Она вышла наружу через боковую дверь – ею пользовались садовники, когда выносили навоз в сад, – и пошла по тропинке, которая была скрыта от посторонних глаз разросшимися кустами, вечнозелеными растениями и смыкающимися над головой ветвями деревьев. Никто не узнает, что с нею сталось, и никому нет до этого дела, добавила она, упиваясь собственным несчастьем. У миссис Хэмли, милой и доброй, есть муж, собственные дети и близкие домашние интересы, а в сердце Молли поселились горечь и тоска, справиться с которыми посторонний человек не поможет. Девушка быстро направилась к месту, которое выбрала для себя, – скамье, полускрытой листьями плакучего ясеня. Она располагалась на пешеходной дорожке по другую сторону леса, выходившего на живописный склон. Тропинку эту проложили, вероятно, для того, чтобы с этого места можно было любоваться мирным солнечным пейзажем с деревьями, шпилем церкви, двумя или тремя деревенскими домиками с красными черепичными крышами и дальним холмом, кажущимся отсюда синим. И, наверное, давным-давно, в прежние времена, когда здесь обитало большое семейство Хэмли, леди в платьях из китового уса и джентльмены в париках с косой в сетке и со шпагами на боку неспешно фланировали по широкой террасе, обмениваясь улыбками и поклонами. Но теперь здесь более никто не прогуливался. Дорожка казалась заброшенной. Сам сквайр или его сыновья изредка проходили здесь, направляясь к калитке, что вела на луг внизу, но никто из них тут не задерживался. Молли однажды даже подумала, что о скамье под ясенем никто не знает, кроме нее, ведь садовников на территории усадьбы было ровно столько, сколько требовалось, чтобы ухаживать лишь за огородами и декоративной частью парка, в которой часто бывала семья и которая была видна из дома.
Дойдя наконец до скамьи, Молли больше не могла сдерживаться и дала волю своему горю. Ей не хотелось докапываться до источника своих слез и рыданий, но одно она знала наверняка: ее отец собирался жениться вновь. Он рассердился на нее… она поступила очень дурно… он уехал от нее недовольным… она лишилась его любви… он хочет ввести в дом чужую женщину – вдали от нее, вдали от своего собственного ребенка, своей маленькой дочурки, забыв ее дорогую, любимую мамочку. Эти мысли, лихорадочно бродившие у нее в голове, терзали ее, и она плакала до тех пор, пока не обессилела окончательно. Чтобы хоть немножко набраться сил, она умолкла на какое-то время, но уже вскоре вновь расплакалась. Девушка бросилась на землю, к груди которой припадают в подобных случаях, и обхватила обеими руками старую, поросшую мхом скамью. Иногда она закрывала лицо ладонями, иногда с силой сплетала пальцы, словно надеялась унять душевную боль.
Она не видела Роджера Хэмли, возвращающегося с лугов, как не слышала и стука белой калитки. Он прочесывал пруды и канавы, а на плече у него висела рыбацкая сеть с запутавшимися в ней грязными сокровищами его трудов. Он возвращался домой на ленч, как всегда нагуляв изрядный аппетит, хотя в теории делал вид, будто презирает чревоугодие. Но он знал, что матери приятно его общество за столом; второй завтрак был для нее событием, поскольку она редко спускалась вниз ранее назначенного часа. И юноша с легкостью разрушил свою же теорию ради матери, обретя щедрое вознаграждение в удовольствии, с которым он составлял ей компанию за едой.
Роджер не видел Молли, пересекая террасу и направляясь домой. Он прошел уже ярдов двадцать по лесной тропинке, выходящей к террасе с правой стороны, когда, вглядываясь в траву и дикие растения под деревьями, вдруг заметил одно особенно редкое, которое уже давно мечтал отыскать, причем в цвету. Сетка его немедленно полетела на землю, ловко свернутая так, чтобы ее пленники не разбежались, пока она будет валяться в траве, а сам он легким и уверенным шагом направился к своему сокровищу. Он настолько любил природу, что исключительно в силу привычки старался не наступать ни на одно растение: кто знает, какое чудо может впоследствии развиться из того, что сейчас выглядело жалко и убого?
Взятый им курс вел в направлении скамьи под ясенем, которую с этой стороны было видно гораздо лучше, чем с террасы. Юноша остановился, заметив на земле светлое платье, – кто-то полулежал на скамье, причем настолько неподвижно, что Роджер даже задался вопросом, уж не болен ли тот человек и не лишился ли он чувств. Юноша не двигался, решив понаблюдать, что будет дальше. Через минуту-другую рыдания возобновились и он расслышал слова. Это была мисс Гибсон, которая надломленным голосом воскликнула:
– Ох, папа, папочка! Вернись, прошу тебя!
На мгновение ему показалось, что будет лучше, если он оставит ее в неведении относительно того, что за нею наблюдают, и даже попятился на цыпочках назад. Но тут вновь раздались душераздирающие рыдания. Его мать вряд ли смогла бы прийти сюда, дабы утешить эту девушку, свою гостью. Поэтому, когда Роджер вновь услышал этот жалобный голос, исполненный столь безутешной тоски и горя, он, не раздумывая, правильно ли поступает, деликатно или назойливо, развернулся и пошел к зеленому шатру под ясенем. Молли вздрогнула, когда заметила его так близко от себя, и попыталась унять слезы, а потом машинально провела обеими руками по влажным спутавшимся волосам.
Он смотрел на нее сверху с серьезным и в то же время ласковым сочувствием, но при этом решительно не знал, что тут можно сказать.
– Уже наступило время ленча? – спросила она, пытаясь заставить себя поверить в то, что он не заметил ни следов слез у нее на щеках, ни покрасневших глаз, как не заметил и того, что она лежала на земле и плакала навзрыд.
– Не знаю. Во всяком случае лично я иду на ленч. Но… вы должны позволить мне сказать это… Я просто не мог пройти мимо, увидев вас в таком отчаянии. Что-нибудь случилось? Что-нибудь такое, в чем я могу вам помочь, я имею в виду… поскольку, разумеется, у меня нет никакого права вмешиваться, если речь идет о приватном горе, в котором от меня не будет никакого толку.
Молли настолько изнемогла от рыданий, что понимала: сейчас она не в состоянии даже стоять, не говоря уже о том, чтобы куда-нибудь идти. Девушка опустилась на скамью, вздохнула и побледнела так сильно, что он подумал, что вот сейчас она точно лишится чувств.
– Подождите минуточку, – сказал Роджер, в чем не было ни малейшей необходимости, поскольку у нее не было сил даже на то, чтобы пошевелиться.
Он стремглав бросился к роднику, который бил неподалеку в лесу, и через несколько минут, осторожно ступая, вернулся, принеся ей немного воды в широком зеленом листе, свернутом в импровизированный кубок. Несмотря на то что воды было совсем немного, она произвела на Молли живительное действие.
– Благодарю вас! – сказала она и добавила: – Теперь я сама могу вернуться обратно, только немного погодя, пожалуй. А вы идите, вам не стоит задерживаться.
– Вы должны позволить мне остаться, – твердо произнес Роджер. – Моей матери не понравится, если она узнает, что я оставил вас здесь совсем одну, в то время как вы были настолько слабы.
Они помолчали еще немного; он был занят тем, что пытливо изучал несколько сорванных с ясеня листьев, – отчасти потому, что этого требовала его натура, а отчасти потому, чтобы дать девушке время прийти в себя.
– Папа вновь собирается жениться, – проговорила она после довольно продолжительной паузы.
Молли и сама не знала, зачем сказала ему об этом; за мгновение перед тем, как слова эти сорвались у нее с губ, она не собиралась делать ничего подобного. Он выронил листок, который рассматривал, повернулся и в упор взглянул на нее. Ее бедные печальные глаза наполнились слезами, встретив его взгляд, и в них читался немой призыв о помощи и сочувствии. Взгляд ее оказался куда красноречивее слов. Юноша ответил после недолгого молчания, которое объяснялось тем, что он понимал, что должен сказать что-либо, а не тем, что сомневался в ответе на свой вопрос.
– И вы горюете из-за этого?
Она не отвела взгляда, когда ее дрожащие губы сложились в одно-единственное слово "Да", хотя вслух оно так и не прозвучало. Он вновь умолк, глядя себе под ноги и ковыряя носком сапога мелкие камешки. Мысли Роджера нелегко облекались в словесную форму, и он не был склонен утешать, не видя перед собой пути, который вел к истинному источнику, откуда должно исходить утешение. Наконец он заговорил, но так, как будто рассуждал с самим собой:
– Очевидно, бывают случаи – если оставить в стороне вопрос о любви, – когда необходимость найти кого-либо, кто мог бы в том или ином виде заменить мать, становится чрезвычайно настоятельной. Я могу поверить, – продолжал он уже совсем другим тоном, глядя на Молли так, словно впервые увидел ее, – что этот шаг мог быть направлен, главным образом, на то, чтобы сделать вашего отца счастливым и избавить его от многих забот. В том числе найти ему приятную спутницу.
– У него есть я. Вы не представляете, кем мы были друг для друга… по крайней мере кем он был для меня, – смиренно добавила она.
– Тем не менее он мог полагать, что так будет лучше для всех, иначе не совершил бы подобного шага. Скорее всего, он поступил так ради вашего блага даже больше, нежели для своего собственного.
– Именно в этом он и пытался меня убедить.
Роджер вновь принялся пинать камешки носком сапога. Он еще не добрался до разгадки. И вдруг юноша поднял голову.
– Я хочу рассказать вам об одной девушке, которую знаю. Ее мать умерла, когда ей было около шестнадцати. Она была старшей в большой семье. Все это время, весь расцвет своей юности, она отдавала себя отцу сначала в качестве утешительницы, а потом и компаньонки, друга, секретаря – словом, кого угодно. А у него были большие деловые интересы, и нередко он возвращался домой только для того, чтобы составить план и сделать приготовления для работы на следующий день. И Гарриет всегда была рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь или десять лет, а потом ее отец женился во второй раз, причем на женщине, которая была немногим старше Гарриет. В общем, теперь они – самые счастливые люди изо всех, кого я знаю. Признайтесь, а ведь в это трудно поверить, не так ли?
Она внимательно выслушала его, но у нее недостало духу сказать что-либо. Тем не менее эта маленькая история о Гарриет заинтересовала ее – история о девушке, которая была для своего отца чем-то много бо́льшим, чем могла бы стать Молли в годы своей юности для мистера Гибсона.
– Как такое могло случиться? – выдохнула она наконец.
– Потому что Гарриет думала сначала о счастье своего отца, а уже потом о своем собственном, – коротко ответил Роджер с некоторой суровостью в голосе.
Молли нуждалась в поддержке. Она должна была взять себя в руки и приободриться, но вновь заплакала.
– Если бы речь шла о счастье папы…
– Очевидно, он сам в это верит. Что бы вы ни думали по этому поводу, дайте ему шанс. Как мне представляется, ваш отец не будет знать покоя, видя, как вы убиваетесь и не находите себе места, – вы, которая так много для него значила. Да и сама леди тоже… Окажись приемная мать Гарриет эгоистичной женщиной, она стремилась бы к удовлетворению собственных желаний, но нет, она точно так же хотела сделать Гарриет счастливой, как и сама Гарриет – своего отца. А будущая супруга вашего батюшки, возможно, женщина подобного склада, хотя такие люди встречаются редко.
– Я так не думаю, – пролепетала Молли, и перед ее внутренним взором всплыли подробности того дня в Тауэрз много лет тому.
У Роджера не было желания выслушивать полную сомнений и резонов речь Молли. Он полагал, что не имеет права знать какие-либо подробности семейной жизни мистера Гибсона – прошлой, настоящей или будущей, – поскольку не видел в этом ни малейшей необходимости для того, чтобы утешить и помочь плачущей девушке, на которую он столь неожиданно наткнулся. Кроме того, ему хотелось побыстрее оказаться дома, за ленчем, со своей матерью. Тем не менее он не мог оставить Молли одну.
– Правильнее будет надеяться на лучшее для всех, а не ожидать худшего. Это похоже на избитую фразу, банальность, но я уже черпал в ней утешение раньше, и когда-нибудь она пригодится вам самой. Всегда нужно стараться больше думать о других, нежели о себе, и уж тем более не судить о людях плохо заранее. Мои проповеди вас еще не утомили, надеюсь? И аппетит у вас от них не появился? Мне же самому после проповедей ужасно хочется есть.
Похоже, он ждал, что она встанет и пойдет с ним; так оно и было в действительности. Но при этом он хотел и дать ей понять, что не оставит ее одну. Она медленно и с трудом поднялась, слишком вялая и безжизненная, чтобы сказать, что предпочитает, чтобы ее оставили одну, если только он согласится сейчас уйти. Она ослабела настолько, что споткнулась о корень дерева, торчавший из земли поперек тропинки. Роджер, внимательно наблюдавший за нею, увидел это и успел подхватить ее, чтобы она не упала. Но, когда опасность миновала, он так и не выпустил ее руки. Это маленькое происшествие вдруг со всей остротой показало ему, насколько она молода и беззащитна, и он проникся к ней сочувствием, вспоминая, какой безутешной нашел ее, и стремясь предложить ей хоть капельку нежности и успокоения, прежде чем они расстанутся, прежде чем их прогулка tête-à-tête растворится в знакомой домашней суете поместья. Тем не менее он просто не знал, что сказать.
– Вы можете счесть меня бесчувственным, – выпалил он наконец, когда они уже подходили к садовой двери и окнам гостиной. – Мне никогда не удавалось выразить то, что я чувствую. Каким-то образом меня вечно тянет философствовать, но сейчас мне жаль вас. Да, это так. Поймите, не в моих силах помочь вам, изменив обстоятельства, но я сочувствую вам, причем так, что об этом лучше не говорить, поскольку ничего хорошего из этого не выйдет. Помните о том, что мне очень жаль вас! Я буду часто думать о вас, хотя, как мне представляется, и об этом тоже лучше не распространяться.
Она негромко проговорила:
– Я знаю, что вы мне сочувствуете. – После чего отняла у него свою руку, вбежала внутрь и, поднявшись наверх, оказалась в уединении своей комнаты.
Он же прямиком направился к матери, которая сидела перед нетронутым ленчем, раздосадованная непунктуальностью своей гостьи настолько, насколько это вообще было для нее возможно. Ей доложили, что мистер Гибсон приезжал и уже уехал, но она не смогла узнать, не оставил ли он какой-либо записки для нее. К тому же тревога о собственном здоровье, которую многие полагали ипохондрией, заставляла ее особенно остро желать слов мудрости, которые мог предложить ей доктор.
– Где ты был, Роджер? И где Молли? Мисс Гибсон, я имею в виду, – уточнила она, старательно соблюдая официальность в отношениях между молодой женщиной и молодым мужчиной, оказавшимися в одном доме.
– Я бродил по окрестностям с рыболовной сеткой. Кстати, я оставил ее на террасе. Там же я нашел сидящую на скамье мисс Гибсон, которая плакала так, словно сердце у нее разрывалось от горя. Ее отец собрался жениться во второй раз.
– Собрался жениться! Этого не может быть.
– Да, так оно и есть. И она очень тяжело приняла это известие, бедная девочка. Мама, думаю, ты должна отправить к ней кого-нибудь с бокалом вина, чашкой чая или чем-нибудь еще в этом роде. Признаться, я все время боялся, что она лишится чувств…
– Бедное дитя! Я сама поднимусь к ней, – заявила миссис Хэмли и встала из-за стола.
– Нет, ты не должна этого делать, – возразил Роджер, накрывая ее руку своей. – Мы и так заставили тебя ждать слишком долго. Кроме того, ты выглядишь бледной. Пусть этим займется Хаммонд. – И он позвонил в колокольчик.
Миссис Хэмли вновь опустилась на свое место, онемев от удивления.
– И на ком же он собирается жениться?
– Не знаю. Я не спрашивал ее об этом, а она мне не сказала.
– Как это похоже на мужчин. Добрая половина успеха всего дела зависит от того, на ком он намерен жениться.
– Что ж, согласен, мне следовало бы спросить ее об этом. Но как-то так получается, что в подобных ситуациях я становлюсь совершенно беспомощен. Мне было очень жаль ее, и тем не менее я просто не знал, что сказать.
– Но что же ты все-таки сказал?
– Я дал ей наилучший совет, какой только смог придумать.
– Совет! Тебе следовало бы утешить ее. Бедная маленькая Молли!
– Полагаю, если совет хорош, то это лучшее утешение.
– Все зависит от того, что ты понимаешь под словом "совет". Тише! Вот и она.
К их удивлению, Молли вошла, изо всех сил стараясь выглядеть, как обычно. Она умылась, уложила волосы и, отчаянно сдерживая слезы, пыталась вернуть себе власть над собственным голосом. Ей очень не хотелось расстраивать миссис Хэмли своим видом, полным боли и страданий. Она не знала, что в точности следует наставлениям Роджера – в первую очередь думать о других, а потом уже о себе, – но так оно и было. Миссис Хэмли не была уверена в том, что ей стоит начать разговор с тех новостей, которые она только что узнала от сына, но они настолько переполняли ее саму, что она не могла говорить ни о чем ином.
– Итак, я слышала, что твой отец намерен жениться, моя дорогая? Могу я поинтересоваться, на ком?
– На миссис Киркпатрик. По-моему, много лет назад она была гувернанткой у дочерей леди Камнор. Она часто и подолгу останавливается у них, они называют ее "Клэр" и, по-моему, очень привязаны к ней. – Молли старалась отзываться о будущей мачехе в самой благоприятной манере, в какой только могла.
– Кажется, я слышала о ней. Но, в таком случае, она не очень молода? Впрочем, это и к лучшему. К тому же она вдова. У нее есть семья?
– По-моему, одна дочка. Но я почти ничего о ней не знаю!
Молли опять готова была разрыдаться.
– Ничего страшного, моя дорогая. Всему свое время. Роджер, ты почти ничего не ешь. Куда ты собрался?
– Пойду принесу свою рыболовную сетку, в ней полно всяких штук, которые я не хотел бы потерять. Кроме того, как правило, я никогда много не ем.
Это была правда, но только отчасти. Он подумал, что будет лучше, если он оставит их одних. Его мать умела сопереживать и сочувствовать, как никто другой, и она непременно сумеет вытащить занозу из сердца девушки, когда останется с нею наедине. Едва он ушел, как Молли подняла заплаканные глаза на миссис Хэмли и сказала:
– Ваш сын был очень добр ко мне. Я намерена запомнить все, что он мне сказал.
– Рада это слышать, дорогая, очень рада. Судя по тому, что Роджер рассказал мне, я начала опасаться, что он прочел тебе нотацию. У него доброе сердце, но его манерам далеко до мягкости Осборна. Временами Роджер бывает грубоват.
– В таком случае мне нравится грубость. Она пошла мне на пользу. Она заставила меня понять, как дурно… ох, миссис Хэмли, я очень дурно повела себя с папой нынче утром.
Поднявшись с места, она подбежала к миссис Хэмли, бросилась ей на грудь и залилась слезами. Теперь она горевала не о том, что ее отец собрался жениться во второй раз, а о собственном непростительном поведении.