- Вы все свое гнете, - жалобным тоном проговорил Орф. - Нельзя туда. Лучше вам все-таки…
Он затянулся с видом знатока.
- Очень хороший табачок, сеньор. Вы этот табак покупаете в Аргентине?
- Этот табак я покупаю в Буэнос-Айресе, - сказал Рауль. - На углу Флориды и Лавалье. Стоит он - вырви глаз, но я считаю, что дым должен быть приятен носу Зевса. Что вы нам посоветуете, Орф?
- Ничего, - сказал Орф и нахмурился.
- Ради нашей дружбы, - сказал Рауль. - Имейте в виду, мы намереваемся частенько сюда наведываться, и к вам, и к вашему коллеге с синей змеей.
- Точно, Боб… И чего вы с ним не столкуетесь? Я-то рад, что приходите, - добавил он огорченно. - Мне-то что, но если вдруг что случится…
- Ничего не случится, Орф, в этом вся беда. Мы будем сюда ходить и ходить, а вы - сидеть у двери на своем трехногом табурете. Но хотя бы покурим, и вы расскажете нам про Летучего Голландца.
Раздосадованный неудачей Лопес без охоты слушал разговор. Еще раз глянул на карты, осмотрел портативный граммофон (с пластинкой Айвора Новельо) и перевел взгляд на Рауля, который, похоже, забавлялся и не подавал признаков нетерпения. Потом заставил себя снова сесть на край стола; может, еще представится случай по-хорошему подобраться к двери. Орф, казалось, не прочь был поболтать, хотя и оставался настороже.
- Вы - пассажиры и не понимаете, - сказал Орф. - Мне-то что, я бы вам все показал… Но мы с Бобом и так здорово подставились. Из-за Боба может так получиться, что…
- Может? - сказал Рауль, побуждая его продолжать. "Какой-то кошмар, - подумал Лопес. - Ни одной фразы не заканчивает, говорит какими-то лоскутьями".
- Вы-то взрослые и должны приглядеть за ним, потому что…
- За кем?
- За мальцом, - сказал Орф. - Который с вами приходил.
Рауль перестал постукивать по краю табурета.
- Не понял, - сказал он. - А что с ним?
Орф снова скроил унылую мину и поглядел на дверь в глубине, словно боялся, что его подслушивают.
- Вообще-то ничего, - сказал он. - Просто говорю, чтоб вы ему сказали… Никому вам нельзя сюда ходить, - закончил он почти разозлившись. - А сейчас мне надо идти спать, уже поздно.
- Почему все-таки нельзя войти в эту дверь? - спросил Лопес. - Она что - ведет на корму?
- Нет, она… Корма - дальше. А там - каюта. Туда нельзя.
- Пошли, - сказал Рауль, пряча трубку. - Хватит с меня на сегодня. Всего хорошего, Орф, до скорого свидания.
- Лучше бы вам сюда не ходить, - сказал Орф. - Мне-то что, да вот…
В коридоре Лопес вслух удивился - что могли означать эти несвязные фразы. Рауль, который шел сзади, насвистывая, фыркнул.
- Я кое-что начинаю понимать, - сказал он. - Например, где он напился. Мне уже тогда показалось странным, что бармен дал ему столько спиртного; я подумал, что его укачало и он опьянел от одной рюмки, но теперь уверен, что он выпил больше. Да и табаком от него разило… Он курил табак липидов, чтоб им было пусто.
- Парнишка, видно, захотел сделать то же самое, что мы, - сказал Лопес огорченно. - В конечном счете все мы, пытаясь разгадать эту загадку, хотим отличиться.
- Да, но он рискует больше.
- Вы думаете? Пожалуй, рискует, но не слишком.
Рауль промолчал. Уже поднявшись по трапу, Лопес обратил внимание на его лицо.
- Ответьте мне: почему мы не поступим так, как единственно следует поступить с этими типами?
- Да? - рассеянно отозвался Рауль.
- Накостылять им как следует. Только что мы вполне могли добраться до двери.
- Возможно, однако сомневаюсь в действенности этого метода, во всяком случае, при существующем положении дел. Орф, похоже, славный парень, и не представляю, как я его прижимаю к полу, пока вы открываете дверь. В общем-то у нас нет никаких оснований действовать таким образом.
- Да, в том-то и беда. До свидания, че.
- До свидания, - сказал Рауль так, словно обращался не к нему. Лопес посмотрел, как он вошел в каюту, и пошел назад, до конца перехода. Остановился, оглядел стальные рычаги и шестеренки, думая о том, что Рауль, должно быть, в это время рассказывает Пауле об их неудавшемся походе. Он ясно представил насмешливое лицо Паулы. "Ах, и Лопес был с тобой, как же иначе…" И какое-нибудь язвительное замечание, что-нибудь насчет всеобщей глупости. А перед глазами стояло лицо Рауля, какое оно было, когда они поднялись по трапу, испуганное лицо, озабоченное, но к корме и к липидам это не имело отношения. "По правде сказать, я бы ничуть не удивился, - подумал он. - А значит…" Но иллюзий все равно не стоило строить, даже если то, о чем он начинал подозревать, совпадало с тем, что сказала Паула. "Хотел бы я ей верить", - подумал он и вдруг почувствовал себя ужасно счастливым, счастливым и полным желания и надежд идиотом. "Был дураком и дураком помру", - подумал он, оценивающе разглядывая себя в зеркало.
Паула не стала их высмеивать; удобно устроившись в постели, она читала роман Массимо Бонтемпелли и, увидев Рауля, обрадовалась, так что он, налив себе в стакан виски, присел на край ее кровати и сказал, что от морского ветра кожа у нее уже заметно побронзовела.
- Еще три дня - и стану как скандинавская богиня, - сказала Паула. - Как хорошо, что ты пришел, мне необходимо поговорить с тобой о литературе. На этом пароходе я еще ни разу не говорила с тобой о литературе, а это - не жизнь.
- Ну давай, - сдался Рауль, немного рассеянно. - Новые теории?
- Нет, новые тревоги. Со мною происходит какая-то чертовщина, Рауль: чем лучше книга, которую я читаю, тем она мне противнее. Я хочу сказать, что ее превосходительство утонченная литература стала мне противна или что вообще литература стала мне противна.
- Это легко поправимо - брось читать.
- Нет. Потому что иногда вдруг попадаются книги, которые нельзя назвать большой литературой, а мне они не претят. И я начинаю подозревать почему: потому что автор отказался от изысков, от формальной красивости, не впадая при этом в журналистику или сухое монографическое изложение. Это трудно объяснить, я и сама не очень понимаю. Я думаю, надо искать какой-то новый стиль, который, если хочешь, можно по-прежнему называть литературой, хотя вернее было бы название поменять. Но этот новый стиль будет результативен лишь при условии нового видения жизни. И если вдруг такое удастся, какими глупыми нам покажутся романы, которыми сегодня мы восхищаемся, сколько в них непотребного трюкачества, сколько главок и подглавок со всевозможными тщательно просчитанными вступлениями и отступлениями…
- Ты - поэт, - сказал Рауль, - и как всякий поэт, по определению, враг литературы. Но мы, простые подлунные жители, по-прежнему находим прелесть в главах Генри Джеймса или Хуана Карлоса Онетти, которые, к счастью для нас, ничего общего с поэтами не имеют. По сути ты упрекаешь эти романы в том, что они водят тебя за нос, другими словами, их воздействие на читателя идет от внешнего к внутреннему, а не наоборот, как в поэзии. Но почему тебя беспокоит процесс изготовления, как это делается, трюки, то, что в Пикассо и в Альбане Берге ты, наоборот, находишь привлекательным?
- Я не нахожу привлекательным, а просто не замечаю этого. Если бы я была художником или музыкантом, я бы бунтовала с такой же яростью. Но дело не только в этом, в отчаяние приводит скверное качество литературных приемов, их бесконечная повторяемость. Ты скажешь, что искусство не знает прогресса, но именно это и достойно сожаления. Достаточно сравнить трактовку темы древним писателем и каким-нибудь современным, и увидишь, что по части риторики, во всяком случае, между ними нет почти никакой разницы. Единственно, пожалуй, что мы более извращенны, более информированы и репертуар у нас пошире; но словарные обороты у нас те же самые, и женщины то бледнеют, то краснеют, чего, кстати, никогда не происходит в жизни (я, бывает, иногда зеленею, а ты - багровеешь), а мужчины поступают, думают и отвечают в соответствии с неким универсальным сборником инструкций, одинаково приложимых как к индийскому роману, так и к американскому бестселлеру. Теперь понимаешь? Я говорю о внешних формах, но осуждаю я их именно потому, что эта повторяемость свидетельствует о глубинной бесплодности, играются бесконечные вариации на тему бедную и ничтожную, вроде этой бурды Хиндемита на тему Вебера, которую мы, несчастные, в недобрый час слушаем.
Излив душу, она потянулась и оперлась ладонью о колено Рауля.
- Что-то мне не нравится твое лицо, сынок. Расскажи маме Пауле, в чем дело.
- Нет-нет, я в порядке, - сказал Рауль. - А вот у Лопеса вид похуже, после того как ты обошлась с ним так сурово.
- И он, и ты, и Медрано заслужили того, - сказала Паула. - Ведете себя как дураки, единственный разумный - Лусио. Полагаю, нет необходимости объяснять почему…
- Разумеется, но Лопес, наверное, думает, что ты отстаивала порядок и laisser faire. Ему тяжело было это слышать, ведь ты - его тип женщины, его Фрейя, его Валькирия, и вообще, еще неизвестно, чем это кончится. Кстати о концах, Лусио наверняка закончит в муниципалитете или во главе какого-нибудь общества доноров, ему на роду написано. Жалкий тип.
- Значит, Ямайка Джон расстроен? Мой бедный сникший пират… Знаешь, мне нравится Ямайка Джон. И не удивляйся, что я с ним обращаюсь сурово. Мне надо…
- Пожалуйста, не начинай перечислять свои потребности, - сказал Рауль и допил виски. - Я столько раз видел, как ты портила майонез своей жизни, не вовремя добавляя соль или лимон. А кроме того, мне глубоко начхать, как ты относишься к Лопесу и что тебе необходимо в нем понять.
- Monsieur est fache?
- Нет, но ты гораздо более здрава в рассуждениях о литературе, чем в чувствах, довольно обычная вещь у женщин. Заранее знаю: ты скажешь, что я в них не разбираюсь. Так что воздержись от замечаний.
- Je ne te le fair pas dire, mon petit. Но может, ты и прав. Налей мне глоточек этой гадости.
- А завтра у тебя язык будет обложен. Пить виски ночью тебе вредно, кроме того, он очень дорог, а у меня с собой всего четыре бутылки.
- Ну дай немножко, мерзкий вампир.
- Иди возьми сама.
- Я голая.
- Ну и что?
Паула посмотрела на него, улыбнулась.
- И что, - сказала она, поджимая ноги и выпрастывая их из-под простыни. Нащупала на полу тапочки, Рауль досадливо следил за ней взглядом. Потом прыжком выпрямилась, швырнула простыню ему в лицо и пошла к полке, на которой стояли напитки. Ее спина четко рисовалась в полутьме каюты.
- Попка у тебя ничего, - сказал Рауль, освобождаясь от простыни. - Пока что никаких жировых отложений. Ну-ка, а спереди как?
- Спереди тебя меньше интересует, - сказала Паула тоном, который его бесил. Она плеснула виски в большой стакан и пошла в ванную разбавить водой. Медленно вернулась в каюту. Рауль посмотрел ей в глаза, перевел взгляд ниже, оглядел грудь, живот. Он знал, что сейчас произойдет, и был готов, и все-таки от пощечины голова дернулась, и почти тут же он услышал, как всхлипнула Паула и глухо ударился о ковер неразбившийся стакан.
- Теперь всю ночь в каюте не продохнешь, - сказал Рауль. - Лучше бы ты его выпила, все-таки у меня есть с собой алка-зельтцер.
Он склонился над Паулой, рыдавшей в подушку. Погладил ее плечо, чуть выступающую лопатку, пальцы скользнули по узкой центральной ложбинке и остановились у поясницы. Он закрыл глаза, чтобы представить тот образ, который ему хотелось видеть.
"…Любящая тебя Нора". Она еще раз поглядела на свою подпись, быстро сложила листок, надписала адрес и заклеила конверт. Сидя на постели, Лусио пытался читать номер "Ридерс дайджеста".
- Уже поздно, - сказал Лусио. - Ты не ложишься?
Нора не ответила. Положила конверт на тумбочку и, захватив ночную рубашку, пошла в ванную. Лусио казалось, что вода в душе будет литься бесконечно, и он пытался отвлечься проблемами летчика из Милуоки, который в разгар боевой операции обратился в анабаптизм. Но в конце концов сдался и решил ложиться спать, однако прежде надо было дождаться своей очереди умыться, а, может, она… Пересилив себя, он подошел к двери ванной, нажал на ручку, но дверь не открылась.
- Не можешь открыть? - спросил он как можно более естественно.
- Не могу, - послышался голос Норы.
- Почему?
- Потому. Я сейчас выйду.
- Открой, говорю.
Нора не ответила. Лусио надел пижаму, повесил одежду в шкаф. Аккуратно поставил тапочки, ботинки. Нора вышла в полотенце, завернутом на голове тюрбаном, лицо порозовело.
Лусио заметил, что она успела в ванной надеть ночную рубашку. Сев перед зеркалом, она принялась сушить волосы, медленно расчесывать и расчесывать их щеткой.
- Откровенно говоря, хотелось бы знать, что с тобой происходит, - сказал Лусио, стараясь говорить твердо. - Ты разозлилась, что я вышел прогуляться с этой девушкой? Ты бы тоже могла выйти, если бы захотела.
Вверх-вниз, вверх-вниз. Мало-помалу волосы Норы начинали блестеть.
- Значит, ты так мало мне доверяешь? А может, думаешь, я хотел пофлиртовать с нею? Ты ведь из-за этого разозлилась, правда? Другой причины не вижу. Ну, скажи, скажи наконец. Тебе не понравилось, что я вышел с этой девушкой?
Нора положила щетку на комод. Лусио показалось, что она очень устала и у нее нет сил говорить.
- Может, ты плохо себя чувствуешь, - сказал он уже другим тоном, ища, как бы к ней подступиться. - Ты ведь не сердишься на меня, правда? Ты же видела, я сразу вернулся. Что в этом плохого?
- Видно, что-то плохое есть, - сказала Нора тихо. - Раз так оправдываешься…
- Просто хочу, чтобы ты поняла, что с этой девушкой…
- Оставь ты эту девушку в покое, она и без того, по-моему, бесстыдница.
- Тогда почему же ты на меня злишься?
- Потому что ты мне соврал, - сказала Нора резко. - И потому, что сегодня говорил такое, что мне стало противно.
Лусио отшвырнул сигарету и подошел к Норе. В зеркале отразилась почти комическая маска: оскорбленное достоинство.
- А что я такого сказал? Может, ты тоже заразилась этими благоглупостями? Хочешь, чтобы все пошло псу под хвост?
- Ничего я не хочу. Меня огорчило, что ты промолчал о том, что случилось днем.
- Да забыл я, и все тут. Глупо раздувать из мухи слона, когда все яснее ясного. Испортят они нам плавание, как пить дать. Порушат, если станут кобениться, как мальчишки.
- От выражений мог бы и воздержаться.
- Ах да, я и забыл, что сеньора у нас терпеть не может крепких выражений.
- Я терпеть не могу вульгарности и лжи.
- А я тебе солгал?
- Ты не рассказал мне, что случилось днем, а это все равно что солгать. Если, конечно, ты считаешь меня достаточно взрослой.
- Но, дорогая, это же выеденного яйца не стоит. Лопес с дружками заварили кашу и меня туда впутали, а мне это вовсе ни к чему, и я им об этом ясно сказал.
- Не думаю, что так уж ясно. Ясно говорят они, и мне делается страшно. И тебе - тоже, только я этого не скрываю.
- Я - боюсь? Если ты имеешь в виду тиф - двести с чем-то… Я как раз считаю, что надо сидеть спокойно в этой части парохода и не искать приключений на свою голову.
- Они не верят в тиф, - сказала Нора, - но все равно обеспокоены и не скрывают этого, как ты. Во всяком случае, они свои карты открыли и пытаются что-то делать.
Лусио вздохнул с облегчением. Ну, это-то рассосется, это уже не так страшно. Он притронулся рукою к Нориному плечу, наклонился и поцеловал ее в волосы.
- Какая ты глупышка, какая красивая и какая глупышка, - сказал он. - Я-то стараюсь не огорчать тебя…
- Ты не поэтому промолчал.
- Нет, поэтому. А почему бы еще?
- Потому что тебе было стыдно, - сказала Нора, поднялась и пошла к постели. - И сейчас тебе стыдно, и в баре ты не знал, куда деваться от стыда. От стыда.
Нет, пожалуй, все не так просто. Лусио пожалел, что приласкал и поцеловал ее. Нора решительно повернулась к нему спиной, ее тело под простыней легло как маленькая враждебная стена, неровная, из возвышений и впадин, утопавшая в лесу мокрых волос, разметавшихся по подушке. Стена между ним и ею. Ее тело, молчаливая и неподвижная стена.
Когда он вышел из ванной, благоухая зубной пастой, Нора уже погасила свет, но позу не переменила. Лусио подошел к ней, уперся коленом в край кровати, откинул простыню. Нора вскочила.
- Нет, иди к себе в постель. Дай мне спать.
- Ну ладно тебе, - сказал он, сжимая ее плечо.
- Я сказала, оставь меня. Я хочу спать.
- Ну и спи себе, а я - рядом.
- Нет, мне жарко. Я хочу одна, одна.
- Так рассердилась? - сказал он тоном, каким говорят с малыми детьми. - Так рассердилась, маленькая дурочка?
- Да, - сказала Нора, закрывая глаза, будто хотела вычеркнуть его. - Дай мне спать.
Лусио выпрямился.
- Да ты ревнуешь, в этом все дело, - сказал он, отходя от постели. - Злишься, что я вышел с Паулой на палубу. Это ты мне все время врешь.
Но она ничего не ответила, а может, уже и не слышала.