо воспользоваться случаем, что мы собрались здесь. Поскольку я взял слово, как выражаются в парламенте, я и начну с себя. Вы знаете, что мы с юным Трехо имели содержательный разговор с двумя обитателями здешних недр. Из этого диалога, равно как из поучительной беседы, которую мы только что вели с офицером, я вынес впечатление, что кроме явного надувательства тут кроется и кое-что посерьезнее. Одним словом, я не верю, что это простое надувательство, а считаю, что мы стали жертвой грязного дела. И не какого-нибудь рядового, а гораздо более… метафизического, прошу прощения за грубое слово.
- Почему же грубое? - сказал Медрано, в котором взыграла интеллигентская боязнь громких слов.
- Давайте разберемся, - сказал Лопес. - Почему метафизическое?
- Потому, дружище Коста, что объяснение про карантин, будь оно истинное или ложное, прикрывает нечто другое, что ускользает от нас, именно потому, что носит характер более… ну вот, то самое слово.
Лусио следил за ними с изумлением и даже подумал, уж не сговорились ли они посмеяться над ним. Его раздражало, что он совершенно не понимает, о чем они говорят, но он, покашляв, сделал вид, что внимательно слушает. Лопес заметил это и вежливо поднял руку.
- Давайте составим маленький план урока, как бы выразились мы с доктором Рестелли у себя в учительской. Я предлагаю отставить в сторону крайние предположения и взглянуть на дело конструктивно. Я согласен, что имеет место надувательство, а возможно, даже и нечистое дело, и, думаю, едва ли слова офицера кого-то убедили. Полагаю, что тайна, назовем это так, как была тайной, так ею и осталась.
- Так ведь же тиф, - сказал Лусио.
- Вы в это верите?
- А почему не верить?
- Мне это кажется неправдой от начала до конца, - сказал Лопес, - хотя и не могу объяснить почему. Потому, наверное, что необычной была посадка на судно в Буэнос-Айресе, "Малькольм" стоял у северного причала, и трудно поверить, что судно, на борту которого два случая такого страшного заболевания, могло бы так просто обмануть портовые власти.
- Ну, об этом можно спорить и спорить, - сказал Медрано. - Думаю, мы сбережем наше психическое здоровье, если пока оставим эту тему. Прошу прощения за мой скептицизм, но думаю, что эти власти были поставлены в тупик вчера в шесть часов вечера и умыли руки наилучшим из возможных образом, без излишней щепетильности. Я понимаю, что это не объясняет предыдущего - каким образом "Малькольм" вошел в порт с двумя такими больными на борту. Но и в этом случае можно предположить какую-нибудь нечистую сделку.
- Болезнь могли обнаружить после того, как судно пришвартовалось, - сказал Лусио. - Такое не сразу проявляется.
- Да, возможно. И "Маджента Стар" не захотела терять выгодное дело. Почему такого не может быть? Но это нам ничего не дает. Давайте исходить из того, что мы на борту парохода и далеко от берега. Что нам делать?
- Прежде всего этот вопрос надо расчленить, - сказал Лопес. - Должны ли мы что-то делать? Надо прийти к соглашению прежде всего в этом.
- Так ведь офицер же объяснил все про тиф, - сказал Лусио в некотором замешательстве. - Может, посидеть тихонько, повременить несколько дней. Плавать-то долго еще… Это же подумать только - нас везут в Японию!
- Вполне вероятно, - сказал Рауль, - что офицер говорит неправду.
- Как это - неправду! Значит, что же… нет никакого тифа?
- Дорогой мой, тиф - это полная чушь. Как и Лопес, я не могу объяснить, почему так считаю. I feel it in my bones, как говорим мы, англичане.
- Я согласен с вами обоими, - сказал Медрано. - Возможно, у них кто-нибудь и болен, однако это не объясняет поведения капитана (если только он и на самом деле не один из заболевших) и офицеров. Я бы сказал, что с того момента, как мы поднялись на борт, они не перестают думать, что с нами делать, и все время только об этом и спорят. Будь они с нами полюбезнее с самого начала, может, мы бы ничего и не заподозрили.
- Да, но затронуто чувство собственного достоинства, - сказал Лопес. - Нас задевает недостаточно любезное обращение, и, возможно, мы преувеличиваем. Но не хочу скрывать: кроме того, что мне лично не по душе сама обстановка, в этих запертых дверях есть что-то, что выводит из себя и не дает покоя. Как будто это не круиз, а что-то совсем другое.
Лусио, все больше удивлявшийся их рассуждениям, с которыми он был согласен лишь в самой малой степени, утвердительно кивнул. Уж коли они взялись за это всерьез, наверняка все погорит. Приятное плавание, в конце концов, какого черта… Чего они так распетушились? Дверью больше, дверью меньше… Когда соорудят на палубе бассейн и устроят разные игры и развлечения, на черта нужна будет корма? На некоторых пароходах вообще нельзя выйти на корму или на нос, и пассажиры из-за этого не психуют.
- Если бы мы наверняка знали, что тут есть тайна, - сказал Лопес, присаживаясь на край постели Рауля, - но, возможно, дело всего лишь в узколобом упрямстве и неотесанности, а то и просто капитан рассматривает нас как некий груз, размещенный в определенном отсеке судна. И тем не менее в голову лезут мысли, какие, должно быть, приходят и вам.
- И если мы придем к выводу, что речь идет именно об этом, - сказал Рауль, - то что нам следует делать?
- Пробиваться на корму, - твердо сказал Медрано.
- Так. Ну вот, у нас есть мнение, которое я тоже поддерживаю. Я вижу, что Лопес - тоже и что вы…
- Я тоже, конечно, - поспешно сказал Лусио. - Но сперва надо убедиться, что нас не держат тут просто из прихоти.
- Лучший способ - настаивать на телеграмме в Буэнос-Айрес. Объяснение офицера показалось мне совершенно нелепым, потому что радио и телеграфная связь на любом судне именно для того и существуют. Будем настаивать, а по результату сделаем вывод об истинных намерениях… липидов.
Лопес с Медрано захохотали.
- Давайте уточним терминологию, - сказал Медрано. - Хорхе называет липидами матросов с кормы. Офицеры же, как я понял из разговора за столом, - глициды. И нам, сеньоры, придется столкнуться именно с глицидами.
- Смерть глицидам, - сказал Лопес. - А я как раз все утро разговаривал о пиратских романах… Но предположим, что они откажутся передать наше послание в Буэнос-Айрес, а это - почти наверняка, коль скоро они играют в грязные игры и боятся, что мы им сорвем дело. Я не вижу, каков в этом случае наш следующий шаг.
- А я вижу, - сказал Медрано. - И вижу достаточно четко, че. Придется выбить какую-нибудь дверь внизу и пройти на ту сторону.
- А если дело обернется скверно… - сказал Лусио. - Вы же знаете, на судне совсем другие законы, совсем…
другая дисциплина. Я ничего в этом не понимаю, но мне кажется, нельзя выходить за рамки, не подумавши хорошенько.
- Что значит "выходить за рамки", по-моему, у нас есть достаточно красноречивые свидетельства того, как поступают с нами глициды, - сказал Рауль. - А если завтра капитану Смиту придет в голову (и тут же на ум пришла сложная игра слов с участием принцессы Покахонтас, что придало ему куражу), будто мы должны вообще не выходить из своих кают, он что - тоже будет почти прав?
- Это логика Спартака, - сказал Лопес. - Дай им палец, они тебе всю руку отхватят; так бы сказал наш друг Пресутти, о чьем весьма ощутимом в этой ситуации отсутствии я сожалею.
- Я хотел его позвать, - сказал Рауль, - но, по правде говоря, он немного грубоват, и я передумал. Мы можем потом изложить ему выводы, к которым придем, и вовлечь его в нашу освободительную борьбу. Он парень славный, а глициды с липидами ему - как нож острый.
- Итак, - сказал Медрано, - насколько я понимаю, primo: все мы в общем согласны с тем, что выдумка с тифом - неубедительна, и что segundo: нам следует настаивать на том, чтобы все заградительные препоны пали и нам позволили осмотреть на судне все, что захочется.
- Так точно. Методы: телеграмма в столицу. Возможный результат: отрицательный. Следующее действие: дверь внизу.
- Все выглядит слишком легко, - сказал Лопес. - За исключением двери. Затея с дверью им может не понравиться.
- Конечно, не понравится, - сказал Лусио. - Они могут отвезти нас обратно в Буэнос-Айрес, а это уже, по-моему, издевательство.
- Согласен, - сказал Медрано, смотревший на Лусио с несколько раздражавшей симпатией. - Согласен, что снова оказаться на углу улицы Перу и Авениды послезавтра утром было бы, пожалуй, смешно. Но, дружище, заметьте: на Перу и Авениде нет задраенных дверей.
Рауль провел рукой по лбу, словно отгоняя беспокоившую его мысль, но все молчали, и ему не оставалось ничего другого, как заговорить.
- Ну вот, это еще больше утверждает меня в ощущении, которое сложилось раньше. За исключением Лусио, чье желание увидеть гейш и послушать звуки кото кажется мне вполне справедливым, все мы с легким сердцем променяли бы Империю Восходящего Солнца на чашечку кофе в буэнос-айресском кафе, где все двери свободно открыты на улицу. Противоречит ли одно другому? По сути - нет. Ни в коей мере. Лусио совершенно прав, когда советует посидеть тихонько, поскольку плата за эту пассивность очень высокая - кимоно, Фудзияма. And yet, and yet…
- Вот тут годится то самое словечко, которое вы употребили раньше, - сказал Медрано.
- Так точно, то самое словечко. Речь идет не о дверях, дорогой Лусио, и не о глицидах. Возможно, корма - премерзкое место, где воняет дегтем и тюками с шерстью. И видно оттуда - то же самое, что мы видим с носовой палубы: море, море и одно только море. And yet…
- Итак, - сказал Медрано, - похоже, большинство пришло к согласию. И вы тоже? Хорошо, значит, единогласно. Теперь надо решить, следует ли говорить об этом остальным. Пока, мне кажется, лучше обойтись своими силами, включая Рестелли и Пресутти. Как говорится в подобных случаях, к чему тревожить женщин и детей.
- А возможно, не будет и причин для тревог, - сказал Лопес. - Однако хотел бы я знать, каким образом мы будем пробиваться на корму, если дело до этого дойдет.
- О, это проще простого, - сказал Рауль. - Коли вам так нравится играть в пиратов, держите.
Он открыл крышку ящика. В ящике лежали два револьвера тридцать восьмого калибра и пистолет тридцать второго калибра. И пять коробок с патронами, изготовленными в Роттердаме.