Смерть
- Отец! Отец! Вставайте, слышите? Ну же, приподнимитесь немного!
- Ради Христа… Ох… Матерь божья!.. Ох!.. - стонал лежавший, которого она энергично трясла. Из-под тулупа виднелось только его лицо, помятое, с втянутыми щеками. Изборожденное глубокими морщинами и серое, как земля, которую он столько лет обрабатывал, заросшее седой щетиной, оно напоминало поле после первой вспашки поздней осенью. Крепко сжав веки и полуоткрыв синие, потрескавшиеся губы, из которых высовывался язык, больной тяжело дышал.
- Вставайте! Ну! - кричала дочь.
- Дедушка! - пропищала маленькая девочка в одной рубашонке и повязанном накрест платке, вставая на цыпочки, чтобы заглянуть в лицо старику. - Дедушка! - В голубых глазах стояли слезы, грязное личико морщилось от жалости. - Дедушка! - позвала она опять, уцепившись за угол подушки.
- Убирайся отсюда! - прикрикнула на нее мать и, схватив за шиворот, оттолкнула ее к печи.
- На двор! На двор пошла! - заорала она через минуту на путавшуюся у нее под ногами старую полуслепую собаку, обнюхивавшую кровать, и так сильно ткнула ее деревянным башмаком, что собака перекувырнулась и тотчас с визгом бросилась к закрытой двери. Девочка у печи всхлипывала, утирая кулачками нос и глаза.
- Отец, встаньте, пока добром говорю!
Больной молчал. Голова его свесилась набок, он хрипел все тяжелее. Видно было, что жить ему осталось недолго.
- Поднимайтесь, говорю! Что же это, у меня в хате вздумал подыхать? Не будет этого! К Юлине ступай, старый пес! Землю, небось, ей записал, так у нее и лежи! Ну! Вставай, пока честью просят.
- Ох, Иисусе… Мария!..
По облитому смертным потом лицу пробежала судорога.
Дочь грубо сорвала с больного перину, потом, обхватив и приподняв его, стащила на пол беспомощное тело, такое неподвижное и высохшее, что оно казалось деревянным. Только головой и плечами старик еще лежал на кровати.
- Ксендза! - послышалось глухо сквозь хрип.
- Дам я тебе ксендза! В хлеву будешь издыхать, обидчик, в хлеву, как пес! - Она крепко ухватила его подмышки, но в этот миг за окном мелькнула чья-то тень, и она тут же отпустила старика и поспешно набросила на него перину, закрыв всего.
Кто-то уже подходил к двери. Женщина едва успела поднять ноги старика на кровать. Она даже посинела от злости и рывком встряхнула перину, кое-как оправила постель.
Вошла Дызякова.
- Слава Иисусу Христу!
- Во веки веков! - буркнула в ответ хозяйка, исподлобья глядя на вошедшую.
- Здравствуйте! Как вас тут бог милует? Здоровы?
- Спасибо… Ничего.
- А старый как? Не легче ему?
Говоря это, Дызякова топала ногами, чтобы сбить снег деревянных башмаков.
- Где там! Еле дышит.
- Кум, а кум! - Дызякова нагнулась к старику.
- Ксендза! - простонал тот.
- Скажи пожалуйста, не узнает меня! Ксендза просит, сердечный. Помрет он, беспременно помрет сегодня… Эх, жизнь человеческая… Что же, послала ты за ксендзом?
- А кого я пошлю?
- Ну, как же так… Нельзя христианской душе отойти без святого причастия!
- Одного не оставлю и не побегу. Да и, может, еще поправится…
- Где уж! Не слышишь разве, как в груди хрипит у бедного? Нутро, что ли, у него испортилось? Вот и Валек мой, когда хворал в прошлом году…
- Дызякова, а, может, вы сбегаете за ксендзом? Только мигом, - сами видите…
- Правда, правда, надо сбегать. Приходит, видать, его смертный час. - Она завязала платок покрепче.
- Оставайся с богом!
- Идите с богом!
Дызякова вышла, а Анткова принялась за уборку. Соскребла грязь с пола, подмела его и посыпала золой, потом стала мыть и расставлять по местам миски и горшки. Она поминутно бросала злобные взгляды на кровать, плевала, сжимала кулаки, а порой громко вздыхала и хваталась за голову жестом бессильного отчаяния.
- Пятнадцать моргов… свиньи, три коровы… а посуда, а одежа… если б разделил все поровну… верных шесть тысяч! О господи, господи!
Все больше и больше раздражаясь при мысли о недоставшемся ей богатстве, она так терла и скребла, что миски и горшки гудели, и с грохотом ставила их на полки.
- А, чтоб тебя! - Она продолжала думать вслух: - Куры, гуси, телята… столько добра, столько добра! И все как есть отдал этой лахудре! Чтоб тебе пусто было, чтоб тебя черви съели где-нибудь под забором за то, что так обидел меня, несчастную!
Она в бешенстве подскочила к кровати и заорала:
- Встать!
Больной не шевельнулся. Стоя над ним и грозя ему кулаком, она кричала:
- Околевать - так, небось, ко мне пришел! Может, еще похороны на наши деньги справить? Новый сукман тебе купить? Как бы не так! Если Юлина - такое золото, убирайся к ней! Разве я обязана тебя у себя держать? Если она лучше меня, так…
Она не договорила, услышав звон колокольчика. Это пришел ксендз со святыми дарами.
Утирая злые слезы, Анткова низко поклонилась ему, потом, налив освященной воды на выщербленную тарелку и положив на нее кропило, вышла в сени, где уже теснилось несколько человек, пришедших вслед за ксендзом.
- Слава Иисусу!
- Во веки!
- Ну, что у вас?
- А ничего. Обидел меня, обделил, а помирать ко мне притащился! И не помирает! Ох, я, несчастная! - Она расплакалась.
- Правда, правда! Ему уже гнить, а вам жить! - отозвались слушатели в один голос, сочувственно кивая головами.
- Где это слыхано, чтобы родной отец так делал? - начала опять Анткова. - Разве мы с Антеком мало ему угождали, разве не работали, как волы? Я ни единого яичка, ни кусочка масла не продавала, все только ему подсовывала. Каплю молока надоишь, - так у девчонки, бывало, изо рта вырываю и ему отдаю. Потому что старый… ну, и отец! А он взял да Томеку все отписал! Пятнадцать моргов, хата, коровы, поросята, телок… И телеги и все хозяйство - шутка ли! Ох, бедная моя голова! Нет правды на свете, нет!
Припав к стене, она заревела вголос.
- Не плачь, кума, не убивайся. Господь хоть и строг, да милостив, он еще вас наградит, - сказала одна из баб.
- Не трепли попусту языком, дура! Обида обидой остается. Старый помрет, а они из нужды не выкарабкаются, - возразил ее муж.
- Трудно вола вести, когда он не хочет итти! - сентенциозно добавил другой мужик.
- Ну… Притерпишься, так и в пекле проживешь не худо, - пробурчал третий и пустил длинную струю слюны сквозь сжатые зубы.
Наступило молчание. Ветер стучал закрытой дверью и через щели наносил снег в сени. Мужики стояли без шапок, топая закоченевшими ногами, чтобы согреться. А бабы сбились в кучу и, пряча руки под запаски, терпеливо ожидали, поглядывая на дверь, из-за которой по временам доносился голос ксендза или тихий, хриплый шопот больного.
Наконец ксендз позвонил в колокольчик, и все, толкаясь, вошли в комнату. Старик лежал на спине, зарывшись головой в подушку. Из-за раскрытой рубахи желтела грудь, поросшая седыми волосами. Ксендз, наклонясь над ним, в эту минуту клал на высунутый язык облатку.
Все встали на колени и, подняв глаза к потолку, громко сопя и вздыхая, крепко били себя в грудь. Женщины склонялись головами до самой земли и бормотали:
- Агнец божий, искупивший грехи мира…
В углу ворчала собака, встревоженная непрерывным звоном колокольчика.
Наконец ксендз окончил обряд соборования и подозвал дочь старика.
- Где это ваш Антоний?
- А где ж ему быть? На работе.
Ксендз постоял, о чем-то размышляя, поглядел на окружающих, потом стал старательно застегивать свою дорогую меховую шубу. Он вспомнил, что надо же что-нибудь сказать этим людям, но ничего не мог придумать и, простившись с ними кивком головы, пошел к двери, протягивая белую, тонкую, холеную руку для поцелуя стоявшим на коленях прихожанам.
Вслед за ним сразу ушли все. Короткий декабрьский день кончался. Ветер утих, и крупными хлопьями повалил снег.
В избе стало сумрачно. Анткова сидела у печки, машинально ломая сучья и подбрасывая их в огонь.
Она, видимо, что-то обдумывала и каждую минуту смотрела то в окно, то на кровать. Больной давно лежал совершенно неподвижно, его не было слышно. Женщина в сильном нетерпении часто срывалась с места и стояла, напряженно прислушиваясь и глядя в окно, потом снова садилась.
Быстро надвигался вечер. В избе было уже почти темно.
Девочка дремала, прикорнув у печки. Огонь едва мерцал, освещая розоватым светом колени женщины и кусок грязного пола.
Заскулила собака, царапаясь в закрытую дверь. В сенях куры на насестах кудахтали тихо и протяжно.
В избе была мертвая тишина. От мокрого пола тянуло промозглой сыростью.
Анткова вдруг вскочила и, подойдя к окну, выглянула наружу. Улица была пуста, и снег сыпал так густо, что в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть.
Женщина постояла у кровати, словно в какой-то нерешимости, но это длилось не больше минуты. Она быстро и грубо сорвала с больного перину, бросила ее на вторую кровать, а старика крепко ухватила подмышки и подняла на ноги.
- Магда! Отвори дверь!
Малышка бросилась открывать.
- Иди-ка сюда! Бери его за ноги!
Магда обхватила ручонками ноги деда и ждала.
- Ну, идем! Неси, не зевай! - добавила она резко.
Безвольное, неподвижное тело казалось очень тяжелым.
Старик, видимо, был в беспамятстве и не сознавал, что с ним делают. Дочь держала его крепко и скорее волокла, чем несла, так как девочка кувырнулась через порог, выпустив ноги старика, оставлявшие в снегу глубокие борозды.
Должно быть, холод заставил старика очнуться. Во дворе он начал стонать и шептать отрывисто:
- Юли-ся… ради… бога… Я…
- Кричи, кричи! Хоть надорвись, никто не придет.
Она проволокла его через весь двор к хлеву, толкнула ногой дверь и, втащив старика внутрь, сразу за порогом швырнула его к стенке.
Свинья, запертая в хлеву с поросятами, захрюкала и поднялась.
- Чушечки! Чух, чух, чух!
Свинья и поросята выбежали. Она захлопнула было дверь, но снова вернулась в хлев, расстегнула старику рубаху на груди и, сорвав с его шеи большую ладонку, сунула ее к себе в карман.
- Околевай тут, проклятый!
Оттолкнула носком башмака мешавшую ей пройти ногу старика и ушла.
Из сеней она снова высунула голову за дверь и позвала:
- Чушечки! Чух, чух, чух!
Свинья с поросятами побежали к ней. Она вынесла и насыпала им картошки. Свинья жадно накинулась на еду, а поросята тянулись бледнорозовыми пятачками к ее сосцам и сосали, толкая друг друга.
Войдя в избу, Анткова зажгла на шестке лампочку и, повернувшись спиной к окну, распорола ладонку. Глаза у нее загорелись, когда она увидела внутри несколько бумажек и два серебряных двугривенных.
- То-то он говорил, что у него есть деньги на погребение!
И, завернув деньги в тряпочку, спрятала их в сундук, бормоча:
- Вот иуда, пропади ты пропадом!
Она принялась разжигать в печи погасший огонь и готовить ужин.
- Ах, чтоб тебя! Воды-то в доме ни капли!
Она вышла за порог и закричала:
- Игнац! Игнац!
Только через добрые полчаса заскрипел снег, и за окном промелькнула тень. Анткова схватила полено и стала у входа. Дверь с громким стуком распахнулась, вбежал маленький мальчик - лет девяти, не больше.
- Шатаешься по деревне, бездельник окаянный, а в хате воды ни капли! - Одной рукой она удерживала мальчика на месте, другой колотила его, а он ревел благим матом.
- Матуля, не буду! Матуля, пустите… Ой!
Она била его с остервенением, срывая на нем накипевшую за день злость.
- Матуля! Ой, боже! Не бейте! Спасите!
- Будешь шляться чорт знает где, стервец! Ни воды принесть, ни дров наколоть - даром, что ли, я тебя кормлю!
Мальчик с трудом вырвался, наконец, из ее рук и прыгнул в окно, выкрикивая сквозь плач:
- Чтоб у тебя руки до локтей отсохли, чтоб ты издохла, сука! Принесу я тебе воду, когда рак свистнет! Дожидайся!
И убежал в деревню.
Скучно было в избе. Лампочка еле мигала. Маленькая Магда тихо всхлипывала в углу.
- Чего ревешь?.
- Матуля… дедушка там… кричит! - Она с плачем прижалась к матери.
- Дура, не реви.
Мать посадила ее на колени и, прижав к себе, принялась искать у нее в голове. Магда что-то невнятно лепетала, терла кулачками глаза и разгоряченные щеки, но скоро уснула, всхлипывая даже во сне.
Через некоторое время пришел муж, великан в полушубке и в башлыке поверх шапки. Лицо у него посинело от мороза, заиндевевшие усы торчали, как мочала. Войдя, он обмел снег с сапог, снял шапку и башлык, отряхнулся и, похлопав себя озябшими руками по плечам, чтобы согреться, придвинул лавку к огню и сел.
Анткова сняла с плиты чугунок со щами и поставила перед ним, потом отрезала ломоть хлеба и подала ему вместе с ложкой. Антек ел молча и, только покончив со щами, расстегнул полушубок, вытянул ноги и сказал:
- Есть у тебя еще что?
Она принесла оставшуюся с обеда кашу. Он съел и ее, закусив вторым ломтем хлеба, потом достал из кармана махорку, скрутил цыгарку, закурил. Подбросил хворосту в огонь и придвинулся к нему поближе. И только через некоторое время в первый раз обвел глазами комнату.
- А старый где?
- В хлеву.
Он вопросительно посмотрел на нее.
- А что ж ему тут постель пролеживать да перину пачкать? Если ему подыхать, так он там скорее подохнет… Дал он мне что? А помирать ко мне пришел! Еще, может, его на наши деньги хоронить? А если сейчас не помрет, потому что он живучий, как собака, так придется его кормить - будет жрать во-всю! Отдал все Юлине, так пусть она и нянчится с ним, а нам он ни к чему!
- Что ж, он мне не отец… И обманул нас, - ну его! Этакий мошенник! - Антек втянул в себя дым, сплюнул на середину избы и замолк.
- Не обдели он нас, так теперь у нас было бы… постой, сколько же?.. Моих пять моргов да семь с половиной… Пять да семь - это выходит…
- Двенадцать с половиной, я давно сосчитал. Можно бы лошадь купить, коровы три… Эх, пес он этакий! Хуже немца! - Антек опять сердито плюнул.
Жена его встала, переложила девочку на кровать, потом достала из сундука тряпицу с деньгами и подала мужу.
- Это что?
- Погляди.
Он развернул тряпочку, и жадность засветилась в его глазах. Нагнулся к огню, заслонив собой деньги, и пересчитал их раз, потом другой.
- Много тут? - Анткова не умела считать.
- Пятьдесят четыре рубля.
- Ого! - Она просияла и, протянув руку, любовно потрогала деньги.
- Откуда взяла?
- Ну, откуда… не помнишь, как старый еще прошлым летом говорил, что у него на похороны есть?
- Да, верно… говорил, говорил!
- В ладонке у него были зашиты. А я ее сняла - грех, думаю, в хлеву святыню сквернить. Да и нащупала внутри серебро!.. Ну, сорвала с шеи и унесла. Наше это. Разве не обманул он нас?
- Правда, истинная правда. Хорошо, что хоть сколько-нибудь нам досталось! Положи-ка их к остальным. Сейчас они нам в самый раз… Говорил мне вчера Смолец, что хочет взять в долг тысячу злотых, а вместо процентов даст на засев свои четыре морга, - те, что в лесу…
- А хватит у нас денег?
- Теперь наверняка хватит.
- Так к весне можно будет засеять?
- Ну, да. Нехватит, так свинью продадим, да и поросят тоже, - нельзя такой случай упускать!.. Напишем с ним в городе бумагу. Если через пять лет не отдаст долг, земля будет моя.
- А это можно?
- Ну, как же! Вот Думин купил же так у Дызюка. На, спрячь. А серебро возьми, купишь себе что-нибудь. Игнац-то где?
- Носит его где-то. Воды нет, сечка кончается…
Мужик молча поднялся и вышел. Принес дров, потом занялся починкой инвентаря.
Ужин между тем сварился. Тихонько вошел Игнац, и ему никто ничего не сказал. Все молчали в каком-то неясном беспокойстве. О старике никто не поминал, словно его никогда и не было на свете.
Антек думал о тех новых моргах, которые уже с уверенностью считал своими. Иногда вспоминал о старике… о свинье, которую давно мечтал заколоть и съесть, как только она выкормит поросят, и, поглядывая на опустевшую кровать, сердито плевал, словно хотел отогнать неприятную мысль. Все-таки она его мучила, - он даже ужина не доел и сразу лег спать. Долго еще он беспокойно ворочался на постели, ощущая тяжесть в желудке от капусты, картошки, каши, хлеба. Потом уснул.
Когда все заснули, Анткова тихонько отперла дверь в чулан и, порывшись там в мотках пряжи, вытащила завернутую в тряпочку пачку денег, чтобы добавить к ней те, что были в отцовской ладонке. Долго она перебирала и складывала бумажки, и только, когда насмотрелась на них досыта, задула огонь и легла рядом с мужем.
А старик тем временем умер. Хлев, куда его бросили, представлял собой пристройку, сбитую кое-как из жердей и обрезков досок, с крышей из одних только веток. Стены были все в щелях, и ветер свободно продувал со всех сторон, нанося внутрь снег.
Никто не слышал, как старик звал на помощь голосом, полным отчаяния, страшного своей безнадежностью. Никто не видел, как он дополз до запертой двери, делал тяжкие усилия встать и открыть ее. Он ощущал уже в себе смерть. Она шла от ног, обручем охватывала грудь и сжимала ее ужасными судорогами, ломила челюсти так, что он не мог их разжать, замораживала все жилы, и они отвердели, как железо.
Умирающий дергался все слабее. Он лежал у дверей с пеной на губах, с выражением ужаса в угасающих глазах, и в лице его, искаженном последней мукой, словно застыл страшный немой вопль. Так он и остался лежать мертвый у порога.
Наутро Антек с женой поднялись еще до зари. Первой мыслью Антека было пойти посмотреть, что со стариком.
Подойдя к хлеву, он никак не мог открыть дверь. Она была приперта изнутри, как бревном, лежавшим поперек порога трупом. Антек с большим трудом приоткрыл ее настолько, чтобы можно было протиснуться в хлев, но тотчас отскочил в испуге. Он не помнил, как пробежал по двору, как ввалился в хату, обомлев от ужаса и смятения. Он и сам не понимал, что это с ним, дрожал весь, как в лихорадке, и стоял у двери, не говоря ни слова, только тяжело и шумно дыша.
Когда он вошел, жена молилась, заставляя Магду повторять за ней слова молитвы. Она повернула голову и вопросительно посмотрела на Антека.
- Да будет воля… - говорила она механически, а Магда, стоя на коленях, повторяла, как эхо:
- Воля…
- Твоя…
- Твоя…
- Ну что, помер? - спросила Анткова у молчавшего мужа и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Как на небесах…
- Как на небесах…
- Помер. Лежит поперек порога, - отозвался Антек тихо.
- Так и на земле.
- Так и на земле.
- Нельзя ему там лежать, люди скажут, что мы его нарочно заморозили…
- А что с ним делать?
- Не знаю… Что-нибудь надо… Перенести, что ли?..
- Сюда? Вот еще! Пусть гниет там, как…