Замкнувшись в себе, замкнувшись на пароходе и в ночи, Персио (чья отчаянная открытость на самом деле есть чистое ожидание, чистое восприятие) чувствует, что уменьшается, а может, это ночь нарастает и простирается над ним, раскрывается, словно спелый гранат, и наконец предлагает ему свой плод, свою последнюю кровь, что едина с морем и с небом, едина во времени и пространстве. И потому теперь поет он, думая, что слушает пение огромной гитары, и начинает видеть за пределами своего зрения, видеть то, что находится по ту сторону переборки, за анемометром, за фигурой, стоящей в фиолетовой тени капитанского мостика. И потому он одновременно весь внимание в самой высшей своей степени и (причем это его не удивляет) часы в баре, показывающие двадцать три часа сорок девять минут, а также (и ему ничуть не больно) поезд номер 8730, прибывающий на станцию Вилла Acedo, и тот, под номером 4121, что следует из Фонтела в Фигейра-да-Фос. Достаточно было блеснуть в памяти крошечному лучику, мелькнуть непроизвольному желанию выяснить возникшую днем загадку, как достигнутая и пережитая эксцентрация разлетается вдребезги, словно зеркало под ступней слона, опадает заснеженное пресс-папье, морские волны ревут и дыбятся, и наконец, остается одна корма, желание, возникшее днем, корма предстает зрению Персио: она глядит прямо на него, стоящего на краю носовой палубы и вытирающего скользящую по щеке ужасно горячую слезу. Он видит корму, одну корму: уже не поезда, и не авенида Рио-Бранко, и не тень коня венгерского пахаря, - ничего этого уже нет, все умчалось с этой слезой, что прожигает ему щеку, падает на левую руку и неощутимо соскальзывает в море. В памяти, сотрясенной страшными ударами, еще догорают три-четыре образа: два поезда, тень коня. Он видит корму и в то же время оплакивает все в целом, он вступает в невообразимое, наконец-то трезвое созерцание и плачет, как плачем мы, без слез, просыпаясь после сна, от которого нам остались ускользающие меж пальцев ниточки золота или серебра, крови или тумана, ниточки, спасшиеся из скоротечного забытья, которое суть не забвение, но возвращение в дневное существование, в сюда и в сейчас, за которое мы цепляется зубами и ногтями. Итак, корма. Вон то, что там, и есть корма. Игра теней под красными фонарями? Корма, вон она. Но ничто ни на что не похоже: нет ни кабестанов, ни шканцев, ни марселей, ни судовой команды, ни санитарного флажка, ни чаек, летящих за кормой. Но это - корма, и она тут, и Персио смотрит на корму, на клетки с обезьянами у левого борта, на клетки с дикими обезьянами у левого борта, на зоопарк хищников над люком в трюм, львы и львица медленно ходят кругами в загоне, огороженном колючей проволокой, и полная луна играет на их гладких блестящих боках; они чуть порыкивают, качка им нипочем, они совершенно здоровы и не обращают внимания на истеричную болтовню бабуинов, ни на орангутанга, скребущего свой зад и разглядывающего ногти. Среди хищников совершенно свободно расхаживают по палубе цапли, фламинго, ежи и кроты, гребенчатый дикобраз, сурок, королевский хряк и глупые птицы. Постепенно становится ясно, как расположены клетки и загоны, путаница с каждой секундой проясняется, уступая место строгим и эластичным формам наподобие тех, что придают основательность и элегантность музыканту Пикассо, рисованному с Аполлинера, на черном и темно-фиолетовом ночном фоне вспыхивают зеленые и синие отблески, желтые круги, проступают глухие черные пятна (ствол дерева, а возможно, голова музыканта), однако настаивать на этой аналогии, основанной на воспоминании, - ошибка, потому что из-за борта уже показалась бегущая фигура, возможно, это Вант, с огромными крыльями, знак судьбы, а может, и Тукулька, с головою грифа и ослиными ушами, каким некто увидел его и изобразил на Могиле Орко, разве что в этом зачарованном замке-корме нынче ночью разыгрался бал-маскарад боцманов и лоцманов, обязанных своим появлением искусству папье-маше, или тифозная лихорадка под номером 224 наводнила пространство бредом капитана Смита, валяющегося на облитой карболкой койке и распевающего псалмы на английском языке с ньюкаслским акцентом. Персио в замешательстве, и все больше крепнет мысль: а что если это цирк, в котором муравьеды, паяцы и утки пляшут на палубе под звездным куполом, и лишь в его искаженном видении кормы мелькают эти эсхатологические фигуры, тени Волтерры и Черветери, перемешавшиеся с зоопарком, который скучно считается Гамбургским. И он еще шире раскрывает глаза, устремленные на море, которое корма разделяет и отсекает, видение становится все ярче и ярче и уже обжигает ему веки. С криком он закрывает лицо руками, и все, что ему удалось увидеть, рушится, сыпется ему на колени, так, что ему приходится согнуться, и он стонет, безутешно счастливый, почти как если бы какая-то скользкая рука повесила ему на шею дохлого альбатроса.
XXXI
Сначала он хотел подняться в бар и выпить виски, он убежден, что выпить ему просто необходимо, но в коридоре вдруг почувствовал, что там, на палубе, - ночь под открытым небом, и ему захотелось увидеть море и привести в порядок мысли. Было уже заполночь, когда он оперся о поручни левого борта, довольный, что он один на палубе (Персио, стоявший за вентилятором, не был ему виден). Где-то далеко пробил судовой колокол, вероятно, на корме или на капитанском мостике. Медрано посмотрел наверх; как всегда, фиолетовый свет, казалось, излучавшийся самим стеклом, неприятно подействовал на него. Подумалось без особого интереса: а те, кто провели целый день на носовой палубе, купались в бассейне или загорали, они взглядывали на капитанский мостик? Теперь его занимал только долгий разговор, который был у них с Клаудией, и закончился на странно спокойной ноте, затихающей, как будто они с Клаудией постепенно засыпали, сидя подле Хорхе. Нет, они не заснули, но, наверное, хорошо, что они об этом поговорили. А может, и нет, потому что в его случае никакая откровенность не могла помочь. Дело не в том, что прояснилось прошлое, а настоящее вдруг стало гораздо желаннее, гораздо более наполненным, как будто на островке времени, осаждаемом ночью, неотвратимостью рассвета, неустанными волнами, неприятными впечатлениями позавчерашнего и вчерашнего дня, равно как утренними и дневными, на этом островке теперь вместе с ним были Клаудиа и Хорхе. Привыкший не обуздывать мыслей, он спросил себя, не является ли этот нежный островной образ результатом некоего чувства и - как бывало не раз - не расцвечены ли его мысли заинтересованностью. Клаудиа была еще красивой женщиной; и разговаривать с нею означало сделать первый шажок к любовному соитию. Он подумал, что его совершенно не трогает, что она все еще любит Леона Леубаума; как будто какая-то часть ее жизни находилась совершенно в другой плоскости. Это было стран но, это было почти прекрасно.
Они теперь знали друг друга намного лучше, чем несколько часов назад. Медрано не помнил в своей жизни случая, когда бы отношения дались ему так просто, почти как необходимость. Он улыбнулся, вспомнив точный момент - он его почувствовал и был совершенно в этом уверен, - когда оба они сошли с обычной ступени и спустились, словно взявшись за руки, на иной уровень, где слова уже были нагружены расположением или осуждением, поощрением или упреком. Это случилось в тот самый момент, когда он - только что, совсем только что - сказал ей: "Мать Хорхе, маленького львенка", и она уже поняла, что это не неловкое обыгрывание имени ее мужа, но что Медрано кладет в ее раскрытые ладони что-то, как кладут свежевыпеченный хлеб, или цветок, или ключ. Дружба зарождалась на самых непрочных началах, на разности и на несогласии; потому что Клаудиа только что сказала ему суровые слова, почти отказав в праве делать со своей жизнью то, что он давным-давно, еще в ранней молодости, решил делать. И тут же с застарелым стыдом добавила: "Да как я могу упрекать вас в пошлости, когда сама я живу…" И оба замолчали, глядя на Хорхе, который теперь спал лицом к ним, такой красивый в мягком освещении каюты, время от времени вздыхая и бормоча что-то по ходу сна.
Увидеть тщедушную фигуру Персио в такой час в этом месте было для него неожиданно, но не неприятно.
- Интересная, кстати сказать, вещь, - сказал Персио, облокачиваясь о борт рядом с ним. - Я просмотрел список пассажиров и пришел к удивительному заключению.
- Хотелось бы узнать, к какому, дружище Персио?
- Еще не все ясно, однако главное обстоятельство (красивое слово, между прочим, полно смысла и пластики) в том, что почти все мы должны находиться под влиянием Меркурия. Цвет этого списка - серый, однообразие этого цвета поучительно, яростный белый и аннигилирующий черный сливаются в жемчужно-серый, возьмем лишь один из его прелестных оттенков.
- Если я правильно понял, вы считаете, что среди нас нет людей незаурядных, выходящих за рамки обыкновенного.
- Более или менее так.
- Но этот пароход, Персио, всего лишь частичка жизни. А незаурядное в жизни составляет крошечный процент, за исключением литературных творений, но на то она и литература. Я дважды плавал через океан, не говоря о многих других путешествиях. И, вы думаете, хоть раз мне встретились люди неординарные? Ах да, однажды в поезде на Хунин за обедом я оказался напротив Луиса Анхеля Фирпо, он был уже старый и толстый, но по-прежнему симпатичный.
- Луис Анхель Фирпо - типичный Овен под влиянием Марса. Его цвет, естественно, красный, металл - железо. Возможно, Атилио Пресутти находится где-то поблизости или сеньорита Лавалье, натура в высшей степени демоническая. Однако доминирует однообразие… Я не жалуюсь, куда хуже, если бы пароход был набит лицами, находящимися под влиянием Сатурна или Плутона.
- Боюсь, что литература повлияла на ваше представление о жизни, - сказал Медрано. - Каждый, кто впервые поднимается на борт парохода, думает, что встретит там совсем иное человечество, что на борту произойдет некое преображение. Я не такой оптимист и считаю, как и вы, что тут нет героев, никто не обуреваем чувствами в возвышенном плане, словом, ничего интересного.
- Да, насчет планов. Конечно, это крайне важно. Я рассматривал список с обычной точки зрения, но, конечно же, должен изучить его в разных планах, так что, возможно, вы правы.
- Может быть. Видите ли, сегодня, например, произошли, казалось бы, незначительные события, которые, однако, могут иметь далеко идущие последствия. Не доверяйте трагическим жестам и громким словам; повторяю: все это - литература.
Он подумал, что для него значило такое простое: Клаудиа положила руку на подлокотник кресла, раз и другой шевельнула пальцами. Великие проблемы - не специальная ли это выдумка для публики? Прыжки в абсолют в стиле Карамазова или Ставрогина… В малом, в почти мелком, находили выражение Жюльены Сорели, а в конце скачок оказывался фантастическим, под стать мифологическому герою. А может, Персио пытался сказать ему что-то, чего он не уловил? Он взял его под руку, и они медленно пошли по палубе.
- Вы тоже думаете о корме, не так ли? - спросил он без напора.
- Я ее вижу, - сказал Персио еще более спокойно. - Невероятная кутерьма.
- Ах, вы ее видите.
- Да, временами. Вот совсем недавно видел. Вижу, потом опять не вижу, такая неразбериха… А думать - думаю о ней почти постоянно.
- Мне кажется, вас удивляет, что мы сидим сложа руки. Можете не отвечать, я полагаю, что это так. И меня тоже это удивляет, но по сути это соответствует тому, о чем мы с вами говорили. Мы предприняли пару попыток, попали в смешное положение, вот и все, но тут в игру вступают события мелкого плана. Мелочи жизни, кто-то поднес кому-то спичку прикурить, чья-то рука оперлась на подлокотник кресла, кто-то швыряет в лицо другому шутку, словно перчатку… Все это происходит вокруг, Персио, но вы живете, оборотясь к звездам, и видите только космическое.
- Можно смотреть на звезды и одновременно видеть кончики ресниц, - сказал Персио, немного обиженно. - Как вы думаете, чем показался мне интересен список пассажиров? Именно Меркурием, серым цветом, безволием, характерным тут почти для всех. Если бы меня интересовало другое, я бы сидел у Крафта и правил гранки романа Хемингуэя, у которого всегда происходит что-нибудь значительное.
- Во всяком случае, - сказал Медрано, - я далек от того, чтобы оправдывать наше бездействие. Я не думаю, что, настаивая, мы что-нибудь выясним, если только не прибегнем к решительным жестам, но в таком случае можем и окончательно проиграть и оказаться в еще более смешном положении: по известной пословице, родить что-нибудь вроде той горы. Вот именно, Персио: выглядеть смешно. Этого мы все боимся, и именно это обстоятельство (возвращаю вам ваше красивое слово) отличает героя от такого человека, как я. Смешное всегда ничтожно. Мысль, что над нами могут посмеяться, совершенно невыносима, а потому корма - там, а мы - тут.
- Да, мне кажется, на этом пароходе только мы с сеньором Порриньо не боимся показаться смешными, - сказал Персио. - И мы вовсе не герои. Остальные же… Ах, этот серый цвет, такой трудный цвет, так плохо отстирывается…
Разговор получился нелепый, и Медрано подумал, может, в баре кто-нибудь еще остался; необходимо было выпить. Персио готов был идти с ним, но дверь бара оказалась заперта, и они попрощались с некоторой грустью. Доставая ключ, Медрано думал о сером цвете и о том, как он оборвал разговор с Персио, как будто ему нужно было снова остаться одному. Рука Клаудии на подлокотнике кресла… И опять засосало под ложечкой, опять та же тревога, которая несколько часов назад называлась Беттиной, но теперь уже не была Беттиной, и не Клаудией, и не неудавшейся вылазкой, хотя и была понемножку всем этим, вместе взятым, и еще чем-то, чего пока еще невозможно было уловить, но оно было тут, слишком близко и в нем самом, так что никак не удавалось распознать его и ухватить.
Пока дамы перед сном, болтая, прогуливались по палубе, Медрано наблюдал за доктором Рестелли, с важным видом излагавшим Лопесу и Раулю план, который они с доном Гало состряпали в утренние часы.
Сложившаяся на борту обстановка оставляла желать лучшего, поскольку у некоторых пассажиров почти не было возможности общаться, не говоря уж о том, что были и такие, кто норовил обособиться, а посему дон Гало и излагающий этот план пришли к выводу, что небольшой вечер отдыха мог бы сломать лед и т. д. и т. п. Если Лопес и Рауль примут в нем участие, как, без сомнения, поступят все пассажиры, невзирая на возраст и здоровье, и блеснут каким-нибудь своим особым умением, то вечер увенчается успехом, и плавание продолжится в обстановке еще более тесного братства и в большем соответствии с аргентинским характером, всегда несколько сдержанным поначалу, но зато безгранично щедро раскрывающимся после того, как сделан первый шаг.
- Хорошо, пожалуй, - сказал немного удивленный Лопес. - Я знаю кое-какие карточные фокусы.
- Великолепно, ну просто великолепно, дорогой коллега, - сказал доктор Рестелли. - Такие вроде бы мелочи чрезвычайно важны в сфере человеческих отношений. Я уже несколько лет председательствую на собраниях различных литературных и научных обществ и могу с уверенностью сказать, что искусство иллюзионистов всегда и везде встречает всеобщее одобрение. Заметьте к тому же, что этот вечер духовного и художественного сближения позволит рассеять вполне логичное беспокойство, каковое могло произвести среди женского контингента прискорбное известие относительно эпидемии. А вы, сеньор Коста, что можете нам предложить?
- Понятия не имею, - сказал Рауль, - но если дадите мне время поговорить с Паулой, глядишь, что-нибудь и придумается.
- Хорошо, очень хорошо, - сказал доктор Рестелли. - Я уверен, получится замечательно.
У Лопеса не было такой уверенности. Оставшись снова наедине с Раулем (бармен уже начал гасить свет, пора было отправляться спать), он решился и заговорил.
- Мы, конечно, рискуем, что Паула опять поднимет нас на смех, но не предпринять ли нам еще раз поход в мрачные недра?
- Так поздно?
- Там, внизу, время, похоже, не имеет большого значения. Зато не будет свидетелей, и глядишь, повезет. Надо попробовать еще раз пройти путем, каким сегодня вы шли с юным Трехо. Я не знаю, где ход вниз, но если вы мне покажете, я могу пойти и один.
Рауль посмотрел на него. Ох уж этот Лопес, мало его били. Вот бы Паула повеселилась, услышав его.
- Я с большим удовольствием пойду с вами, - сказал он. - Спать не хочется, а это какое-никакое, но развлечение.
Лопесу пришло в голову позвать и Медрано, но они решили, что он, должно быть, уже в постели. Дверь в переходе, на удивление, оставалась открытой, и они спустились вниз, никого не встретив по дороге.
- Вот здесь я обнаружил оружие, - показал Рауль. - А там находились два липида, один - довольно внушительных габаритов. Смотрите, свет по-прежнему горит; наверное, это у них что-то вроде дежурного поста, хотя больше смахивает на кладовку в красильне, в общем, склад какого-то барахла. Вот он.
Сначала они его не заметили, потому что тот, кого звали Орф, сидел, согнувшись за кипой пустых пакетов. Он медленно выпрямился, держа в руках черного кота, и посмотрел на них без удивления, а с досадой, как будто они побеспокоили его в неурочный час. Рауль снова немного растерялся в этом странном помещении, не то каюте, не то сторожевом посту. Лопес обратил внимание на гипсометрические карты, напомнившие школьные атласы и так ему нравившиеся многоцветные карты и линии на них, показывавшие, до чего разнообразен мир за пределами Буэнос-Айреса.
- Его зовут Орф, - сказал Рауль, указывая на матроса. - Обычно он не разговаривает. - Hasdala, - добавил он вежливо, сопроводив приветствие жестом руки.
- Hasdala, - сказал Орф. - Предупреждаю: вам здесь находиться нельзя.
- Не такой уж он немой, че, - сказал Лопес, пытаясь определить национальность Орфа по акценту и по имени. И пришел к выводу, что проще всего считать его липидом.
- Вы нам сегодня уже говорили это, - заметил Рауль, садясь на скамейку и доставая трубку. - Как там капитан Смит?
- Не знаю, - сказал Орф, отпуская кота, и тот спустился по его брючине на пол. - Лучше вам уйти.
Он сказал это без особого напора и тоже сел на табурет. Лопес, примостившись на краю стола, внимательно разглядывал карты. Он уже заметил дверь в глубине и теперь думал, удастся ли ему в один прыжок добраться до нее и открыть, прежде чем Орф встанет у него на пути. Рауль предложил Орфу свой кисет, и тот взял табаку. Трубка у него была старая, выточенная из дерева, и формой напоминала сирену, если не особенно вдаваться в подробности.
- Давно ходите матросом? - спросил Рауль. - Я имею в виду, на "Малькольме".
- Два года. Я из новеньких.
Он поднялся прикурить трубку от спички, предложенной Раулем. И в тот момент, когда Лопес спускался со стола, собираясь кинуться к двери, Орф схватил скамейку и оказался рядом. Рауль тоже поднялся, потому что Орф держал скамейку за одну ножку, а долго так скамейку не удержишь, однако прежде чем Лопес осознал опасность, матрос опустил скамейку на пол перед дверью и сел на нее, проделав все одним движением, почти как балетную фигуру. Лопес посмотрел на дверь, сунул руки в карманы и развернулся лицом к Раулю.
- Orders are orders, - пожал плечами Рауль. - Наш друг Орф - славный парень, но дружба кончается там, где начинаются двери. Так, Орф?