Я хотела подготовить вас к никогда не утомляющему празднику ночи и бодрствующего утра, чтобы усилить его блистательными битвами.
О, как слаба я! О, как я жалка!
Тяжелая рука играет мной и давит на меня. Рука необузданного своевольного возницы. Но для вас, ради вашей пользы и блага я унижусь, я смирюсь перед этой дланью, дабы простерла она над вами свое милосердие.
Я посылаю мою любимую дочь, мою первую жрицу - Иезавель, жену Ахава. Я, с трепещущим сердцем, посылаю Иезавель, чтобы смирилась она во Имя мое перед диким богом, повелителем, которого тут называют Яхве. Я посылаю Иезавель, мою любимую дочь, закутанную в драгоценное покрывало, служить денно и нощно пророку бога Яхве, избраннику повелителя. Так говорит богиня. Слушайте ее и поклоняйтесь ей!
Едва жрец выговорил имя Иезавели, как медленно в толпе все усиливающимся гулом поднимается неописуемый рокот одобрения. Потрясение настолько велико, что кафедра с ее высокими воздушными узорными лесами под напором тесно обступившей ее толпы подкашивается, раскалывается и рушится, а желтый жрец летит вниз.
Я вижу мужчин, раздирающих себе грудь гвоздями; женщины рвут на груди свои платья, другие зарываются головами в траву, старики всхлипывают и задыхаются, дети, потерянные матерями, визжат в суматохе. Мы, пилигримы, стоим в стороне, насмешливо и неподвижно. В глазах некоторых вспыхивает скрываемое еще торжество.
Вот!
Обрушивается буря голосов! Медь, басы, тромбоны, литавры - одна и та же фраза в едином ритме маячит вдалеке.
Широкая улица захвачена тупой человеческой массой.
Однако мы стоим прямо и с достоинством, ожидая в конце этой улицы.
Железные двери цоколя алтаря Астарот раскрываются. Три фигуры отделяются от темноты, одна в сияющем облаке, две желтые жрицы следуют за нею. Мерцающая фигура приближается, обе других держатся в отдалении.
Я слышу крик: "Иезавель!"
Насмешливые гримасы на лицах моих братьев словно застыли.
Я делаю три шага вперед.
Священное фиалковое покрывало богини видением падает на мою сетчатку. На неизвестной ткани светятся нежно очерченные знаки Зодиака, корабли, храмы, города, спящие пары влюбленных; все явления жизни вышиты на этой волшебной ткани. Все ближе парит это очарование. Ястреб под куполом моего сознания трижды коротко вскрикивает: слабым сиянием пробуждается во мне отпечаток английского приветствия:
"Хвала тебе, Мария, мать всех милостей!" Я пытаюсь проговорить эти слова, но воспоминание уже миновало.
Теперь я различаю фигуру идущей женщины.
Она - будто дуновение, огненный вздох, затерянный в широком облаке покрывала. В красные, сильно раскачивающиеся туфли с золотыми каблучками обуты ее усталые ноги, словно не привыкшие к ходьбе и беспомощно переступающие. Ее непокрытые рыжие волосы увенчивает шапочка кабиров. До середины лба свисает выточенный в форме яйца, бесстыдно сияющий рубин.
Ах! На мне - фальшивая борода? Пахнет пылью кулис? Что это за музыка?
Кто она - та, что подходит ко мне?
Ястреб ликует.
Это Лючия ди Ламмермур.
Это Иезавель.
Это Лейла!
Мне в грудь вцепляется какой-то противный арфист. Язык мой дрожит и ощущает кислоту железной проволоки под электрическим током.
Не кого-то другого выбирает она, именно меня. Надо мной она парит с опущенной головой, с закрытыми, багровым цветом накрашенными веками; ресницы погружаются в черноту под глазами.
Это она! О! Сегодня я - певец, сегодня я стою в освещенном рампой сне. Выдержать еще секунду! Молчи, ястреб!
Она близко - Лейла!
Я расправляю руки. Душа моя раскачивается, как пловец, что собирается с высокого парапета прыгнуть в море.
Теперь…
Меня отбрасывает множество рук.
Из нашей толпы выходит мужчина, широкоплечий и высокий. На нем короткая меховая куртка, опоясанная вокруг бедер веревкой, и черный плащ на плечах. В руке он держит узловатую палку. Ступни его босы, в струпьях и кровавой пыли. Лица его я не вижу, так как медленно и боком шагая, он поворачивается к нам спиной.
Возгласы в толпе:
"Илия! Пророк из Фисбы Галаадской!"
Уже звучит гимн пилигримов. Дико поют они свою походную песнь и торжествующе топают ногами:
"Не хотим быть как язычники, как иноземцы, не хотим язычниками быть!"
Теперь высокий волосатый мужчина стоит напротив нее, Иезавели - Лейлы. Мое тело корнями врастает в землю. Лейла дрожит, готовая упасть, наконец успокаивается, снимает покрывало и держит его обеими руками перед фисбеянином.
Поднимается слабый ветерок. В этом дуновении легко, отбиваясь, словно пойманное, порхает покрывало богини. Солнце клонится к закату.
Глубокий голос:
"Я отвергаю тебя, Астарот!"
Крики ужаса.
Мужчина медленно снимает черный плащ.
Поднимает его за нижний конец.
Покрывало Астарот трепещет на ветру. В божественной вышивке из золота, серебра, меди, неизвестных металлов, тяжелой от драгоценных камней, тонким рисунком появляются образы всех созданных вещей.
Илия, фисбеянин, вытягивает руку и концом своего черного плаща касается протянутого ему покрывала.
Вздох, короткий крик боли!
В одном-единственном языке пламени сгорает ткань, и даже пепел не опадает.
Иезавель склоняется к ногам пророка.
Я слышу свой голос: Лейла!
Чудо, чудо, чудо!
Со всех сторон глухо доносится это слово.
Мужчина возвращается к нам.
Только теперь я вижу его лицо.
В этом лице будто нет внутренней жизни, будто человек этот ни о чем не думал и ничего не видел; не лицо, а одна из жутких рож на стене комнаты ночью; лицо, которое ничего не боится.
В свете вечерней зари я вижу, как на лбу его - буквами, которые я почему-то знаю, - тлеют два слова:
АДАМ КАДМОН
Тело фисбеянина покачивается, как при землетрясении. Он размахивает дубиной высоко над головой.
Глубоким голосом он прерывисто выкрикивает:
"Где ваши боги?
Зовите же их!
Они отдыхают на постоялом дворе?
Они спят в ночлежке?
Позовите их!
Вы, четыреста пятьдесят желтых, зовите их, пусть падет огонь и пожрет вашу жертву!"
Молчание.
Желтые жрецы, дрожа, цепляются за алтарь Баала.
"Зовите же их!"
Рыдания вверху, на жертвеннике.
"Помоги нам,
помоги нам,
спаси нас от бога с гор!"
Илия отбрасывает прочь дубину и рокочет, шатаясь от гнева, как грозная статуя.
"Есть лишь один бог, Господь, Вечный, и я - слуга его!"
От маленького алтаря, наспех сооруженного из двенадцати необтесанных камней, бурно вырастает огненный столп.
Толпа бьет себя в грудь.
"Есть лишь один бог, Бог Израиля!"
Многие прячутся.
Некоторые бегут и погибают, ударяясь о стволы деревьев.
Скрежет зубовный и вопль поднимаются в сумерках.
Женщина кричит: "Дождь!"
И уже падают, пока ветер пляшет смерчем, первые крупные капли. Атмосфера разряжается тремя продолжительными ударами грома… дым, пары́ серы… и вот - проливной ливень!
"Он помог! Он помог! Хвала ему!"
Наша горсточка пилигримов вырастает в целое воинство.
Тысяча мечей высовывается из-под плащей.
Мысль об убийстве - на всех лицах. Иезавели здесь больше нет.
Лейла.
Жажда крови.
Я еле держусь на ногах в этом бешеном марше. Жрецы Баала и Астарот в дождливом тумане лезут вверх по статуям…
- Достаточно, - говорит доктор Грау, держа меня за руку. - Никаких убийств!
Я воззрился, не в силах успокоиться, на свет свечи, не сгоревшей и на десятую часть дюйма с тех пор, как она превратилась для меня в солнце Палестины.
Мои переживания с утра до вечера в походе до ворот Самарии и на гору Кармель длились, следовательно, едва ли несколько секунд.
- Жрецы обоих богов, - продолжал доктор Грау, - освящены смертью. Все четыреста пятьдесят. Я спас вас от участия в этой кровавой бойне. Толпа пилигримов, с которой вы шли до Самарии, состояла из учеников сект, которые особенно расплодились по ту сторону Иордана, в стране Галаад племени Гада. Мудрецы Талмуда и отцы Церкви сходятся в том, что отец Илии был предводителем такой пророческой секты. Восстание учеников пророков, которые прятали оружие под одеждой, было успешным. Еще до наступления ночи не осталось в живых ни одного из желтых жрецов, благодатные демоны осиротели, Яхве победил. Победил благодаря Илии, который нес знак предательства на челе.
Исход всей истории, смерть Ахава, кровь которого лизали собаки и о котором так мало скорбели, что даже шлюхи не совершили омовений, гибель Иезавели - все это подробно описано.
Благодарю вас.
Это счастливая случайность, - что вы в благоприятный час смогли отправиться в Самарию тех дней.
Вы дали мне увидеть Илию. Это важно для меня. Важнее, чем неизвестные нюансы истории. Я имею в виду происшествие с покрывалом Астарот. Я благодарен вам.
Он открыто и дружески посмотрел мне в глаза.
- Я ведь знал, что мы что-нибудь получим друг от друга.
Голова моя все еще была как в железном шлеме. Я спросил:
- Как мне удалось все это испытать?
Доктор Грау наклонился вперед:
- Теперь я должен поведать вам эзотерическую тайну. Благоприятный аспект вселенной соединил нас. И еще более удачное обстоятельство нам помогло: то, что вы до сих пор не познали женщину.
Вам, конечно известно, что свет звезды, которая распалась или растворилась еще в начале эона, все еще достигает нашей земли; для нас эта звезда по-прежнему сияет в небесах. Будь у нас чрезвычайно остро воспринимающая свет и тонко чувствительная пластина дагерротипа, мы могли бы зафиксировать, сделать современными для нас происходящие на этой звезде процессы, протекающие во времени, которое мы не способны измерить в числах.
Так же те события на этой земле, что давно миновали и исчезли для нас из мира явлений, где-то происходят еще в пространствах вселенной и именно теперь оказываются настоящими, реальными. Так как универсум бесконечен, все проявленное непреходяще, протекает как вибрация вовне и обратно всего наполненного медиума, целостного бытия, и должно было бы на существ менее грубой конструкции, чем наша, воздействовать постоянно. В этом смысле принцип исторической науки строится на ложном основании, так как на самом деле нет никакого другого временного измерения, кроме вечного настоящего.
Теория эфира, этой первичной материи, которая бесконечным многообразием разновидностей колебаний и чисел порождает все существующее, вовсе не создана современным естествознанием. Нет, уже древнейшие индийские теософы принимали идею татв, то есть модификаций первичной эманации, прежде всего акаша (звуковой эфир) и тейас (световой эфир), которыми создается иллюзия мира форм. Итак, нам известно, что свет и звук, герольды нашего проявленного мира, вечно возникают и погибают благодаря эфиру; таким образом, все события, все происходящее присутствует повсеместно и одновременно.
Для посвященных из этого следует, что нет и не может быть никакого "будущего".
Мы сами - материализация акаша и тейас, как и других татв. Ах мы, глупцы, считающие себя явлениями плотной действительности, причинами, возбудителями звука и света!
Можем ли мы знать, приливом каких далеких волн оказываемся?
Можем ли мы знать, не является ли эта действительность, наша жизнь, наши поступки, совершаемые нами убийства, наша покорность, наше упорство, наши войны - отливом волн той реальности, которая все еще не заслуживает у нас этого слова?
Храните же эту тайну!
Всё - вечное настоящее! Но настоящее это доступно существам нашего склада только в осколочках. А эти осколочки - наши собственные воспоминания и наше воображение. Закройте глаза и попытайтесь представить себе картины вашей жизни.
Хорошо!
Теперь образы за вашими закрытыми веками движутся отчетливо, как некая реальность. На вашу сетчатку действуют колебания света тончайшего рода и воспринимаются, по-видимому, не из внешнего мира, а порождаются силой воображения. Не думаете ли вы, друг мой, что между прекрасной мадам Лейлой, которая стоит перед вашими закрытыми глазами, и той Лейлой, что уснула сейчас, утомившись от напряжения оперного спектакля, существует огромное различие в степени реальности? Наша сила воображения, власть воспоминаний - самый обычный вид колдовства, но тем не менее - колдовства!
Наша память - настоящий заклинатель мертвых. Я говорю: настоящий; и, не зная этого, мы ежечасно занимаемся всеми видами магии, теургии и заклятия духов.
Обратимся теперь от микрокосма человека к макрокосму. Макрокосм, заключающий в себе все существующее, тоже обладает сознанием; нельзя, однако, допустить теологической ошибки. Сознание никоим образом не является атрибутом всеведения, которое признается тем Высшим, которое само возвело себя на трон. Я уже вам это объяснял. Универсум - вне этого Вечного и богов, что им побеждены. Мир - увядшая листва, упавшая с древа богов, когда один из них ради властолюбия своего создал смерть и осень. Но все это - между прочим!
Вы меня понимаете!
Существует космическое сознание, и в пределах этого сознания феномен воспоминания аналогичен человеческой памяти.
Вечно существующие в настоящем явления, дрожащие на крыльях эфира, подобны бесчисленным частицам ассоциаций в душе человека.
Но так же, как в человеческой душе фиксирующая и связующая сила сплетает эти ассоциации в осмысленное целое, есть и в макрокосме фиксирующий принцип, замещающий воспоминания. Этот феномен прошедшие инициацию посвященные называют "хроникой".
А чтобы читать в этой "хронике", в памяти мирового духа, необходимы несколько редких и неизбежных условий. Сегодня между нами обоими эти условия были выполнены, и вам, вам позволено читать в "хронике". Мало на свете людей, которые могли бы этим похвастаться.
Сам я лишен этого дара. Но я могу проникнуть в отчет избранника.
Я видел Илию. Мы сослужили друг другу хорошую службу.
Доктор Грау задул чадящий огарок. Теперь только дымящая керосинка горела на буфете. Стулья уже составлены были на столах.
Хозяин ждал в нетерпении.
Мы поднялись и вышли.
Сзади хозяин покачивал головой. Сутана жгла мне тело, как рубашка Несса.
Утром я как раз собирался купить светскую одежду.
Нет! Нет!
Утром я хотел вернуться в любимый родной мой дом, в монастырь, броситься к ногам приора и исповедаться во всем.
Увы!
Слова мотыльковым венком плясали вокруг моей головы.
Мы вышли на свежий воздух.
Ветер подталкивал меня.
Тотчас я вспомнил о своей любви к певице, возвышенность этого чувства восхищала меня как дальний благовест, который я скрывал в своей душе.
Грау снова шел рядом со мной подпрыгивающей походкой ощипанного стервятника. Его нос, казалось, еще вырос, лицо же опадало, как гладь морская при отливе.
Ясно было: я познакомился с магом и принял участие в еретическом действе и заклинаниях, которые церковь предает ужасной анафеме, - я, отверженный монах!
Было ли это испытанием, через которое требовалось пройти?
Все равно!
Я понимал лишь одно.
Имя Лейлы наполняло меня.
Гнетущий воздух подвала, где мы сидели, спал с моих плеч. Возможно, все это было лишь фантазией, вызванной вином?
Однако я понимал, что не должен больше встречаться с этим человеком, видеть это осунувшееся мальчишеское лицо. Все благие силы во мне восставали против этой опасности. И все-таки! Сильно притягивало меня это лицо. Можно сказать, оно меня возбуждало.
Да, страстное желание дружбы - чувство еще сильнее, чем я питал к юному брату Афанасию, - владело мною, когда я рассматривал эти беспорядочно соединенные черты лица.
Вдруг я услышал, как кто-то отчетливо и резко прошептал мне в ухо слово "Fuga!" Фуга! - беги! Кто мне его крикнул? Мы как раз стояли на мосту, знакомом мне с той ночи, когда я в первый раз был в театре.
Доктор Грау шатался, как больной с перебитым позвоночником. Второй и третий раз коротко и остро вонзилось мне в ухо: "Fuga! Fuga!" Мы проходили мимо статуй святых, у ног их горел вечный огонь. Доктор Грау остановился в мерцающей тени, попытался шагнуть вперед, но безуспешно. Ему пришлось снова вытащить щепотку из своей табакерки, чтобы прийти в себя. Он глубоко вздохнул раза три с хрипами тяжелобольного, и затем сказал: "Извините". Не говоря ни слова, мы пошли дальше. Шипение предостерегающего голоса прекратилось.
Недалеко от моей гостиницы доктор Грау остановился и сказал:
- Прежде чем мы с вами расстанемся, я хочу точно описать то место, где мы встретимся завтра.
- Мы завтра уже не встретимся! - хотел я сказать, но не решился. Вот слабость натуры! Мне тяжело было сказать "нет", отказаться от чего-то, кого-то обидеть.
Грау, казалось, не замечал, что со мной происходит. Спокойно говорил он дальше:
- Вас, пожалуй, не стоит отговаривать пойти вечером в оперу. Господин Кирхмаус, будучи и меломаном, и глупцом-монотеистом, и комментатором этого бедняги Канта, рассказал мне о вашем любимом увлечении. Я со своей стороны немузыкален, или, лучше сказать, враг земной музыки, она обманывает нас своей размеренностью и возвышенностью, отвлекая от самых безотлагательных вопросов.
Немного погодя он добавил:
- Я отвергаю эту музыку! И прежде всего ненавижу вокальную музыку - дерзкое проявление людской заносчивости.
Эти слова сильно меня разозлили. Грау улыбнулся:
- Не обижайтесь на человека, который строго придерживается своих убеждений!
Впрочем, мои друзья и я ожидаем вас в десять часов в "Клубе Причастия".
Пойдите по Старому Мосту на ту сторону набережной, затем идите прямо вдоль нее, пока не достигнете пригорода Нойвельт. Там вы увидите маленький причал - узкие мостки с цепью по краям, - который ведет к острову. Идите по причалу, затем мимо сгоревшей мельницы и остановитесь в переулке, где вам бросится в глаза гостиница под названием "К мосту". Там вы спросите о клубе. Этого достаточно.