Медрано рывком сдернул с себя галстук. Узел не получался. Этот галстук всегда был строптивым. У галстуков своя психология. Он вспомнил роман, в котором взбесившийся слуга искромсал ножницами все галстуки своего хозяина. Вся комната - в обрезках галстуков, фарш из галстуков на полу. Он выбрал другой, скромного серого цвета, который всегда прекрасно завязывался. Конечно, поплакала, женщины плачут и по гораздо менее серьезным случаям. Он представил, как она выдвигает ящики комода, достает фотографии, жалуется по телефону подругам. Все это можно было предвидеть, все это должно было случиться. Клаудиа, наверное, вела себя так же, когда разошлась с Леубаумом, как и все женщины. Он повторял: "Все, все", словно хотел подверстать к огромному разнообразию незначительный, случившийся в Буэнос-Айресе эпизод, бросить каплю - в море. "И все же это - трусость", услыхал он свою мысль, но не знал, что было трусостью: бросать каплю в море или бросить Беттину. Слезой больше, слезой меньше в этом мире… Да, но быть причиной этой слезы, даже если все это мало значило, и Беттина уже прогуливалась по Санта-Фе или причесывалась у Марселы. Какое ему дело до Беттины, не в Беттине дело, не в самой Беттине, и даже не в том, что нельзя пройти на корму, и не в тифе-224. И хотя под ложечкой сосало, он улыбался, когда открыл дверь и вышел в коридор, проводя рукой по волосам, улыбался, как человек, который вот-вот сделает приятное открытие, вот оно, он уже смутно видит то, что искал, и чувствует суть искомого. Он пообещал себе пройти обратно весь путь своих рассуждений и ночью еще раз обдумать все, не торопясь. Возможно, дело не в Беттине, а просто Клаудиа слишком много рассказала о себе, рассказала о себе этим серьезным глубоким голосом, о том, что она еще любит Леона Леубаума. Но, черт возьми, ему-то какое дело, даже если Клаудиа по ночам плачет, думая о Леоне.
Оставив Мохнатого растолковывать доктору Рестелли, почему "Бока Юниор" должна была на чемпионате обойти всех, он решил пойти в каюту переодеться. Ему стало смешно, когда он подумал, какие туалеты можно будет увидеть сегодня вечером; бедняга Атилио скорее всего явится без пиджака, и метрдотель скроит типичную мину, с какой слуги (с одной стороны довольные, а с другой - шокированные) наблюдают за деградацией своих хозяев. Он почувствовал: надо вернуться, вернулся и снова вступил в разговор. И как только ему удалось прервать спортивные излияния Мохнатого (встретившего в лице доктора Рестелли осмотрительного, но энергичного заступника команды "Феррокариль Оэсте"), он как бы между прочим заметил, что пора идти переодеваться к ужину.
- Вообще-то довольно жарко, чтобы одеваться по-настоящему, - сказал он, - но будем уважать морские традиции.
- Что значит - по-настоящему? - растерялся Мохнатый.
- Я хочу сказать, надевать неудобный галстук и пиджак, - сказал Рауль. - Делается это ради дам, разумеется.
Оставив Мохнатого в глубокой задумчивости, он поднялся по трапу. Полной уверенности, что он поступил правильно, не было, однако с некоторых пор он стал склонен сомневаться в правильности почти всех своих поступков. Если бы Атилио предпочел явиться к ужину в полосатой тенниске, это его личное дело; все равно метрдотель или кто-то из пассажиров дали бы ему понять, что он неправ, и бедный парень почувствовал бы себя совсем скверно, если бы, конечно, не послал их куда подальше. "Я руководствуюсь исключительно эстетическими мотивами, - подумал Рауль, находя забавной эту мысль, - но пытаюсь придать им социальный характер. Верно лишь одно: меня выводит из себя все, что выбивается из ритма, из стройной системы. Тенниска несчастного парня испортила бы мне удовольствие от potage Hublet aux asperges. Кстати, освещение в столовой довольно скверное…" Взявшись за ручку двери, он поглядел в сторону перехода, соединяющего оба коридора. Фелипе резко остановился, покачнулся. Он был словно не в себе и, казалось, не узнал Рауля.
- Привет, - сказал Рауль. - Целый день тебя не видел.
- Это… Какой я дурак, не в тот коридор зашел. Моя каюта на другой стороне, - сказал Фелипе и стал поворачивать назад. Свет упал ему на лицо.
- Кажется, ты перегрелся на солнце, - сказал Рауль.
- А, ерунда, - сказал Фелипе, пытаясь взять угрюмый тон, но у него не очень получилось. - В клубе я целыми днями торчу в бассейне.
- В твоем клубе нет такого морского ветра, как здесь. Ты хорошо себя чувствуешь?
Он уже подошел к нему и дружески заглянул в лицо. "Что он ко мне привязался", - подумал Фелипе, и в то же время ему льстило, что Рауль снова заговорил с ним этим тоном, после того как кинул ему такую подлянку. Он кивнул и развернулся окончательно в сторону перехода, но Рауль не хотел отпускать его в таком состоянии.
- Наверняка, ты не захватил никакой мази от ожога, если только твоя мама… Зайди ко мне на минутку, я дам тебе мазь, намажешься перед сном.
- Не беспокойтесь, - сказал Фелипе, прислоняясь плечом к переборке. - Кажется, у Бебы есть какая-то гадость для этого.
- Все равно возьми мою, - настаивал Рауль, пятясь назад, чтобы открыть дверь каюты. Он увидел, что Паулы нет, но свет она оставила включенным. - И еще у меня есть для тебя одна вещь. Зайди на минуту.
Фелипе, похоже, решил остаться в дверях. Рауль искал что-то в несессере и знаком пригласил его войти. Он вдруг понял, что не знает, что сказать ему, как побороть эту враждебность обиженного щенка. "Какой же я дурак, сам виноват, - думал он, роясь в ящике, набитом чулками и носовыми платками. - Как он переживает, боже мой". Он выпрямился и повторил приглашение. Фелипе сделал шаг, другой, и только тогда Рауль заметил, что он шатается.
- Мне сразу показалось, что тебе нехорошо, - сказал он, придвигая ему кресло. Ногой захлопнул дверь. Принюхался и расхохотался.
- Значит, солнце из бутылки. А я-то думал, что перегрелся… А что это за табак? От тебя несет спиртом и табаком страшно.
- А что страшного, - пробормотал Фелипе, борясь с подступающей тошнотой. - Пропустил стаканчик, покурил… Ничего страшного…
- Ну, конечно, - сказал Рауль. - Я совсем не собирался тебя упрекать. Но смесь солнца со всем остальным - взрывоопасная. Я бы тебе рассказал…
Но ему вовсе не хотелось ничего рассказывать, хотелось просто смотреть на Фелипе, а тот, побледнев, уставился на иллюминатор. Так они молчали некоторое время, и это время Раулю показалось долгим и прекрасным, а у Фелипе оно плясало перед глазами вихрем из красно-синих точек.
- Возьми эту мазь, - сказал наконец Рауль, вкладывая ему в руку тюбик. - У тебя плечи, наверное, все обгорели.
Фелипе машинально расстегнул рубашку и посмотрел. Тошнота проходила, вместо нее он ощутил злорадное желание промолчать, ничего не рассказывать про Боба, про встречу с Бобом, и про стакан рома. В конце концов, это только его заслуга, что он… Ему показалось, что у Рауля немного дрожат губы, и он с удивлением посмотрел на него. Рауль, улыбаясь, выпрямился.
- После этого, я думаю, ты будешь спать хорошо. И возьми вот это, обещания надо выполнять.
Фелипе взял трубку плохо слушавшимися пальцами. Никогда он не видел такой красивой трубки. Рауль, стоя к нему спиной, доставал что-то из кармана висевшего в шкафу пиджака.
- Английский табак, - сказал он, протягивая ему ярко разрисованную коробку. - Не знаю, есть ли у меня чистилки для трубки, но пока будешь брать мою, когда понадобится. Нравится?
- Само собой, - сказал Фелипе, с уважением разглядывая трубку. - Зря вы мне ее даете, она слишком хорошая.
- Потому и даю, что хорошая, - сказал Рауль. - И чтобы ты простил меня.
- Вы…
- Я даже не знаю, почему так сделал. Мне вдруг показалось, что ты еще мал для заварушки, которая может случиться. А потом подумал и пожалел. Ты меня прости, Фелипе, и давай будем друзьями.
Тошнота опять возвращалась, на лбу выступил холодный пот. Он успел спрятать трубку с табаком в карман и с трудом выпрямился, покачнулся. Рауль подошел и протянул руку, чтобы поддержать.
- Мне… мне надо в туалет на минуту, - пробормотал Фелипе.
- Ну конечно, - сказал Рауль, поспешно открывая перед ним дверь. И снова закрыв дверь, прошелся туда-сюда по каюте. Послышалось журчание воды в умывальнике. Рауль подошел к двери ванной, взялся за ручку. "Бедняга, он может удариться", - подумал он, но понял, что лжет себе, и закусил губу. Если он откроет дверь и увидит… Но Фелипе может и не простить ему унижения, разве что… "Нет, пока еще нет", он там, наверное, блюет над умывальником, нет, лучше оставить его одного, а вдруг он потеряет сознание, упадет и ударится головой. Да не упадет он, скучно так врать самому себе, выдумывать предлог. "А как ему понравилась трубка, - подумал он, снова начиная кружить по каюте. - Теперь ему будет стыдно, что он забрался в мою ванную… Стыд будет мучать его, и от стыда он будет огрызаться, но, может быть, трубка, может быть, трубка…"
Буэнос-Айрес был отмечен красной точкой, и от него - в достаточном удалении от берега - шла вниз синяя линия, почти параллельно линии, обозначавшей границу провинции. Входя в столовую, пассажиры могли оценить подробную географическую карту, украшенную эмблемой "Маджента Стар", и путь, пройденный "Малькольмом" за день. С улыбкой сдержанной гордости бармен заметил, что последующее продвижение судна наносить на карту поручено ему.
- А кто сообщает вам данные? - спросил дон Гало.
- Мне их посылает помощник капитана, - объяснил бармен. - Я в юности был чертежником. В свободное время люблю поработать с угольником и циркулем.
Дон Гало знаком приказал шоферу увезти кресло и искоса глянул на бармена.
- Что слышно насчет тифа? - задал вопрос в лоб.
Бармен захлопал глазами. Тотчас же рядом возник лощеный метрдотель. И одарил всех по очереди своей долженствующей возбуждать аппетит улыбкой.
- Кажется, все идет хорошо, сеньор Порриньо, - сказал мэтр. - Во всяком случае, я не получал тревожных сведений. Идите, займитесь баром, - казал он своему подчиненному, который, похоже, собирался задержаться в столовой. - Итак, сеньор Порриньо, как вы смотрите на potage champenois для начала? Очень вкусный.
Сеньор Трехо с супругой в это время усаживались, сопровождавшая их Беба обновила ради случая платье с декольте, гораздо меньшим, чем ей бы хотелось. За ними вошел Рауль и сел рядом с Паулой и Лопесом, которые одновременно подняли головы и улыбнулись ему с отсутствующим видом.
Семейство Трехо, даже не посмотрев в меню, продолжало обсуждать внезапное недомогание Фелипе. Сеньора Трехо была чрезвычайно признательна сеньору Косте, который взял на себя труд позаботиться о Фелипе - проводил его до каюты и послал Бебу известить родителей. Фелипе крепко спал, но сеньора Трехо продолжала беспокоиться, в чем причина внезапного нездоровья.
- Перегрелся на солнце, дорогая, - заверил сеньор Трехо. - Весь день торчал в бассейне, вот и сварился, как рак. Ты не видела, когда мы снимали с него рубаху… Хорошо еще, молодой человек принес ему мазь, кажется, она действует необыкновенно.
- Ты только забыл, что от него жутко разило виски, - сказала Беба, не отрываясь от меню. - Мальчишка ведет себя как ему заблагорассудится.
- Виски? Не может быть, - сказал сеньор Трехо. - Должно быть, выпил пивка, только и всего.
- Ты должен поговорить с тем, кто тут заведует напитками, - сказала супруга. - Чтобы мальчику не давали ничего, кроме лимонада и тому подобного. Он еще слишком молод, чтобы распоряжаться собой.
- Если вы думаете, что возьмете его в узду, то ошибаетесь, - сказала Беба. - Слишком поздно. Со мною вы строги до невозможности, а с ним…
- Не заводись.
- Ну вот, что я говорила? А если бы я приняла дорогой подарок от кого-нибудь из пассажиров, что бы вы сказали? Подняли бы крик до небес. А он может делать все, что угодно. Вечная история. Почему я не родилась мужчиной…
- Подарки? - сказал сеньор Трехо. - Что ты сказала про подарки?
- Ничего.
- Ну-ка, расскажи, расскажи, доченька. Раз начала, то уж говори. В самом деле, Освальдо, я тоже хотела поговорить с тобой о Фелипе. Эта девица… ну эта, в бикини, ты знаешь.
- В бикини? - сказал сеньор Трехо. - А, рыженькая. Да, рыженькая.
- Эта девица целый день строила глазки мальчику, и если ты этого не замечаешь, то я - мать, а материнское сердце - вещун. Ты, Беба, помолчи, не встревай, мала еще понимать, о чем мы говорим. Ох, эти дети, чистое мучение.
- Строила глазки Фелипе? - сказала Беба. - Не смеши меня, мама. Неужели ты думаешь, что такая женщина станет терять время на сопляка? ("Услышал бы он меня, - подумала Беба, - позеленел бы от злости".)
- Так что за подарок? - спросил сеньор Трехо, внезапно заинтересовавшись.
- Трубка, коробка с табаком, и почем я знаю, что еще, - сказала Беба равнодушным тоном. - Наверняка, стоит уйму денег.
Супруги Трехо переглянулись и, сеньор Трехо устремил взгляд в сторону столика номер два. Беба украдкой наблюдала за ними.
- Исключительно благородный сеньор, - сказала сеньора Трехо. - Тебе следовало бы поблагодарить его, Освальдо, и заодно сказать, чтобы он не слишком баловал мальчика. Он так хлопотал, когда Фелипе занемог, бедняжка.
Сеньор Трехо ничего не сказал, а подумал о материнском сердце, которое - вещун. Беба злилась и считала, что Фелипе должен вернуть подарки. Langue jardiniere застал их в разгар обсуждений.
Когда появилась компания Пресутти, робея и хорохорясь, раскланиваясь направо и налево, украдкой поглядывая в зеркало, и при этом донья Росита с доньей Пепой тихо, но оживленно о чем-то беседовали, Паула чуть не расхохоталась и посмотрела на Рауля с тем особым выражением, которое напомнило ему вечера в фойе буэнос-айресских театров или в загородных салонах, куда они ездили поразвлечься и позлословить по адресу поэтесс и добропорядочных сеньоров. Он ждал от Паулы какого-нибудь замечания - она умела блистательно ухватить суть ситуации и наколоть ее, точно бабочку на булавку. Но Паула ничего не сказала, потому что вдруг почувствовала устремленный на нее взгляд Лопеса, и у нее сразу пропало желание сказать уже вертевшуюся на языке остроту. Во взгляде Лопеса не было ни печали, ни тревоги, просто спокойное созерцание, и Паула почувствовала, как под этим взглядом она постепенно возвращается к самой себе, к тому, что было в ней непоказного, что не бросалось в глаза. Она с иронией подумала, что все-таки Паула - мастерица на эпиграммы - это тоже она, равно как и Паула испорченная и недобрая; однако взгляд Лопеса удерживал ее в другой, менее сложной ипостаси, где софизмы и фривольность давались с трудом. Перевести взгляд с Лопеса на Рауля, на умное и чувственное лицо Рауля, означало прыгнуть из сегодняшнего дня во вчерашний, уйти от попытки стать естественной снова в прежнюю блестящую и лживую видимость. Но если она не разрушит этой своеобразной дружеской цензуры, какой становился для нее взгляд Лопеса (а бедняга и понятия не имел, что играет такую роль), то это плавание может превратиться в пошлый и жалкий кошмар. Ей нравился Лопес, нравилось, что его зовут Карлос, что ей не мешает, когда его рука ложится на ее руку; он интересовал ее, но не слишком, скорее всего обычный портеньо, эдакий мужчина-друг, скорее хорошо воспитанный, чем глубоко образованный, и не столько влюблен, сколько поддался охотничьему азарту. В нем была какая-то чистота, от которой делалось немного скучно. Чистота, которая на корню убивала злословие, желание детально разобрать туалет невесты Атилио Пресутти и распространиться по поводу влияния кирпича на пиджак самого Мохнатого. Нельзя сказать, что ядовитые комментарии по адресу окружавших вообще исключались присутствием Лопеса, он и сам сейчас с улыбкой смотрел на пластмассовое ожерелье доньи Пепы и на старания Атилио координировать движения ложки с работой челюстей. Дело в другом, дело - в чистоте помыслов. Шутки здесь были шутками, а не коварным оружием. Да, будет ужасно скучно, если только Рауль не бросится в контратаку и не восстановит равновесие. Паула прекрасно знала, что Рауль, конечно, сразу же почуял, что носится в воздухе, и, вероятно, разозлился. Уже был случай, когда он вызволял ее из-под крайне отрицательного влияния (одного теософа, оказавшегося и превосходным любовником). Он за несколько месяцев бессовестно разрушил хрупкое эзотерическое сооружение, по которому Паула собиралась карабкаться на небо, точно шаман. Бедный Рауль, он, наверное, станет терзаться муками ревности, хотя к обычной ревности это не имеет никакого отношения, просто досада, что он уже не хозяин ее ума и ее времени и не может каждую минуту делить с нею удовольствия этого путешествия в соответствии с их изощренными вкусами. И хотя сам Рауль позволял себе сентиментальные авантюры, он всегда оставался с нею и того же самого требовал от нее. Его ревность скорее всего была разочарованием, и наверняка пройдет, едва лишь Паула появится в очередной раз (но будет ли этот раз очередным?) с повинным видом и печальным рассказом и вручит ему свое унылое и безотрадное настоящее, чтобы он снова взял на себя заботу об этом капризном и избалованном котенке. Так было после ее любовной связи с Рубио, после того, как она порвала с Лучо Нейрой, и со всеми другими. Их отношения с Раулем строились на совершенной симметрии, потому что и он тоже проходил через исповедальные фазы и тоже приносил ей своих черных кошек после печальных приключений где-нибудь на чердаке или в предместье, и залечивал раны невянущей дружбой университетских, студенческих лет. Как они были нужны друг другу, из какой горькой материи была соткана эта дружба, которую с обеих сторон трепал ветер измен. И что было делать Карлосу Лопесу за этим столом, на этом судне, что мог он поделать с этой их безмятежной привычкой всегда и повсюду быть вместе? Паула уже ненавидела его, а он был так доволен, что смотрит на нее, был так счастлив смотреть на нее, - будто наивный простак, улыбаясь, залез в клетку к тиграм. Однако он не был наивным простаком, Паула это прекрасно знала, а если был (но он не был), то пусть пеняет на себя. Тигр Рауль, тигр Паула. "Бедный Ямайка Джон, - думала она, - хоть бы ты убрался во время".
- Что с Хорхе?
- Подскочила температура, - сказала Клаудиа. - Я думаю, перегрелся днем на солнце, если только это не ангина. Уговорила его полежать в постели и дала аспирин. Посмотрим, что будет ночью.
- Аспирин - ужасная штука, - сказал Персио. - Я два или три раза в жизни пил аспирин, и он на меня подействовал ужасно. Умственные способности расстраиваются, потеешь, в общем, крайне неприятно.
Медрано, ужинавший без охоты, предложил пойти в бар выпить еще по чашечке кофе, а Персио отправился на палубу наблюдать звезды, но пообещал прежде зайти в каюту и посмотреть, уснул ли Хорхе. Освещение в баре было приятнее, чем в столовой, и кофе горячее. Пару раз Медрано подумал, не скрывает ли Клаудиа беспокойство за Хорхе, которое наверняка испытывает. Ему хотелось знать это, чтобы в меру сил помочь ей, если будет нужно, Но Клаудиа больше не заговаривала о сыне, и говорили они совсем о другом. Персио вернулся.
- Он проснулся и хотел бы, чтобы вы пришли, - сказал Персио. - Наверняка это от аспирина.
- Не говорите глупости и ступайте изучать свои Плеяды с Малой Медведицей. Хотите пойти со мной, Медрано? Хорхе будет рад вам.