- Ты неважно себя чувствуешь, кисуля? Устала, наверное… - Он осекся, испугавшись, как бы она не сочла это за намек. Но какого черта, в конце концов. Конечно, от этого устаешь, как от хорошего физического упражнения. Он тоже чувствует себя немного разбитым, но это же не значит, что… И прежде чем снова нырнуть в бездумную пустоту, он вспомнил сцену в каюте Рауля; у него остался неприятный осадок и желание, чтобы что-нибудь произошло, и он мог бы вмешаться, снова оказаться внутри ситуации, из которой неожиданно оказался выброшенным. Нет, он все правильно сделал, глупо вести себя как в приключенческих романах и раздавать направо и налево боевое оружие. И к чему портить путешествие, которое не успело начаться? Весь день ему хотелось поговорить с кем-нибудь из них по отдельности, лучше всего - с Медрано, которого он немного знал раньше и считал более уравновешенным. Сказать ему, что они могут полностью полагаться на него, если дело примет скверный оборот (что было совершенно невероятным), однако он считает, что нечего самим искать на свою голову приключений. Что за психи, в конце-то концов, - нет бы сообразить покер или хотя бы сразиться в труко.
Вздохнув, Нора поднялась и достала из несессера щетку для волос.
- Нет, я не устала и чувствую себя очень хорошо, - сказала она. - Не знаю, наверное, потому что первый день плавания… Как-никак все по-другому.
- Да, сегодня ночью тебе надо выспаться.
- Да, конечно.
Она принялась медленно расчесывать волосы. Лусио смотрел на нее. И думал: "Теперь я всегда буду видеть, как она вот так расчесывает волосы".
- Откуда я смогу послать письмо в Буэнос-Айрес?
- Не знаю, наверное, из Пунта-Аренас. Кажется, там у нас остановка. Значит, ты решила написать домой?
- Ну конечно. Представляешь, как они расстроены… Хоть я и говорила, что отправляюсь в поездку. Все равно матерям всегда чудится невесть что. Лучше я напишу Муче, а уж она пусть объяснит все маме.
- Я полагаю, ты напишешь, что поехала со мной.
- Да, - сказала Нора. - Это они и так знают. Одна бы я никогда не поехала.
- Пожалуй, матери это мало понравится.
- Ну что ж, когда-нибудь она должна узнать. Я больше беспокоюсь о папе… Он такой чувствительный, мне не хочется, чтобы он переживал.
- Ну вот, опять переживания, - сказал Лусио. - Что за черт, почему он будет переживать? Ты поехала со мной, я собираюсь на тебе жениться - и все дела. Что за трагедия, почему чуть что - ты заводишь разговор о переживаниях?
- Я сказала просто так. Папа такой добрый…
- Меня от этой сентиментальности мутит, - сказал Лусио с досадой. - Во всем всегда виноват я; я разрушил мир в твоем доме, я лишил сна твоих замечательных родителей.
- Прошу тебя, Лусио, - сказала Нора. - Не о тебе речь, я сама решилась на то, что мы сделали.
- Да, но их эта сторона вопроса не интересует. Я в их глазах всегда буду донжуаном, который испортил им обед и отравил игру в лото, чтоб ему было пусто.
Нора ничего не сказала. Напряжение еще какой-то миг держалось. Лусио пошел открыть иллюминатор и прошел по каюте, заложив руки за спину. Потом подошел к Норе и поцеловал ее в шею.
- Вечно ты заставляешь меня говорить чушь. Я знаю, все уладится, но сегодня со мною что-то творится, все мне видится не так… На самом деле у нас не было другого выхода, если мы хотим пожениться. Или уезжать вместе, или твоя мама устроила бы нам грандиозный скандал. То, что мы сделали, - лучше.
- Но ведь мы могли бы сначала пожениться, - сказала Нора голосом тоньше паутинки.
- Это зачем? Пожениться сначала? Прямо вчера? Зачем?
- Я просто так сказала.
Лусио вздохнул и снова сел на кровать.
- Действительно, я и забыл, что сеньорита у нас - католичка, - сказал он. - Конечно, мы могли бы пожениться прямо вчера, но это было бы полной глупостью. Ну лежало бы у меня свидетельство в кармане пиджака - только и всего. Ты же знаешь: в церкви я венчаться не собираюсь, ни сейчас, ни после. Гражданская регистрация - сколько угодно, но про священников даже и разговоров не заводи. Я тоже о своем старике думаю, че, хоть он уже и умер. А если кто социалист, так надо и соответствовать.
- Ладно, Лусио. Я никогда не просила тебя венчаться в церкви. Я только сказала…
- Сказала то, что говорят все женщины. Они дико боятся, что с ними переспят, а потом бросят. Фу, да не смотри ты на меня так. Мы ведь спали с тобой, спали? И по-моему, было неплохо. - Он закрыл глаза, чувствуя себя несчастным, оплеванным. - Не заставляй меня говорить грубости, кисуля. А подумай лучше, что я тоже тебе доверяю и не хочу, чтобы все рухнуло и оказалось бы, что ты такая же, как другие… Я ведь тебе рассказывал про Марию Эстер, рассказывал? Не хочу, чтобы ты оказалась как она, потому что в таком случае…
Норе следовало понять, что в таком случае он бросит ее, как Марию Эстер. Нора это прекрасно поняла, но ничего не сказала. Перед глазами дрожало и расплывалось улыбающееся лицо сеньоры Трехо. А Лусио все говорил, говорил и все больше распалялся, но она уже начинала понимать, что нервничает он не из-за того, о чем говорил, а из-за чего-то совсем другого. Она убрала щетку в несессер и пошла, села рядом с ним, прижалась лицом к его плечу, ласково потерлась. Лусио что-то проворчал, но проворчал довольно. Мало-помалу лица их сблизились, и губы соединились. Лусио гладил Норино бедро, сверху вниз, сверху вниз, а она сидела, сложив руки на коленях и улыбалась. Он прижал ее к себе, скользнул рукою по талии и опрокинул на спину. Она, смеясь, сопротивлялась. И вдруг почувствовала лицо Лусио над своим, так близко, что увидела только нос и один глаз.
- Дурочка, маленькая дурочка. Кисуля-хитруля.
- Дурачок.
Она чувствовала, как его рука бродит по ее телу и будит его. И подивилась, что уже почти не боится Лусио. Пока еще это непросто, но страха уже не было. А венчаться… Она запротестовала, от стыда пряча лицо, но ласка шла в глубину, неся с собой исцеление и наполняя таким желанием, что никакой стыд уже ничего не значил. Нехорошо, это нехорошо. Нет, Лусио, так не надо. Она закрыла глаза и застонала.
В этот момент Хорхе сыграл e4, и Персио после долгого размышления пошел Ke7. Хорхе безжалостно атаковал Фa1, и Персио мог ответить лишь ходом Крg4. Тогда белые неожиданно выступили Фg5, черные дрогнули, заколебались ("Нептун меня подводит", - подумал Персио) и благоразумно сделали ход g3, после чего наступила короткая пауза, заполненная гортанными звуками, которые издавал Хорхе, разразившийся, наконец, ходом Фg4, после чего насмешливо посмотрел на Персио. Когда же тот в ответ пошел Кe5, то Хорхе осталось только двинуть ферзя на a5 и сделать мат на двадцать пятом ходу.
- Бедный Персио, - сказал Хорхе великодушно. - Просто ты в самом начале зевнул, а потом уже не мог выбраться.
- Замечательно, - сказал доктор Рестелли, стоявший рядом и следивший за партией. - Замечательная защита Нимцовича.
Хорхе глянул на него искоса, а Персио стал торопливо собирать фигуры. Издали донесся приглушенный звук гонга.
- Этот ребенок - выдающийся игрок, - сказал доктор Рестелли. - Лично я, в меру моих скромных возможностей, с большим удовольствием сразился бы с вами, сеньор Персио, когда вам будет угодно.
- С Персио держите ухо востро, - предупредил Хорхе. - Вообще-то он всегда проигрывает, но от него всего можно ожидать.
Зажав сигарету в зубах, он распахнул дверь. В первый момент он подумал, что в каюте два матроса, но силуэт в глубине оказался брезентовым плащом на вешалке. Толстобрюхий матрос отбивал ремень деревянным молотом. Синяя змея на предплечье ритмично поднималась и опускалась.
Не переставая отбивать (на кой черт этот медведь колотит по ремню?), матрос поглядел на Фелипе, который закрыл за собой дверь и тоже смотрел на него, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов джинсов. Некоторое время они изучающе смотрели друг на друга. Змея взметнулась в последний раз, молот глухо стукнул по ремню (он его размягчал, наверное, чтобы сделать широкий пояс - поддерживать брюхо, наверняка для этого), и змея, опустившись, замерла на краю стола.
- Привет, - сказал Фелипе. Дым от "Кэмела" попал в глаза, и Фелипе, еле успев вынуть сигарету изо рта, чихнул. На мгновение все стало мутным из-за выступивших слез. Мерзкие сигареты, когда же он научится курить, не вынимая их изо рта.
Матрос продолжал смотреть на него с полуулыбочкой на толстых губах. Похоже, его забавляло, что у Фелипе от дыма текли слезы. Потом принялся медленно сворачивать ремень; огромные лапы шевелились, как мохнатые пауки. Он сворачивал и закреплял ремень почти с женской аккуратностью.
- Hasdala, - сказал матрос.
- Привет, - отозвался Фелипе, потеряв запал, почти в пустоту. Шагнул вперед, посмотрел на лежавшие на верстаке инструменты. - Вы всегда здесь… занимаетесь этим?
- Sa, - сказал матрос, перевязывая ремень другим, потоньше. - Садись, если хочешь.
- Спасибо, - сказал Фелипе, отметив, что матрос говорит с ним на испанском, гораздо более разборчивом, чем днем. - Вы - финны? - спросил он, прощупывая почву.
- Финны? Почему это финны? Нас тут - всякой твари по паре, а финнов нету.
Свет от ярких лампочек в потолке падал на лица. Примостившись на краю скамьи, Фелипе чувствовал себя неудобно, не знал, что сказать, а матрос продолжал тщательно перевязывать ремень. Потом убрал шило и плоскогубцы с кусачками. И все поглядывал на Фелипе, а тот чувствовал, как сигарета у него в пальцах становилась все короче.
- Ты знаешь, что нельзя сюда ходить, - сказал матрос. - Ты плохо поступил, что пришел.
- А, подумаешь, - сказал Фелипе. - Может, мне захотелось спуститься сюда, поболтать немного… Там, наверху, такая скукотища.
- Может быть, но сюда ходить не должен был. Ну уж раз пришел, оставайся. Орф придет нескоро, так что никто не узнает.
- Тем лучше, - сказал Фелипе, не очень поняв, что страшного, если кто-то узнает. Почувствовав себя увереннее, он подвинул скамью так, чтобы прислониться спиною к стене; положил ногу на ногу и затянулся поглубже. Ему начинало нравиться, хотелось продолжить.
- Вообще-то я пришел, чтобы поговорить с вами, - сказал он. (Какого черта тот его "тыкает", а он ему…) - Не нравятся мне эти тайны.
- А никакой тайны и нет, - сказал матрос.
- Почему же тогда нас не пускают на корму?
- Мне дали приказ, и я его выполняю. А зачем тебе туда? Там ничего нет.
- Я хочу посмотреть, - сказал Фелипе.
- Ничего ты там не увидишь, парень. Оставайся здесь, раз пришел. Туда не пройдешь.
- Отсюда я не пройду? А в эту дверь?
- Если сунешься в эту дверь, - сказал матрос, улыбаясь, - мне придется расколоть тебе череп, как орех. А у тебя красивая голова, и мне не хочется колоть ее, как орех.
Он говорил медленно, подбирая слова. Фелипе с первой минуты знал, что такой зря говорить не будет и что лучше ему остаться там, где он есть. И в то же время ему нравилось, как ведет себя этот мужчина, его манера улыбаться в то время, как он угрожал раскроить ему череп. Он достал сигареты и протянул ему. Тот помотал головой.
- Это курево женское, - сказал он. - Покури-ка моего табачку, морского, и сам поймешь.
Часть змеи исчезла в кармане и вынырнула с черным матерчатым мешочком и книжечкой папиросной бумаги. Фелипе сделал было жест отказаться, но мужчина оторвал один листок и отдал Фелипе, а второй оторвал для себя.
- Я тебя научу, смотри. Делай как я, приглядывайся и делай как я. Смотри, насыпаешь сюда… - Мохнатые пауки ловко заплясали вокруг листка бумаги, потом матрос поднес руку ко рту, как будто играл на губной гармонике, и в пальцах у него оказалась ладная сигарета.
- Видишь, как просто. Нет, так у тебя все высыпется. Ладно, кури эту, я себе сделаю другую.
Взяв сигарету в рот и почувствовав, что она мокрая от слюны, Фелипе чуть не выплюнул ее. Матрос смотрел на него, смотрел все время и улыбался. Он принялся сворачивать свою сигарету, потом достал почерневшую зажигалку. От густого едкого дыма Фелипе задохнулся, но жестом показал, что оценил и что благодарит.
- Ты много дыму-то не глотай, - сказал матрос. - Он для тебя крепковат. Сейчас увидишь, как здорово он идет с ромом.
Из жестяного ящика под столом он достал бутылку и три оловянных стаканчика. Синяя змея наполнила два стаканчика и один подала Фелипе. Матрос сел рядом с ним, на ту же скамью, и поднял стаканчик.
- Here’s to you, парень. Сразу все не пей.
- Хм, хороший, - сказал Фелипе. - Наверняка, это антильский ром.
- А как же. Так значит, тебе нравится и мой ром, и мой табак? А как же тебя зовут, парень?
- Трехо.
- Трехо, хм. Но это же не имя, это фамилия.
- Ну конечно, это моя фамилия. А зовут Фелипе.
- Фелипе. Хорошо. А сколько тебе лет, парень?
- Восемнадцать, - соврал Фелипе, прикрывая рот стаканчиком. - А вас как зовут?
- Боб, - сказал матрос. - Можешь звать меня Боб, хотя вообще-то у меня другое имя, но оно мне не нравится.
- Все равно скажите. Я же вам сказал свое настоящее.
- Нет, тебе тоже не понравится. Представь, что меня зовут Рэдклифф или что-нибудь вроде того. Лучше Боб, парень. Here’s to you.
- Prosit, - сказал Фелипе, и они снова выпили. - Хм, а тут неплохо.
- Само собой.
- Много работы на судне?
- Так себе. Не надо тебе больше пить, парень.
- Почему? - сказал Фелипе, хорохорясь. - В самый раз выпить еще, мне только начало тут нравиться… Почему, Боб… Табачок отменный и ром… Почему мне больше не пить?
Матрос отобрал у него стаканчик и поставил на стол.
- Ты очень симпатичный парень, но тебе придется возвращаться наверх, и если ты выпьешь лишнего, то сразу заметят.
- Но я могу пить сколько угодно в баре.
- Хм, с барменом, который у вас там, наверху, сильно не напьешься, - ухмыльнулся Боб. - И мама там всегда рядом… - Похоже, ему доставляло удовольствие видеть глаза Фелипе и как залилось краской его лицо. - Ну, парень, что ты, мы - друзья. Боб и Фелипе - друзья.
- Ладно, - мрачно сказал Фелипе. - Сменим пластинку. Эта дверь - куда?
- Забудь ты про эту дверь, - сказал матрос ласково, - и не обижайся, Фелипе. Когда сможешь еще прийти?
- А зачем мне приходить?
- Ну как - зачем, покурить, выпить рому со мной, поболтать, - сказал Боб. - У меня в каюте, там никто нам не помешает. А сюда в любой момент может прийти Орф.
- А где ваша каюта? - спросил Фелипе, прищуриваясь.
- Там, - сказал Боб, показывая на запретную дверь. - За ней - коридор, он ведет в мою каюту, а она - у самого люка на корму.
XXIX
Звук гонга пришелся на середину абзаца Мигеля Анхеля Астуриаса, и Медрано закрыл книгу и потянулся на постели, спрашивая себя, хочется ли ему ужинать. Свет над изголовьем манил остаться и читать дальше, а ему нравились "Маисовые люди". Чтение в какой-то мере помогало отстраниться от новой обстановки, вернуться в привычный порядок буэнос-айресской квартиры, где он начал читать эту книгу. Да, она вроде дома, который носишь с собой, однако ему не нравилась мысль прятаться ex profeso в роман, чтобы забыть дурацкую ситуацию - у него в комоде, только руку протянуть - смит-вессон тридцать восьмого калибра. В револьвере как бы сосредоточилось все остальное - "Малькольм" с его пассажирами и все нелепости дня. Приятное покачивание и так хорошо продуманная, удобная каюта были на той же чаше весов, что и книга. Только что-то совершенно необычное - например, по коридору проскакала бы лошадь или запахло бы ладаном - могло заставить его вскочить с постели и выйти навстречу происходящему. "Здесь слишком хорошо, чтобы утруждать себя", - подумал он и вспомнил, какие лица были у Лопеса и Рауля, когда они вернулись из неудавшейся утренней вылазки. Может, прав Лусио, и глупо строить из себя детективов. Однако резоны Лусио вызывали сомнение; в данный момент его занимала только его жена. Других же, и его самого, откровенно раздражала эта дешевая таинственность и нагромождение лжи. И особенно неприятно было думать, когда он с трудом оторвался от книги, что, не будь на этом судне так хорошо, они бы, наверное, действовали более энергично и обострили бы ситуацию, чтобы разрешить сомнения. Капуанская разнеженность и удовольствия, что-то в этом духе. Удовольствия более суровые, с нордическим оттенком, отделанные кедром и ясенем. Вероятно, Лопес с Раулем разработают новый план, а то и он сам, если ему наскучит сидеть в баре, но что бы они ни предприняли, это будет всего лишь игра в отстаивание своих прав. Возможно, единственно разумным было последовать примеру Персио и Хорхе, попросить шахматы и провести время как можно лучше. Но - корма. Опять эта корма. И слово-то какое: корма - корм. Корма, какая чушь.
Он выбрал темный костюм и галстук, который ему подарила Беттина. Он пару раз вспоминал Беттину, пока читал "Маисовых людей", потому что ей не нравился поэтический стиль Астуриаса, аллитерации и откровенно магический настрой. До сих пор воспоминания о Беттине не тревожили его. Сперва отвлекла необычная посадка, потом начались другие несуразности, так что и некогда было предаваться воспоминаниям о недавнем прошлом. А посему - что может быть лучше "Малькольма" с его пассажирами, да здравствует корма-кормушка (он рассмеялся: доморощенный Астуриас! - и принялся подыскивать рифмы): корма - задарма, кормушка - заварушка. Буэнос-Айрес подождет, у него еще будет время для воспоминаний о Беттине - если они вспомнятся сами и если окажется, что это - проблема. Конечно же, проблема, и ее надо проанализировать, как он любил это делать - лежа в постели, в темноте, заложив руки за голову. Во всяком случае, тревога (Астуриас или ужин, ужин, галстук, подаренный Беттиной, а в результате - Беттина, в результате - тревога и раздражение) как бы предваряла выводы анализа. Если только все это не было следствием небольшой качки и духоты прокуренной каюты. Не в первый раз он бросал женщину, и одна женщина тоже бросила его (поехала выходить замуж в Бразилию). Глупо, но корма и Беттина соединились сейчас для него как бы в одно. Хорошо бы спросить у Клаудии, что она думает о его поступке. Да нет, с какой стати ему призывать в судьи Клаудиу, как будто у него есть какие-то обязательства перед ней. Разумеется, он вовсе не обязан рассказывать Клаудии о Беттине. Что между ними - просто дорожная беседа, не более. Корма и Беттина, действительно глупо, но именно это ныло у него под ложечкой. Да, Беттина, хотя она, возможно, сейчас строит планы, как бы не потратить зря вечер в "Эмбесси". Да, наверное, еще и поплакала.