- Ласточки прилетели. Не пора ли тебе пойти со мной на пристань и показать, какие бочки сколотить и осмолить для летней ловли?
Она ещё не знала, с кем имеет дело, приняла самый насмешливый вид и ответила:
- Отчего же, с удовольствием.
Но насмешливая гримаса была уже не вполне искренна, и его двусмысленные слова не так уже не понравились ей, как в первый раз. Она видела, что любовь его становится с каждым днем всё пламеннее.
Не успели они пробыть на пристани и нескольких минут, как Адександр схватил и обнял её и несколько раз поцеловал прямо в губы.
- Ты совсем спятил, - сказала она и вырвалась из его объятий, красная и тяжело дыша.
- Ты опять скажешь, чтобы я завтра убирался? - спросил он.
На этот раз Леонарда ответила довольно кротко:
- Будет зависеть от того, как ты станешь вести себя.
- Я больше никогда не сделаю этого, - сказал он. Он не сдержал слова. Он всё время смеялся и не отставал от неё с ласками.
И настал день, когда сердце Леонарды начало склоняться к темнокожему язычнику. Она не сделалась добрее, но зато и гордости в ней не прибавилось. В первые недели он ничего не мог добиться от неё, но на четвертую неделю глаза её стали смотреть на него томно и нежно. А как раз распускались почки, и стояли безразсудные белые ночи. Наконец она пришла к нему на болото и спустилась в торфяную яму с обедом, хотя отлично могла бы поставить его на краю ямы, как и раньше. Но она сделала это, чтобы быть к нему как можно ближе.
Мать прямо помешалась от ревности и настаивала, что столяр имеет на неё больше прав. И Леонарда отвечала, что так оно и будет. А сама ходила в сладком угаре и сама про себя знала что-то другое. Этот бродяга Александр стоял в болоте и копал торф, а она спускалась к нему и любовалась его юной красотой. Бывали дни, когда столяр Конрад совершенно вылетал у неё из головы, и нельзя сказать, чтобы эти дни были особенно печальны.
В середине весны приехал хозяин с сыновьями с ловли, наступила пора весенних работ, и Александр тоже принял в них участие. Но в Иванов день кончался его срок. Ему стало труднее теперь встречаться с Леонардой тайком, потому что братья её тоже следили за ней, и столяр Конрад встречал во всех сочувствие. К тому же и любовь так капризна, что пресыщается, когда всё идёт благополучно. Леонарда начала скучать с молодым цыганом. Она готовилась к свадьбе с Конрадом.
Александр сказал:
- В первый раз, как столяр придёт сюда, я убью его.
Но Леонарде он уже наскучил, и она снова ответила с насмешкой:
- Вот как! Ну, а что же ты сделаешь во второй раз?
В Иванов день вечером у столяра устраивались танцы, и Леонарда должна была поехать к нему. Но в тот же вечер должен был уходить и Александр, потому что кончилась его служба на рыбачьей усадьбе. Леонарда сказала Александру:
- Переправь меня на другой берег, прежде чем уедешь.
- Куда ты собралась? - спросил он.
- Это тебя не касается, - ответила она.
Александр стал укладываться. Уложил своё имущество в узелок и сказал:
- Я готов.
Они спустились к проливу и вошли в лодку. А пролив Глимма вздулся от ледохода и полой воды, и опасно было переправляться через него.
Александр сидел на веслах и грёб. Немного погодя он сказал:
- Так, стало быть, ты выходишь за него замуж?
- Да, - ответила она.
- Это не я крал твои вещи, - продолжал он, - а твоя мать.
Она целую минуту смотрела на него во все глаза, потом воскликнула:
- Что ты говоришь?
- Она хотела поссорить нас. Но я подсмотрел, куда она прятала твои вещи, и выкрал их тебе обратно.
- Ты всё врёшь, - ответила Леонарда и не поверила ему. Цыган грёб всё небрежнее и небрежнее и не смотрел, куда идет лодка.
- А я не сделал тебе ничего дурного, - сказал он наконец. - Я мог бы стать дельным человеком, если б ты захотела.
- Да мне-то какое дело? - ответила она сварливым тоном. - Как ты гребёшь? Нас несёт на камень.
Он не изменил направления. Тогда она громко крикнула ему те же слова. Он сделал резкое движение, как бы для того, чтобы повиноваться ей, и переломил одно весло. Они оказались безпомощными.
- Ты сделал это нарочно, - сказала она, в первый раз испугавшись.
Он ответил:
- Ну да. Ты не попадёшь живою на берег.
Минуту спустя раздался пронзительный крик, лодка наскочила на камень, и у неё вылетел бок. В ту же секунду цыган очутился на камне. Он видел, как Леонарда несколько раз перевернулась, потом её подняло и опрокинуло головой вниз. Затем она закрутилась в водовороте и пошла на дно.
Их заметили с берега, и цыгана спасли.
И никто не мог ни в чём обвинить молодого Александра. У него сломалось весло, он не был виноват; а беда подстерегала Леонарду.
Эту историю рассказал мне сам Александр, в крепости Акерхус, где он сидел за насилие.
Среди животных
Перевод Р.М. Тираспольской
Я не знаю, где ещё есть такое множество птиц и животных, как в родных местах, в Нурланне. Я уж не говорю о разных обыкновенных морских птицах, о моржах, о рыбах, - нет, я беру лишь более редкостных, например, орлов, лебедей, горностаев, медведей. Всех их я видел, ещё будучи ребёнком.
Родные леса в известные времена прямо трещали от птичьих голосов. Весною и летом на утёсах токовали тетерева, зимою кричала куропатка внизу по болотам; и из-за их шума во дворах почти не было слышно человеческой речи.
Да, так было в ту пору.
Года два назад я приехал домой после двадцатипятилетнего отсутствия и спросил о тетеревах и куропатках. О, нет, их пения уже не слышно больше в лесах! Птицы как будто покинули то место, когда дома не стало детей. А так как на всём большом острове никогда не бывало англичанина с ружьём, то следовательно птицы не перевелись, а просто выселились.
Мы, дети, целые дни проводили в хлеву и конюшне, окружая скотину всякими заботами. С некоторыми из коров мы были ровесниками, овцы и козы появились на свет уже при нас. На наших глазах они вырастали, становились с каждым годом больше и больше; наконец они делались настолько взрослыми и большими, что на них надевали колокольчики. Мы потратили много заработанных мелких денег на покупку колокольчиков для овец и коз. И летом в лесу разнообразные тоны этих маленьких колокольчиков чудесно перемешивались с густыми звуками тех колокольцев, что надевались на коров.
Я никогда не позабуду, как мне пришлось умертвить нашу старую кошку. Нам везло. Наши кошки жили подолгу, и в доме у нас постоянно бывал древний кот, который, из-за яростных драк, обыкновенно ходил весь в ранах и царапинах. И вот наш кот заболел, опаршивел и сделался опасным товарищем для нас, детей; мне нужно было его умертвить. Мне поручено это было не потому, что я был старшим из мальчиков - нет, старшим я не был. Но так как мать ко мне обратилась со страшной таинственностью, то я не хотел ей отказать - я-таки покажу себя молодцом. И после такого подвига я, как никак, приобрету славу.
Топить я его не хотел. Потому что чем же кот будет тогда дышать, думал я. Я решил задушить его. Мне, вероятно, было тогда лет девять-десять, и кот был в том же возрасте, так что от меня требовалось громадное мужество. Я взял его с собою в кладовую. Здесь я привязал конец верёвки за большой железный крюк, сделал посредине петлю и всунул туда шею кота. Затем я начал затягивать петлю. Мне никогда не доводилось видеть больную кошку такою бодрою. Она ничего не сказала значительного и не жаловалась на меня, но уже сразу страшно зафыркала. Я похолодел от ужаса. Потом она начала швыряться кругом верёвки вниз, высоко вверх и в стороны; раз же она достала меня своими когтями и порядочно царапнула. Хорошо ещё, что верёвка была достаточно длинна, и я, отодвигаясь мало-помалу, схватил её наконец за самый кончик и тянул изо всей мочи. Кошка продолжала свои необычайные кувырканья, то вытягиваясь в длину веревки, то стоя на веревке вниз головой и вытянув задние ноги непостижимо высоко. Я начал разговаривать с ней, как обыкновенно говорят с лошадью, упрашивая её успокоиться; но она, вероятно, уже не могла меня слышать.
Мы с ней бешено боролись ещё минут пять; наконец кошка сделала последний прыжок высоко вверх по веревке, потом вся съёжилась в воздухе и повисла. Она повисла так спокойно. Я знал, что кошки живучи, и не отпускал веревку ещё минут пять. У меня так дрожали ноги, что ничего не стоило меня сдунуть с ног.
Кошка была мертва, и я пожинал лавры среди моих товарищей. Потому что я совершил незаурядное деяние - я задушил кошку вот этими самыми руками, говорил я. А если бы кому пришло в голову спросить, не царапалась ли она, я мог бы показать угрожающую жизни царапину на руке и убедить кого угодно. Но до самого сегодняшнего дня люди не были посвящены в мою тайну, как собственно лишил я кошку жизни.
Мы не держали дома собаки, так что зайцы, бывало, зимою подходили к самым дверям дома. Мы стояли тогда, не шелохнувшись, и, чтобы ободрить их, щёлкали языком, потому что мы знали, что они бывали голодны. Но нам ни разу не удалось подойти к им настолько близко, чтобы дать им что-нибудь. Поэтому нам ничего другого не оставалось, как где-нибудь спрятаться и молиться Богу за зайцев. Что касается меня, то я научился этому у моего старшего брата Ганса; но никто из нас не хотел признаться, что мы делаем нечто подобное.
Зимой по дороге пробегало много бродячих собак. Мы знали всех их далеко кругом; но порою случалось, что пробегали собаки, которых мы не знали, так далеко они были; в этом случае очень часто они были совершенно изнурены. Если мы заговаривали с ними, они останавливались и ложились, не желая идти дальше.
В кладовой мы могли достать только две вещи: флатбрё [Флатбрё (букв.: плоский хлеб) - употребляемый в Норвегии и Швеции хлеб в виде очень тонкой сухой лепёшки. Печётся из ржаной муки и из пшеничной; последний своим видом, а пожалуй, и вкусом, напоминает еврейскую мацу] и селёдку. Но даже и этого мы не могли взять, чтоб это не бросилось в глаза. Но у нас была удивительная мать: заставая нас в кладовой, она сейчас же уходила обратно, делая вид, будто что-то забыла. Флатбрё и селёдку мы и сами едали потихоньку, по многу раз, в промежутках между завтраком, обедом и ужином, и ими же мы спасли не одну заблудившуюся собаку от голодной смерти.
Они набрасывались на еду, как обжоры, и после того глотали снег, чтобы утолить жажду. Раз зимой, когда мы с Гансом поехали за дровами, мы встретили оленя. Это была большая важенка [Важенка - самка северного оленя; местное название, употребляемое нашими сибирскими инородцами, например, самоедами и др.]. Верно, её отогнали от стада собаки, а потом она заблудилась. Лежал высокий снег, и когда мы прогнали её с дороги, она едва могла сделать несколько шагов. Ганс сказал, что ей долго не выдержать. Мы повернули лошадь и поехали за флатбрё и селёдкой для оленя. Он прекрасно ел и то и другое и совсем нас не боялся. Когда мы поехали дальше в лес, он побежал за нами и стоял около нас, когда мы накладывали воз. Он побежал за нами и тогда, когда мы отправились обратно домой. Дома никто из взрослых не смел его погладить, и он, чтобы отогнать от себя всех, брыкался передними ногами. Наступила ночь; мороз обещал быть большим; после борьбы с отцом нам удалось наконец, ради Христа, запереть оленя в сарай и дать ему корму.
Но на утро он не хотел уходить; он остался у нас и на этот день и на много последующих. Он нам дорого стоил, этот олень, и мы получили о нём запрос от ленсмана. О нём сделали оглашение на церковной паперти, но хозяин не заявлялся; он, наверно, был со стадом оленей в горах. Тогда возник разговор об аукционе на оленя; но кто же мог купить в нашем бедном поселке такое дорогое животное? Короче говоря, оленя нужно было поделить на части и для этого зарезать его.
А мы всё время ходили и таскали ему еду. Он охотно ел флатбрё, но от каши отказывался. Он с удовольствием жевал мороженые листья брюквы, к счастью, бывшие у нас; кроме того, мы с Гансом доили для него корову и предлагали ему молока; но молока он тоже не хотел. Ко всем взрослым он стал относиться с такой злобой и раздражением, что только мы, дети, и могли подойти к нему близко; иногда он сбрасывал у нас с голов шапки и обнюхивал наши волосы. Он принимал нас, быть может, за каких-нибудь редкостных телят.
Однажды пришёл сосед, который должен был зарезать оленя. Он был недостаточно ловок и не попал ножом, куда следует, воткнув его в кость; олень вырвался от всех и стремглав пустился по дороге с ножом, торчащим в затылке.
- Вот ты увидишь, это ни к чему не поведёт, - сказал мне Ганс, - олень вывернется из беды!
- Тогда его застрелят.
- И это ни к чему не поведет! - сказал Ганс. - И мы схватили друг друга за руки и зарыдали от восторга, что с оленем не удастся сладить.
Призвали стрелка. У него было старое ружье, которое он должен был сперва отогреть у плиты над сильным жаром. Потом он начал заряжать. Не знаю, было ли у него мало дроби, но он изломал в мелкие куски нескодько гвоздей и напихал также в дуло. Зарядив ружье, он произнес шёпотом несколько слов, обращаясь к плите; вероятно, это было заклинание или что-нибудь вроде того; во всяком случае, он повернулся опять к нам, что-то бормоча и с искажённым лицом. Когда он уходил, мы были полны предчувствия чего-то мрачного и необычайного.
Такому стрелку не следовало бы быть профессиональным: ему нужно было быть мечтателем; в его поступках было что-то чудесное, мистическое. Но вот мы опять поймали оленя. Он был до крайней степени зол и раздражён и ни за что не хотел возвращаться во двор; мы должны были все пойти к нему на холм. Стрелок приложил к щеке ружье, прицеливался целую вечность и спустил наконец курок. Важенка, конечно, большое животное, но даже и большое животное должно было почувствовать глубокое потрясение, когда заряд дроби и гвоздей попал в его мозг. Ошеломлённое, оно простояло минуту, будто прислушиваясь к чему-то чудовищному, Что творилось в его собственной голове, потом упало на колени и рухнуло на бок. Мы видели, как шевельнулось что-то серое, мохнатое и затем осталось спокойно лежать. Такова была смерть важенки.
Я написал в честь её стихотворение, чтобы отличить её от всякой издохшей собаки. Стихотворение было длинное, но запомнил я лишь следующее:
С мученьями покончивши земными,
В могиле мрачной почиваешь ты!
На небе жить ты будешь со святыми,
Не ведая греховной суеты.
Мне остаётся упомянуть ещё о вредных птицах. Это - птицы, которые весною, во время посева, стаями слетают на поля и пожирают семена; это в особенности дикие гуси, воробьи и куры. На нас, детях, лежала обязанность гнать их с полей; а так как это была очень тяжёлая обязанность, которая отрывала нас часто от занятных игр, то мы ненавидели этих птиц. Нашу ненависть испытывали на себе в особенности куры; по отношению к ним мы много раз бывали прямо жестоки. Мы мастерски швыряли в них камни и поленья; тогда они убегали, спасая свою жизнь, и громко кричали; тут взрослые стучали нам в окно, и мы должны были умерить в себе жажду крови. Раз Ганс взял на подержание ружьё, которым он мог кое-кого застрелить. Он сделался страстным охотником; но в лесу он делал постоянно промахи. Когда же он начал стрелять в кур, стоявших совершенно спокойно, тогда ему удавалось попасть. Но после этого и дни его ружья были сочтены.
Ласковой летней порой
Крошечный роман
Перевод Р.М. Тираспольской
Отель был переполнен приезжими, как мужчинами, так и дамами - были даже некоторые из соседней страны. У большинства болезнь была пустая: и мужчины и дамы переутомились и приехали отдохнуть на несколько недель в маленький приморский рыбацкий городок. Были преимущественно женатые и замужние, но, чтобы в самом деле пожить мирно, они приехали без своих дражайших половин и устроились сами по себе. Между соломенными вдовцами и вдовами было много любовных историй, и при вечернем освещении, в салоне, пожилой народ казался молодым и обновленным. И все они хором говорили: "Это здоровый воздух, это море!".
Это были все образованные и важные люди, коммерсанты, две жены профессоров, директора, жена генерального консула и жена статского советника - обе со своими мужьями. Был и золотой мешок из столицы, у которого на визитной карточке стояло просто Отто Менгель, коммерсант, величавшийся директором. Хозяйка отеля, при представлении, искусно повышала каждого в соответствующую степень. Впрочем, о директоре Менгеле ничего нельзя было сказать кроме хорошего; он был, конечно, состоятельный господин и носил на часовой цепочке масонские эмблемы. Правда, вызывало некоторое удивление, что молодой Оксенштанд, бывший настоящим львом и потому ни пред кем не сгибавший спины, начал раскланиваться низко перед директором Менгелем, когда тот всплыл на поверхности отеля. И только позднее уже открылось, что господин Менгель проявлял в столице усиленную ростовщическую деятельность.
Злословие, царившее среди жильцов, можно было счесть за вполне дружеское, лишенное неестественной озлобленности. Но страховой агент из соседней страны навлёк на себя всеобщее нерасположение своими попытками перестраховать людей в отеле. Он как будто бы рассчитывал, что кто-нибудь должен умереть, тогда как, напротив, никто не собирался умирать. Его также называли господин директор, чтобы пробудить в нём чувство самоуважения; но по отношению к нему это была напрасная любезность. Сам себя он называл агентом Андерсоном и поправлял всех, дававших ему титул директора; это был только делец. Он был вполне доволен собою, плотно ел и крепко спал, и сил у него было через край. Жена генерального консула сказала раз: выгнать бы вон этого господина Андерсона!
Но фру Мильде прекрасно знала, почему жена консула непременно хотела выжить Андерсона: он не догадался о её нежности к нему. Раз вечером она сидела и мечтала одна в саду, в темноте, а госрподин Андерсон проходил мимо. Она позвала его, назвав директором, и к тому же прибавила, что он такой здоровый и сильный, что её нервы успокаиваются уже при виде его.
- Вот как! - сказал Андерсон,
- И знаете, я думаю, что вы опасный человек, - сказала жена консула. - Идите сюда, составьте мне компанию.
- Слишком темно, - ответил он.
- Да, но не идти же нам туда, где всего светлее.
- Видите ли, я по опыту знаю, что при свете я вижу лучше, чем в темноте, - сказал Андерсон.
Он был упрям. Общее мнение было то, что он не любил природы. Видели, как он смотрел на море совершенно холодно. Сердцеед Оксенштанд попробовал было раз поднять его на смех, но это ему не удалось. Вообще было очень весело слышать ответы агента. Молодая фру Трампе, красавица, спросила его однажды через стол:
- Вы, значит, не женаты?
- Нет, - ответил он. - Но тем не менее и я не обошёлся без напасти…
И вот должна была приехать новая дама.
Из соседней страны получена была телеграмма, в которой спрашивали, нет ли в отеле места для дамы; при этом требовалась комната, хотя бы и маленькая, но во всяком случае на нижнем этаже. Хозяйка ответила, что место есть.
Тогда гости в отеле принялись ждать даму. Почему она непременно хотела жить на нижнем этаже? Не хромая ли она? Молодая фру, бывшие по три-четыре года замужем, ничего бы не имели, если бы дама была просто некрасива. Лев Оксенштанд сказал:
- Пусть она и будет хороша; всё же померяться с вами, фру Трампе, она не может.