- Да и жалованье, верно, плохое?
- Да, конечно. Кроме того… это странно, но я как будто слишком много знаю для этого. Мой несчастный экзамен при университете только вредит мне…
Но не будем больше говорить обо мне. Уже поздно, мне пора домой.
Я проводил ее до самых дверей, попрощался с ней и отправился домой. Я все думал. Погода была зимняя, на улицах было сыро. Да, пожалуй она не выйдет замуж, ни один мужчина не рискнет взять себе жену, которая только студентка и ничего больше. Отчего это никто не обратит внимания на то, чего не хватает молодым девушкам! То обстоятельство, что фрекен Торсен передала так хорошо рассказ о кутеже, еще раз доказывало, как она привыкла зубрить и затем передавать длинные рассказы. Она сделала это очень хорошо и почти ничего не забыла, но больше всего она останавливалась на забавных выходках. Взрослая вечная школьница занимала меня разговором,- школьница, которая заучилась до того, что отошла от жизни.
Когда я подошел к моему дому то одновременно со мной подошла и фрекен Торсен. По-видимому, она все время шла за мной по пятам, потому что я не заметил чтобы она задыхалась, когда она заговорила со мной:
- Я забыла попросить у вас извинения,- сказала она.
- Дорогая?..
- Да, в том, что я сказала… Вам не надо подписываться на газету. Я так раскаиваюсь в этом… Пожалуйста, простите.
Она взяла мою руку и пожала ее.
В своем смущении я пробормотал:- Но это было очень остроумно сказано, человеческая газета, ха-ха! Однако вам холодно, наденьте перчатки. Вы уже уходите?
- Да. Спокойной ночи! Простите меня за весь этот вечер.
- Дайте, я провожу вас, подождите немного…
- Нет, спасибо.
Она еще раз крепко пожала мою руку и ушла.
По всей вероятности, она хотела поберечь мои старые ноги, чтобы их черт побрал! Но я все-таки незаметно пошел вслед за ней и убедился, что она благополучно дошла до дому.
* * *
Но вот случилось, что в город приехала Жозефина, та самая, которая была воплощением труда в Торетинде. Я виделся с нею, она пришла ко мне, она узнала мой адрес, и я снова шутил с нею и называл ее Жозефиндой.
Как все поживают в Торетинде? Спасибо, хорошо. Но когда я спросил о Поле, она только покачала головой. Пьет он уже не так много, но он вообще ничего не делает, у него нет больше никакого желания работать. Он решил все распродать. Он хочет быть возчиком в Стурдалене. Я спросил, есть ли у него покупатель? Да, Эйнар, один из его бывших арендаторов, подумывает о том, чтобы купить все его имение. Все теперь зависит от купца Бреде.
Я вспомнил ее отца, старца из другого мира, который носит рукавицы и которого надо кормить кашей, потому что ему уже девяносто лет - того самого, который так дурно пах, этот живой труп, и я спросил о нем у Жозефины:
- А твой старый отец, который живет в избе, он уже умер, вероятно?
- Нет, слава Богу,- ответила она,- отцу гораздо лучше, чем это можно было ожидать. Мы рады, что он на ногах.
Я показал Жозефине кинематограф и цирк, все было великолепно. Ей не понравилось только, что дамы разъезжают на лошади совсем раздетые. После всего этого она решила пойти в одну из больших церквей, и тут уж она нашла дорогу одна. Она пробыла в городе несколько дней и кое-что закупила; я никогда не видал ее задумчивой или удрученной. Через несколько дней она пришла попрощаться со мной и сказала, что на следующий день отправляется домой.
Вот как, она уже покидает город?
Да, она закончила все свои дела. Она побывала даже у фрекен Торсен и получила деньги за комедианта, ведь он так ничего и не прислал. Фрекен Торсен ужасно смутилась, она даже вся покраснела. Кажется, и у нее дела не очень-то хорошо идут, потому что она попросила меня подождать до следующего дня, но на другой день она уплатила мне все.- Да, Жозефине нечего было делать в городе. Ко мне она пришла прямо от фрекен Пальм, ее она также навестила. Но ее брата, Николая, который ходил учиться к столяру, она не застала. Да это все равно, сказала Жозефина, потому что в последний раз, когда она разговаривала с ним, они так ни до чего и не договорились. Так что тут уж ничего больше не поделаешь. Ведь она не нищая, у нее и денег прикоплено, да и скот есть. Есть немного и земли, и две постели, да и сама она не голая, у нее есть много перемен белья и несколько платьев. И, несмотря на это, она еще будет ткать…
Я с удивлением спросил, неужто они обручены? Я ничего не слыхал об этом.
Нет, но… Нет, они вовсе не были обручены, если говорить о кольце и оглашении. Но, конечно, это имелось в виду. А то с чего бы эта учительница, эта София Пальм, его сестра, жила у них даром в Торетинде два лета подряд, словно барышня какая-нибудь? Но теперь, покорно благодарю, этому больше не бывать. Правда, она, Жозефина, подумывала об этом немного, но уж это перст Божий, потому что из этого всего не вышло бы никогда ничего хорошего.
Вдруг Жозефина вспомнила что-то:
- Господи, как бы мне не забыть купить индиговой краски. Это для тканья. Хорошо, что я вспомнила. Ну, спасибо за все!
ГЛАВА XXXIV
Я уехал вместе с Николаем в его усадьбу. Он воспользовался праздничными днями и поехал домой, чтобы навозить из леса дров на зиму.
У Николая оказался большой дом, его надстроил еще его отец, а Николай еще выше поднял крышу, так что дом теперь в два этажа. И для меня нашлось достаточно места, у меня отдельная комната.
Его мать - работящая и умная женщина, она вечно возится с чем-нибудь, со скотом, или стирает, а если ничего другого нет, то моет старые мешки. Она готовит кушанья на плите и держит в чистоте всю посуду. Она очень чистоплотна и цедит молоко сквозь волосяное сито, а после этого моет сито в двух водах. Но в то же время она выковыривает грязь из вилок шпилькой.
В большой горнице на стенах висят зеркало, картины и семья немецкого императора, а также распятый Христос; кроме того, есть в горнице также две полки со всякой всячиной, а также молитвенник и книга с проповедями. В этой местности люди правоверны и консервативны. Остальную мебель: столы, стулья и художественную шкатулку, сделал сам Николай.
Николай здесь, как и в городе, молчалив и мрачен. Он на другой же день отправился в лес, не предупредив об этом мать ни словом. Когда я спросил ее, где он, она ответила:
- Я видела, что он исправлял сани, значит, он ушел в лес.
Мне кажется, что матери Николая - зовут ее Петра - не более сорока лет, такой у нее моложавый вид; она крупного телосложения, как и сын, кожа у нее белая, волосы рыжеватые с проседью и необыкновенно густые, словно кудель. Ее темные глаза очень подходят к этим волосам, они уже слегка потухли, но еще вполне годятся для того, чтобы всматриваться в морскую даль. Она тоже молчалива, как и все крестьяне в этой местности, и предпочитает держать свой рот закрытым.
Я спросил ее, давно ли она овдовела, и оказалось, что она вдовеет уже очень давно.
- Нет,- говорит она,- дайте вспомнить. Софии, в городе, уже минуло двадцать четыре года, а муж умер год спустя после ее рождения. Они были женаты всего два года. Николаю исполнилось двадцать шесть лет,
Я задумываюсь над этим подсчетом, но, так как я уже стар и плохо соображаю, то я ни до чего и не додумываюсь.
Петра очень гордилась своими детьми, в особенности Софией, которая посещала школу и сдала экзамены и теперь занимает такое важное место. Да, от всего ее наследства почти ничего не осталось, но зато она получила образование. А этого уж никто не отнимет от нее. София высокая, красивая девушка, вот ее портрет.
Я сказал, что познакомился с нею в Торетинде.
Вот как, в Торетинде? Да, она проводила там лето, чтобы быть с образованными людьми, разумеется. Но она не забывает также и своего дома и гостит каждый год. Вот как в Торетинде?
Иногда я отправляюсь вместе с Николаем в лес за дровами и стараюсь помогать ему. Он силен, как лошадь, и вынослив до невозможности. Оказалось, что и его голова была занята думами: он решил обзавестись лошадью, но лошадь не мог держать до тех пор, пока для нее не будет достаточно корма. Возделать же новые поля он мог только, скопив денег. Усовершенствовавшись в городе в своем ремесле, он возвратился домой и будет копить деньги, а потом купит и лошадь.
Время от времени я посещаю также и соседей. Земледелием в этой местности занимаются в малых размерах, но люди получают все необходимое и не терпят нужды. У них нет горшков с цветами на окнах и картин на стенах, как у Петры, но на дворах проветриваются хорошие бараньи шкуры и одеяла, а дети имеют сытый и здоровый вид.
Соседи знали, что я живу у Петры, потому что все посторонние жили там. Так было с незапамятных времен. Я не заметил враждебного отношения к Петре у этих молчаливых людей, но старый деревенский учитель развязал свой язык и был даже настолько бесстыж, что позлословил о Петре. Этот человек старый холостяк, но у него есть свой дом и живет он хорошо. Интересно, не имеет ли этот господин особых видов на вдову Петру?
Вот что болтал учитель:
- У родителей Петры также всегда останавливались путешественники. У них была комната на чердаке, там жил инженер, проводивший большую дорогу, жили там также и странствующие торговцы, которые не переводились круглый год. Так шло много лет, дети выросли, а Петра возмужала. Тут появился Пальм, швед, большой купец, пожалуй, даже оптовый, у него была собственная лодка и даже мальчишка, который нес его вещи. Тогда-то родители Петры вставили в окна новые стекла и по воскресеньям стали есть мясо, потому что он был важным барином; Петре он надарил материй на платье и сластей. Петра поддалась на эти уловки, а Пальм вскоре уехал торговать в другое местечко. Но случилось так, что у Петры родился мальчик и, когда Пальм снова возвратился и увидал ребенка, то он остался и не уезжал уже больше никуда. Пальм женился на Петре, пристроил две комнаты к дому и, по-видимому, собрался открыть лавочку. Но едва он успел покончить с постройкой, как умер.
Вдова осталась с двумя маленькими детьми, но средства у нее были, потому что Пальм был богат. Почему же Петра не вышла замуж во второй раз? Она всегда могла бы найти себе жениха, хотя дети, конечно, составляли некоторое препятствие, но ведь Петра была тогда еще совсем молоденькая. Дело все в том, уверял учитель, что Петра с юных лет имела пристрастие к разным странствующим купцам, всяким шведам и мелочным торговцам, которых она принимала у себя в доме, и она совсем сбилась с пути. Бывали такие постояльцы, которые жили неделями, пили и ели, не торговали и никуда не уезжали, стыдно рассказывать. А родители ее, пока были живы, не видели в этом ничего дурного, потому что они к этому привыкли, да, кроме того, это приносило им некоторый доход. И это шло так годами. Однако, когда дети подросли и София уехала из дому, Петра во всяком случае могла бы выйти замуж, потому что половина состояния еще у нее осталась, да и детей уже при ней больше не было, так что еще не было поздно. Как бы не так, Петра отказывалась наотрез и говорила, что уже поздно и что теперь пусть женятся дети,- говорила она.
- Да, конечно, но ведь она теперь, вероятно, уже и немолода?- говорю я.
- Правда, время идет,- отвечает учитель.- Не знаю, пытался ли кто-нибудь свататься к ней в этом году, но в прошлом году был кто-то… был один… так люди говорят, судя по слухам. Но Петра не хочет. Если бы я мог только представить себе, чего она, в сущности, ждет.
- Да, вероятно, она ничего не ждет.
- Что же, мне это все равно. Но ведь она все возится со всеми этими проезжими и прохожими и живет вовсю, к досаде и огорчению всего прихода…
Возвратясь домой от учителя, я мог уже более сознательно произвести тот подсчет, который я тщетно пытался сделать по данным, полученным мною от Петры. Николай снова отправился в город в свою мастерскую, но я остался. Не все ли равно, где я? Ведь зима так или иначе превращает меня в мертвеца.
Чтобы чем-нибудь заняться, я самым тщательным образом измеряю ту площадь земли, которую Николай собирается со временем обработать; я высчитываю, во что обойдется проведение канав - всего в двести крон. Тогда он будет в состоянии прокормить лошадь. Необходимо было бы дать ему эти деньги, если мать откажется помочь ему. Тогда было бы в этой местности одним возделанным лугом больше.
- Послушайте, Петра, вы должны были бы дать Николаю эти двести крон, тогда у него было бы чем прокормить лошадь.
- Да, и еще четыреста крон на лошадь,- ворчит она.
- Всего шестьсот.
- Я не могу швырять на ветер шестьсот крон.
- Но ведь он может сам вырастить лошадь. Пауза.
- Пусть сам возделывает землю!
Такой образ мыслей не удивил меня. Ведь у всякого есть за что бороться, у Петры есть своя цель. Но удивительнее всего то, что каждый человек борется в жизни так, будто ему предстоит прожить еще сто лет.
Я знал двух братьев Мартинсен, у них было большое поместье и они продавали сельские продукты оба были холостяки и богатые, близких родственников у них не было. Оба они страдали чахоткой, младший был слабее старшего. И вот весной младший окончательно свалился и ждал смерти со дня на день; но, несмотря на это, он продолжал интересоваться хозяйством. Раз как-то он слышит, что в кухню кто-то пришел, он зовет брата к себе.- Кто там?- спрашивает он.- А там пришли покупать яйца.- Сколько теперь дают за двадцать штук?- Столько-то.- Так дай ему самых маленьких.- Через несколько дней он умер. Брат остался один, ему пошел уже шестьдесят восьмой год и у него была чахотка в последней стадии. Когда кто-нибудь приходил к нему покупать яйца, он всегда выбирал самые маленькие…
- Но, послушайте, - стараюсь я убедить Петру,- стоит ли Николаю самому возделывать луг? Он может зарабатывать ремеслом гораздо больше.
- Нет, здесь ничего не хотят платить столяру,- отвечает Петра.- Люди покупают у купцов готовые столы и стулья, - так дешевле.
- Но к чему же тогда Николай совершенствуется в своем ремесле?
- Вот и я спрашиваю,- отвечает она.- Николай во что бы то ни стало хочет столярничать, но из этого ничего не выйдет. Но пусть поступает, как сам хочет.
- Как же ему иным способом зарабатывать деньги? Пауза. Большой рот Петры плотно сжат. Наконец, она говорит:
- Теперь здесь большое движение и летом приезжает много путешественников в Торетинд и сюда на берег. Раз как-то сюда пришли двое датчан, они здесь долго жили, они пришли пешком издалека.- Хорошо было бы, если бы у тебя была лошадь - сказали они мне.- Ты могла бы нас свезти.
Ну, думаю, начинается.
- У тебя большой дом и четыре комнаты,- сказали датчане,- здесь высокие горы, хороший лес,- сказали они,- рыба в фиорде и рыба в реке, все здесь есть, и дорога широкая,- сказали они. Николай стоял тут же и слышал все это.
- Вот мы пришли сюда, но нам отсюда не выбраться, придется идти пешком.
Чтобы что-нибудь сказать, я спрашиваю:
- Четыре комнаты? Разве у вас не три?
- Но ведь мастерскую можно было бы также отдать под комнату,- ответил мне большой рот.
"И вправду!"- подумал я. Но тут я пользуюсь случаем и говорю:
- Но для того, чтобы возить туристов, Николаю необходима лошадь.
- Ну, что же, можно было бы и лошадь завести - отвечает Петра.
- На это надо четыреста крон.
- Да,- отвечает она, - да еще экипаж полтораста крон.
- Но ведь он не может прокормить лошадь?
- А как другие прокармливают?- возразила она.- В Нэсе покупают обыкновенно мешок овса.
- Это стоит восемнадцать крон.
- Нет, семнадцать. И первый же конец окупает им это.
О, Петра все уж высчитала в точности: она родилась трактирщицей и выросла в трактире. Она даже умеет готовить кушанья и приправляет мучную похлебку двумя тощими макаронами. Шиллинги за кофе, за ночлег, за вафли к утру приобрели в ее глазах особую ценность; она откладывала их, наблюдала за тем, как сумма росла, богатела от этих шиллингов. Она не занималась сельским хозяйством, как другие крестьянки, нет, нельзя заниматься несколькими делами сразу, у Петры была натура лизоблюда. Она не хотела жить трудом, она хотела, чтобы туристы зарабатывали деньги и на эти деньги путешествовали.
Да, разумеется, и в этой местности все расцветет и появятся англосаксы. Конечно, если все пойдет хорошо. А в этом сомневаться нечего.
Настал февраль месяц. У меня появляется идея, смелая мысль и я принимаю решение: воспользоваться тем, что повсюду лежит наст и снега мало, и пойти через горы в Швецию. Так я и сделаю.
Но сперва надо дождаться белья из стирки, а ведь Петра очень чистоплотна и стирает белье во многих водах. Я коротаю время в мастерской Николая, где множество всевозможных станков, пил, буравов и токарный станок, и там я вырезаю из дерева хорошенькие вещицы. Для соседских мальчиков я устроил ветряную мельницу. На ветру крылья ее отлично вертятся и шумят, такие мельницы я делал в детстве.
Кроме того, я гуляю, брожу повсюду и пускаю в ход мои зимние мозги, насколько это возможно. Но из этого ничего не выходит. Я не обвиняю в этом зиму, да и никого не обвиняю, но железо не раскаливается, молодости нет, сил нет, о Боже, конечно, нет. Часами могу я идти по тропинке в снегу, заложив руки за спину, и я чувствую себя старым; время от времени какоенибудь воспоминание на мгновение позолотит, как солнечным лучем, мою душу, я останавливаюсь, поднимаю брови вверх и с удивлением смотрю перед собой. Неужели железо раскаливается? Но из этого ничего не выходит, все испаряется, и я стою в печальном покое.
Но, чтобы только быть таким, каким я был в свои молодые годы, я прикидываюсь, будто у меня необыкновенный подъем духа,- о, дело еще не проиграно, являются образы, остатки флейты.
Пришли мы с лугов ароматных,
Пришли мы с полей золотых.
Где неге любви отдавались…
Тра-ла-ла ла-ла. Тра-ла-ла ла
Звезда лишь одна подглядела,
Как встретились наши уста -
Ты всех была лучше, всех краше,
Всех лучше ты, краше была,
О, светлые дни молодые,
Веселые счастья дни,
Вы так несравнимо прекрасны..
Взгляни ж на меня ты теперь.
Тогда ведь роились пчелы
И лебедь-красавец играл…
Теперь уж никто не играет:
Ах, тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла
Я обрываю, сую карандаш в карман, но во мне все еще что-то звенит. Я иду дальше. Во всяком случае, во мне самом остается известный привкус.