– Положа руку на сердце, не совсем, – признался он. – Может, вы повторите еще разочек с самого начала, мисс Молли? Я уже не такой молодой, каким был когда-то, да и голова у меня не такая ясная, как прежде, и потому мне бы не хотелось наделать ошибок, когда вы так решительно настроены.
Уже в следующую минуту Молли сдержала свой порыв. Она видела, что старый садовник пребывает в растерянности, но при этом готов приложить все усилия, чтобы выполнить ее пожелания наилучшим образом. Итак, она вновь отправилась на лужайку, втыкая колышки и объясняя до тех пор, пока нахмуренный лоб его не разгладился и он принялся повторять:
– Понятно, мисс. Все в порядке, мисс Молли, теперь я все накрепко запомнил.
Наконец-то она смогла оставить его и войти в дом. Но, едва она собралась закрыть за собой дверь, ведущую в сад, как навстречу ей вышел Роджер. В кои-то веки оправдалась поговорка "добродетель сама себе награда", поскольку было куда приятнее поговорить с ним tête-à-tête, пусть даже накоротке, чем следить за каждым своим словом и жестом в присутствии миссис Гибсон и Синтии.
– Я только что узнал о том, где вы были, Молли. Миссис Гибсон сказала, что вы вышли из дома, но она не знала, куда именно. Мне помог счастливый случай, когда я обернулся и увидел вас.
– Я заметила вас еще некоторое время тому, но не могла бросить Уильямса. По-моему, сегодня он отличился необычайной непонятливостью. Такое впечатление, что он не мог уразуметь мой план разбивки новых цветочных клумб.
– Вы имеете в виду вот этот листок бумаги у вас в руке? Я могу взглянуть на него? Ага, понятно! Вы позаимствовали некоторые идеи из нашего сада, не правда ли? Например, вот эта клумба с ярко-алой геранью, обсаженная по краям молодыми дубками, размеченная колышками! Ее придумала моя мама.
Оба помолчали несколько минут. Первой тишину нарушила Молли:
– Как поживает сквайр? Я ведь с тех пор не видела его.
– Да, он и сам говорил мне, что мечтает о том, дабы увидеться с вами, но так и не набрался смелости, чтобы приехать и нанести вам визит. Полагаю, теперь и речи быть не может о том, чтобы вы приехали к нам и остановились в Холле на некоторое время, не так ли? Это доставило бы моему отцу огромное удовольствие, ведь он относится к вам, как к дочери. Да и мы с Осборном всегда будем считать вас своей сестрой после того, как моя мать полюбила вас, а вы столь трогательно заботились о ней в ее последние дни. Но я думаю, что теперь это невозможно.
– Нет! Решительно невозможно, – поспешно согласилась Молли.
– Хотя я полагаю, что ваш приезд вправил бы нам мозги. Понимаете… кажется, я уже говорил вам о том, что на месте Осборна я бы повел себя совершенно по-другому. Я не говорю, что он поступил неправильно, нет, но он ошибся в своих логических умозаключениях. А тут еще мой отец вбил себе в голову… Впрочем, не обращайте внимания… Вот только в результате он держит Осборна в молчаливой немилости и опале, отчего и сам ужасно страдает. Осборн тоже чувствует себя уязвленным и несчастным и сознательно отдалился от отца. Мать исправила бы сложившееся положение вещей очень быстро, да и вы, пожалуй, смогли бы добиться того же, пусть и бессознательно, поскольку первопричиной всего является та злосчастная тайна, которую Осборн упрямо хранит в отношении своих личных дел. Однако же рассуждать на эту тему бессмысленно, сам не знаю, для чего я завел этот разговор. – А потом он внезапно сменил тему и, пока Молли еще раздумывала над тем, что он сказал ей, Роджер выпалил: – Не могу передать вам, Молли, как мне понравилась мисс Киркпатрик. Должно быть, вы очень счастливы, заполучив такую компаньонку!
– Да, – со слабой улыбкой подтвердила Молли. – Я очень к ней привязалась. Мне кажется, что чем больше я узнаю ее, тем сильнее люблю. Но как же все-таки быстро вы обнаружили ее добродетели!
– Я ведь не сказал "добродетели", разве не так? – возразил он, краснея, но при этом оставаясь честным перед самим собой. – Тем не менее я не думаю, что такое лицо способно обмануть. И миссис Гибсон показалась мне весьма дружелюбной особой. Она пригласила нас с Осборном на ужин в пятницу.
В памяти у Молли вспыли слова отца насчет "горького пива", но она ограничилась тем, что спросила:
– Так вы придете?
– Разумеется, я приду, если только не понадоблюсь своему отцу. И я дал миссис Гибсон согласие от имени Осборна, правда, на некоторых условиях. Одним словом, мы с вами скоро увидимся вновь. А сейчас я должен идти, чтобы не опоздать на встречу, которая назначена через полчаса в семи милях отсюда. Успехов вам в вашем новом саду, Молли.
Глава 22. Неприятности старого сквайра
Между тем дела в Холле шли куда хуже, чем в том готов был признаться Роджер. Более того, основная часть тамошних затруднений проистекала из самых обыкновенных предубеждений и манерности, описать которые словами весьма сложно. Какой бы тихой и пассивной ни была миссис Хэмли по внешнему виду, при жизни она оставалась тем стержнем, на котором держался весь дом. Указания слугам, вплоть до самых незначительных деталей, исходили или из ее гостиной, или же с софы, на которой она лежала. Дети всегда знали, где можно найти мать, а отыскать ее означало обрести любовь и сочувствие. Ее супруг, часто не находивший себе места и злившийся по какому-либо поводу, неизменно обращался к ней за утешением и спокойствием. Он прекрасно сознавал, сколь благотворно она влияет на него, и в ее присутствии испытывал необычайное умиротворение; так ребенок чувствует себя свободно и непринужденно в присутствии того, кто строг и ласков с ним. Но теперь из семейного здания изъяли краеугольный камень, и те кирпичи, из которых оно было выстроено, начали рассыпаться. Грустно наблюдать, как подобное горе медленно подтачивает характеры тех, кто остался жить дальше. Да, случается, что подобная рана оказывается временной или же неглубокой, а суждения в отношении того, как люди переносят утрату близких и любимых, бывают еще более жестокими и бесчеловечными, нежели обычная людская молва. У постороннего наблюдателя, например, вполне могло сложиться впечатление, будто после смерти супруги сквайр стал еще капризнее и требовательнее, несдержаннее и грубее. Но правда заключалась в том, что тяжелая утрата настигла его как раз тогда, когда на него обрушились всевозможные неприятности, доставившие ему горькое разочарование; а ее, той, к кому он нес свою израненную душу, дабы она исцелила ее бальзамом нежных слов, более не было рядом. И потому сердце его разрывалось от незримой, но постоянной и жгучей боли; видя, как его несдержанное поведение причиняет страдания другим, он часто готов был молить о прощении, страшась пробудить в них гнев и ненависть: "Сжальтесь надо мною, потому что я очень несчастен". Подобные мысли часто посещают тех, кто воспринимает свое горе как своеобразную молитву отпущения грехов! Сквайр видел, что слуги начали побаиваться его, а его первенец старается избегать общения с ним, но не винил их. Он понимал, что превращается в домашнего тирана, но ничего не мог поделать с этим. Ему казалось, что весь мир ополчился против него, а он был слишком слаб, чтобы сопротивляться обстоятельствам. Кроме того, он постоянно задавался вопросом, почему прежняя жизнь на его глазах рушится безвозвратно, когда он, стараясь смириться с безвременной кончиной своей супруги, делает все, чтобы поместье процветало? В тот самый момент, когда ему срочно нужны были деньги, чтобы усмирить кредиторов Осборна, урожай выдался на удивление обильным, однако цены на зерно рухнули до уровня, которого не случалось уже много лет. После женитьбы сквайр застраховал свою жизнь на довольно круглую сумму. Она должна была стать надежным обеспечением для его супруги на тот случай, если бы она пережила его, и для их маленьких детей. Теперь это касалось одного только Роджера, но сквайр не желал терять страховку, прекратив ежегодные выплаты. Ни за что на свете, даже при всем желании, он не продал бы ни клочка земли, унаследованной им от своего отца; кроме того, она была ограничена в порядке наследования и отчуждения. Иногда ему в голову приходили мысли о том, сколь мудрым поступком стала бы продажа части поместья, а он, получив живые деньги, смог бы осушить и вернуть себе остальное. Однажды он узнал от одного из соседей, что правительство готово предоставить авансы на осушение заболоченных земель, причем под очень низкий процент, при условии полного выполнения работ и выплаты кредита в течение определенного времени. Жена убедила его воспользоваться преимуществами предоставляемого займа. Но теперь, когда ее больше не было рядом, чтобы приободрять его и внушать ему уверенность, проявляя живейший интерес к ходу работ, он сам охладел к этому начинанию. Сквайр крайне редко выводил из конюшни своего коренастого чалого жеребца, садился в седло и ехал взглянуть на работников, занимавшихся осушением болотистых земель, заросших тростником. Он перестал даже изредка разговаривать с ними на местном диалекте, режущем слух, но очень выразительном. Однако заем правительству нужно было возвращать в любом случае, независимо от того, работали его люди хорошо или дурно. А тут еще нынешней зимой начала протекать крыша Холла, и после осмотра выяснилось, что ее нужно самым срочным образом менять на новую. Агенты, нагрянувшие к нему по поводу ссуд, взятых Осборном у лондонских ростовщиков, крайне пренебрежительно отзывались о его лесных угодьях: "Отличная древесина, прочная… пожалуй, лет пятьдесят тому. Но теперь это сгнившие на корню деревья, которые нуждаются в опиливании и прореживании. Неужели здесь не нашлось ни одного грамотного лесничего? Этот лес не стоит и доли того, что так красочно расписывал молодой мистер Хэмли". Эти замечания дошли до ушей сквайра. В его характере имелись и романтичные свойства, поэтому он любил деревья, под сенью которых играл еще ребенком, так, словно они были живыми существами.
Глядя на них как на олицетворение огромной суммы в фунтах стерлингов, он высоко ценил их и до настоящего времени не нуждался в постороннем мнении, дабы скорректировать свое собственное суждение. И потому слова оценщиков больно ранили его, хотя он предпочел сделать вид, будто не верит им, и даже попытался убедить в этом себя. Тем не менее все эти заботы и тревоги никак не повлияли на глубокое презрение и негодование, которое он испытывал к Осборну. Как говорится, от любви до ненависти один шаг. Сквайр верил в то, что Осборн и его советчики в своих расчетах исходили из его скорой смерти. Одна только мысль об этом была ему настолько ненавистна – она делала его несчастным и жалким перед самим собой, – что он гнал ее, не давая ей оформиться, чтобы встретить ее во всеоружии и произвести необходимое расследование. Вместо этого он предпочел предаваться нездоровым фантазиям о том, что он – неудачник в этом мире, рожденный под несчастливой звездой, и что все, к чему он прикасается, разрушается и обращается в прах. Но подобные мысли не привели его к смирению и покорности. Он отнес свои несчастья на счет превратностей судьбы, а не свои собственные ошибки. А еще сквайр воображал, будто Осборн, его первенец, прекрасно видит просчеты отца и питает к нему неприязнь из-за того, что он зажился на белом свете. Все эти болезненные фантазии развеялись бы как дым, если бы он мог обсудить их со своей супругой или если бы он хотя бы привык вращаться в обществе тех, кого полагал равными себе. Но, о чем уже говорилось ранее, сквайр не получил такого же образования, как те, кто должен был стать его приятелями, и, пожалуй, именно эта зависть и mauvaise honte, порожденные осознанием собственной неполноценности, затронули, в некотором смысле, и те чувства, которые он питал к своим сыновьям, – к Роджеру в меньшей степени, чем к Осборну, хотя первый, как выяснилось, добился куда бо́льших отличий. Но Роджер, по крайней мере, был практичным молодым человеком; его интересовала природа, и он получал удовольствие, простое и искреннее, выслушивая отцовское описание тех мелких событий и явлений, которые тот ежедневно подмечал в лесу и на поле.
Осборн же, напротив, был из тех, кого в просторечии именуют "неженками"; в одежде и манерах он бывал утончен до женственности и внимателен даже в мелочах. Все эти черты старшего сына отец превозносил до небес, когда ожидал от него блестящей карьеры в Кембридже. В то время он расценивал привередливость и элегантность Осборна как еще одну веху на пути к выгодному и состоятельному браку, долженствующему вернуть былое богатство семейства Хэмли. Но теперь, когда Осборн едва получил степень и все хвастливые речи и ожидания его отца оказались напрасными, теперь, когда привередливость привела к неожиданным расходам (если принять самую невинную изо всех причин его невероятных долгов), привычки и манеры бедного молодого человека стали источником постоянного раздражения его отца. Будучи дома, Осборн по-прежнему увлеченно занимался своими книгами и сочинительством; подобное времяпрепровождение порождало очень немного точек соприкосновения и общих тем для разговоров, когда они встречались за обеденным столом или по вечерам. Пожалуй, дела бы шли лучше, если бы Осборну нравились забавы на свежем воздухе, но он страдал близорукостью и потому не интересовался увлечениями младшего брата, требовавшими изрядной наблюдательности. К тому же Осборн был мало знаком с другими молодыми людьми своего круга в графстве, а от охоты, которой он некогда страстно увлекался, в этом сезоне пришлось отказаться, поскольку отец избавился от тех одного или двух егерей, которых держал ранее.
И вообще, расходы на содержание дома пришлось сильно урезать, и сэр Хэмли, понимая, что сокращение это сильнее всего ударило не только по нему, но и по образу жизни Осборна, с каким-то болезненным наслаждением вводил свои ограничительные меры. После смерти мадам старый экипаж – тяжелая и громоздкая семейная карета, приобретенная в дни относительного благополучия, – стал никому не нужен и потихоньку приходил в полную негодность в темном и заросшем паутиной углу каретного сарая. Лучшую из двух упряжных лошадей запрягли в двуколку, которую приспособил для своих нужд сквайр, то и дело горестно сетующий, что впервые за много поколений Хэмли из Хэмли не могут позволить себе иметь собственный выезд. Второго упряжного коня отправили пастись на травку, потому что он стал слишком стар для привычной работы. Победитель с ржанием подбегал к ограде всякий раз, стоило ему завидеть сквайра, который неизменно припасал для любимца или корочку хлеба, или кусочек сахару, или яблоко. Сквайр жаловался на судьбу бессловесному животному, рассказывая ему о том, что со времен их молодости изменилось слишком многое. У сквайра никогда не было в обычае поощрять сыновей приглашать своих друзей погостить в Холле. Быть может, и это его свойство тоже стало следствием mauvaise honte, равно как и преувеличенно болезненного осознания им недостатков собственного поместья по сравнению с тем, к чему, по его мнению, молодые люди привыкли у себя дома. Несколько раз он излагал эту свою точку зрения Осборну и Роджеру, еще когда оба учились в Рагби.
– Видите ли, всех вас, учеников частных школ, связывают особые дружеские отношения и на чужаков вы смотрите так, как я, скажем, смотрю на кроликов и все то, что не является дичью. Да-да, можете смеяться, если хотите, но это действительно так. И ваши товарищи будут поглядывать на меня искоса и ни разу не вспомнят о моей родословной, которая, готов биться об заклад, наверняка в сто раз длиннее их собственной. Нет, здесь, в Холле, я не желаю видеть никого, кто будет взирать на Хэмли из Хэмли сверху вниз, пусть даже он ставит крестик, вместо того чтобы расписаться полным именем.
Разумеется, они не должны были наносить визиты в дома, чьим сыновьям сквайр не мог ответить тем же гостеприимством. По всем этим пунктам миссис Хэмли постаралась пустить в ход все свое влияние, но ее усилия были тщетны: предрассудки супруга остались непоколебимыми и неизменными. Что же касается положения сквайра как главы старейшего семейства в трех графствах, то тут его гордость была неуязвима. Если же говорить лично о мистере Хэмли, который чувствовал себя не в своей тарелке в обществе равных и испытывал недостаток хороших манер и образования, то он был слишком уязвлен и чрезмерно страдал от застенчивости и даже робости, чтобы называть ее смирением.
Возьмем, к примеру, одну из многочисленных сцен, наглядно иллюстрирующих отношения между сквайром и его старшим сыном, каковые, если его и нельзя было назвать активным противостоянием, все же демонстрировало по меньшей мере пассивное отчуждение.
Это случилось однажды мартовским вечером уже после смерти миссис Хэмли. Роджер был в Кембридже. Осборн тоже отлучался из дома, но не пожелал предоставить никаких сведений относительно своего отсутствия. Сквайр полагал, что Осборн был или в Кембридже у своего брата, или в Лондоне. Он был бы рад узнать, где пропадал его сын, чем занимался и кого видел, просто в качестве новостей, а заодно и отвлечения от домашних невзгод и неурядиц, особенно обострившихся в последнее время, однако гордость не позволяла ему задавать вопросы, и потому Осборн не рассказал ему никаких подробностей своей поездки. Угрюмое молчание лишь усугубило снедавшее сквайра чувство внутреннего неудовлетворения, и он, усталый и раздраженный, вернулся домой к обеду через день или два после возвращения Осборна. Было уже шесть часов, и сэр Хэмли поспешно вошел в комнату на первом этаже, служившую ему кабинетом, после чего, вымыв руки, отправился в гостиную. Ему казалось, что он сильно опаздывает, но там никого не было. Пытаясь согреть руки у огня, он бросил взгляд на часы, стоявшие на каминной полке. Развести огонь к его приходу никто не озаботился; камин был завален полусырыми дровами, которые шипели и дымились, вместо того чтобы освещать и обогревать комнату, по которой гуляли пронизывающие сквозняки. Часы остановились, и завести их позабыли, но карманные часы сквайра показывали, что время обеда уж миновало. В дверь просунул голову старый дворецкий, но, видя, что хозяин один, уже собрался прикрыть ее за собой и подождать мистера Осборна, прежде чем объявить, что обед подан. Он надеялся остаться незамеченным, но сквайр застал его врасплох.
– Почему обед еще не готов? – резко спросил он. – Уже десять минут седьмого! Вот, кстати, откуда взялись эти дрова? У такого огня просто невозможно согреться.
– Полагаю, сэр, что Томас…
– Не рассказывайте мне о Томасе. Распорядитесь немедленно подавать обед.
Минуло еще минут пять, которые голодный сквайр провел в сердитом ожидании. Сначала он набросился на Томаса, который явился разжечь огонь, затем расшвырял поленья, пытаясь заставить их гореть, но только поднял снопы искр, чем уменьшил шансы согреться, а потом взялся снимать нагар со свечей, которые, по его мнению, давали слишком мало света для такой большой и холодной комнаты. Пока он неистовствовал, в комнату в полном вечернем облачении сошел Осборн. Он всегда двигался неспешно, что неизменно раздражало сквайра. А потом вдруг сквайр сообразил, что по сравнению с безукоризненным нарядом Осборна сам он одет чрезвычайно неряшливо: грубый черный сюртук, тускло-коричневые бриджи, мятый клетчатый шейный платок, забрызганные грязью сапоги. Он предпочел отнести это на счет излишней манерности Осборна и уже готов был разразиться саркастическим замечанием, когда дворецкий, видевший, как Осборн спускается по лестнице, вошел в комнату, дабы объявить, что ужин подан.
– Но ведь наверняка шести часов еще не пробило, не так ли? – осведомился Осборн, вытаскивая свои изящные маленькие часики. Он даже не подозревал о том, что над его головой сгущаются тучи и вот-вот разразится буря.