А потом он вдруг вспомнил о своих стихах – будут ли они продаваться и принесут ли ему деньги? Несмотря на пример Мильтона, он весьма рассчитывал на это и отправился к себе в комнату за своими рукописями. Затем Осборн присел подле камина, пытаясь критически оценить их и представить, насколько это возможно, мнение общественности. Со времен миссис Хеманс он сменил свой стиль, став поэтом-подражателем; в последнее же время он во всем следовал канонам, предложенным автором популярных сонетов. Он принялся перелистывать свои стихи: они были почти что автобиографическими. Разложенные по порядку, они выглядели следующим образом:
"К Эйми, гуляющей с малышом". "К Эйми, напевающей за работой". "К Эйми, отвернувшейся от меня, когда я поведал ей о своей любви". "Признание Эйми". "Эйми в отчаянии". "Чужая страна, прибежище Эйми". "Обручальное кольцо". "Жена".
Дойдя до последнего сонета, он отложил в сторону стопку бумаг и задумался. "Жена". Да, причем жена-француженка, а вдобавок еще жена-католичка – и жена, которая работала по найму! А его отец ненавидит французов, всех вместе и по отдельности – всех вместе, как буйных и жестоких негодяев, казнивших своего сюзерена и совершивших множество кровавых зверств; по отдельности – в лице "Бони" и различных карикатур на "Джонни Крапо", имевших хождение двадцать пять лет тому, когда сквайр был еще молод и способен поражаться чему-либо. Что же касается религии, в которой воспитывалась миссис Осборн, достаточно сказать, что о женской эмансипации уже заговорили некоторые политики, но громкий протестующий хор подавляющего большинства англичан при одном только упоминании об этом уже звучал вдали опасным ревом буйного океанского прибоя. Заикнуться об этом перед сквайром, как прекрасно осознавал Осборн, значило то же самое, что помахать красной тряпкой перед носом быка.
Затем он представил, что было бы, если бы Эйми благополучно появилась на свет у родителей-англичан, в самом сердце Англии – в Уорикшире, например – и никогда не слыхала бы о католических священниках, мессе, исповеди, Папе Римском или Гае Фоксе. Если бы она получила крещение и воспитание в англиканской церкви, не подозревая о существовании молитвенных домов или папистских молелен… Но даже обладая всеми этими преимуществами, тот факт, что она была (как по-английски будет "бонна", слово "воспитательница" здесь не годится?) воспитательницей-служанкой в детской, получала жалованье один раз в квартал и могла потерять место с уведомлением за месяц, при этом довольствуясь скупо выделяемыми ей чаем и сахаром, стал бы шоком для отца, гордившегося своей старинной родословной, от которого он едва смог бы оправиться.
"Если бы он увидел ее! – думал Осборн. – Если бы только он увидел ее!" Но если сквайр увидит Эйми, то заодно услышит и ее ломаный английский, милый и дорогой ее мужу, поскольку именно на нем она сбивчиво призналась ему в том, что любит его со всем пылом своего французского сердечка. А ведь сквайр самонадеянно полагал, что ненавидит все французское. "Она бы стала для него любящей, милой и послушной маленькой дочерью. Она бы даже смогла заполнить ту пустоту, что образовалась в его сердце и доме, если бы только он позволил ей. Но ведь этого не будет, он никогда не пойдет на такой шаг, и у него не будет возможности узнать ее поближе. Тем не менее, если в этих сонетах я назову ее "Люси", если они произведут фурор – получат положительные рецензии в "Блэквуд" и "Квортерли" – и весь мир станет сходить с ума, стремясь узнать, кто автор, я раскрою ему свою тайну… Я смогу это сделать, если добьюсь успеха, и тогда, быть может, он пожелает узнать, кто такая Люси, а я в ответ расскажу ему все. Если… Как же я ненавижу эти "если"! Ах, если бы можно было обойтись безо всяких "если". Вся моя жизнь была построена на "когда", потом оно поменялось на "если", а теперь и вовсе исчезло без следа. Поначалу это было "когда Осборн прославится", затем стало "если Осборн…", после чего наступил крах. Я говорил Эйми: "Когда моя мать увидит тебя", а теперь говорю себе: "Если бы только отец увидел ее", причем перспективы самые туманные". В таких бесплодных раздумьях он и провел вечерние часы, преисполнившись внезапной решимости испытать судьбу своих стихов у издателя, ожидая немедленно получить за них деньги и втайне мечтая о том, что, получив широкую известность, они перевернут его жизнь.
Когда Роджер вернулся домой, Осборн не стал терять время и посвятил брата в свои планы. Он никогда не мог скрывать что-либо долгое время от Роджера; женственная часть его натуры неизменно требовала наличия наперсника и настолько полного сочувствия, насколько это было возможно. Но мнение младшего брата не влияло на поступки Осборна, о чем сам Роджер прекрасно знал. Поэтому, когда Осборн начал с привычного: "Мне нужен твой совет по поводу составленного мною плана", Роджер ответил:
– Кто-то говорил мне, что одна из максим герцога Веллингтона заключалась в том, чтобы никогда не давать советов, за исключением тех случаев, когда он мог силой воплотить их в жизнь. Добиться этого я не могу, к тому же, старина, ты прекрасно знаешь, что никогда не следуешь моему совету.
– Не всегда, знаю. Во всяком случае, не тогда, когда он не согласуется с моим собственным мнением. Ты, разумеется, имеешь в виду, что я скрываю ото всех свою женитьбу, но ты ведь не знаешь всех обстоятельств. Ты же помнишь, что я был твердо намерен рассказать обо всем, но тут случился этот скандал с моими долгами, а потом заболела и умерла мама. Ты, кстати, даже не представляешь, насколько переменился отец, каким раздражительным он стал! Посмотрим, что ты заговоришь, когда побудешь дома хотя бы с недельку! Робинсон, Морган – все они испытывают те же чувства. Но хуже всего приходится мне!
– Бедняга! – заметил Роджер. – Я так и подумал, что он сильно изменился. Отец как-то съежился и усох, а румянец его поблек.
– Ничего удивительного, ведь он отказался от доброй половины прежних привычек, в том числе от прогулок на свежем воздухе. Он рассчитал всех, кто занимался новыми работами, которые так интересовали его прежде, а из-за того, что чалый жеребец однажды споткнулся под ним и едва не сбросил его, он отказывается вновь подниматься в седло. Но продавать его и покупать себе нового коня отец не хочет, хотя это было бы весьма разумно с его стороны. Так что теперь у нас набивают брюхо сразу две старые клячи, а он без конца рассуждает о деньгах и расходах. Кстати, вот мы и подошли к тому, о чем я хотел с тобой поговорить. Я отчаянно нуждаюсь в деньгах, а потому собрал все свои стихи и предварительно просеял их, так сказать, подвергнув критическому анализу. А теперь я хочу знать, как ты думаешь, согласится ли Дейтон опубликовать их. У тебя есть имя и репутация в Кембридже, и я смею предполагать, что он хотя бы взглянет на них, если ты попросишь его об этом.
– Я могу попытаться, – отозвался Роджер, – но, боюсь, много ты за них не выручишь.
– Я и не рассчитываю на многое. Я – новый человек и должен сам сделать себе имя. Я вполне удовлетворюсь сотней. Располагая сотней фунтов, я смогу найти себе дело. Например, содержать себя и Эйми за счет своих творений, пока буду учиться на стряпчего. Или же, в самом крайнем случае, сотни фунтов нам хватит, чтобы уехать в Австралию.
– В Австралию! Осборн, что ты собираешься там делать? Неужели ты намерен бросить отца одного? Надеюсь, ты никогда не получишь свою сотню фунтов, если рассчитываешь найти ей такое применение! Да ты просто разобьешь сквайру сердце.
– Такое могло бы случиться раньше, – угрюмо произнес Осборн, – но только не сейчас. Он смотрит на меня исподлобья, а от разговоров так и вовсе уклоняется. И можешь не разубеждать меня, я подмечаю и чувствую подобные вещи. Именно эта восприимчивость к внешнему влиянию наделяет меня моим даром к поэзии. А теперь мне кажется, что хлеб насущный, мой и моей супруги, тоже зависят от нее. Да ты и сам увидишь, в каких отношениях я пребываю с отцом!
И Роджер таки увидел, причем очень скоро. Отец обзавелся привычкой молчать во время еды, которую Осборн, имея кучу собственных проблем, не осмеливался нарушить. Отец и сын сидели вместе, обмениваясь всеми полагающимися случаю репликами в достаточно вежливой манере, но оба испытывали явное облегчение, когда разговор заканчивался и они уединялись, – отец, чтобы лелеять свое горе и разочарование, которые были реальными и глубокими, равно как и бередить рану, нанесенную ему сыном и обретшую в его понимании преувеличенные масштабы из-за того, что он и не подозревал о действительных шагах, предпринятых Осборном для того, чтобы раздобыть денег. Если, заключая сделку, ростовщики прикидывали шансы его отца жить или умереть, то сам Осборн думал только о том, как быстрее и легче заполучить деньги, которые позволят ему избавиться от насущных проблем в Кембридже и последовать за Эйми в Эльзас ради последующей женитьбы. Кстати, Роджер до сих пор не видел жены брата; собственно говоря, Осборн открылся ему только после того, как было решено и устроено все то, в чем мог понадобиться его совет. И вот теперь, во время вынужденной разлуки, все мысли Осборна, вся поэтическая и практическая сторона его натуры были устремлены к его маленькой жене, которая проводила свои одинокие дни на ферме, спрашивая себя, когда же к ней вновь наведается ее молодой муж. Учитывая, что эти раздумья занимали его целиком, не оставляя времени ни на что другое, не было, пожалуй, ничего удивительного в том, что он подсознательно пренебрегал отцом. Разумеется, проблема от этого отнюдь не теряла остроту, а о последствиях оставалось только сожалеть.
– Я могу войти и выкурить с вами трубочку, сэр? – осведомился в первый же вечер Роджер, осторожно налегая на дверь в кабинет, которую отец оставил приоткрытой.
– Тебе не понравится эта затея, – предостерег его сквайр, все еще не позволяя распахнуть дверь настежь, но явно смягчившись. – Тот табачок, что курю я, придется не по вкусу таким молодым людям, как ты. Лучше ступай и выкури сигару с Осборном.
– Нет. Я хочу посидеть с вами, и я способен стерпеть даже самый крепкий табак.
Роджер налег на дверь посильнее, и та неохотно уступила его напору.
– Учти, твоя одежда пропахнет дымом. И тебе придется одалживать у Осборна духи, чтобы отбить запах, – мрачно предрек сквайр, одновременно подталкивая сыну по столу короткую красивую трубку с янтарным мундштуком.
– Нет, спасибо, я возьму длинную глиняную трубку. Или вы до сих пор считаете меня ребенком, отец, чтобы я смирился с этакой кукольной головой? – парировал Роджер, глядя на гравировку на трубке.
В глубине души сквайр был польщен, но предпочел не подавать вида. Он ограничился тем, что сказал:
– Осборн привез ее мне, когда вернулся из Германии. Это было три года тому.
После этого оба некоторое время курили молча. На сквайра благотворно подействовало общество сына, которое тот добровольно предложил ему, хотя вслух об этом не было сказано ни слова. Но уже следующая реплика сквайра наглядно демонстрировала, в каком направлении текут его мысли. Собственно, слова его всегда представляли собой прозрачную среду, сквозь которую был виден основной поток.
– Дело всей жизни мужчины начинается и заканчивается через три года – я познал это на собственном опыте. – И он вновь принялся сосредоточенно попыхивать трубкой.
Пока Роджер мысленно подбирал ответ на столь банальный трюизм, сквайр вновь вынул трубку изо рта и заговорил:
– Помню, когда поднялась вся эта шумиха насчет назначения принца Уэльского регентом, я где-то вычитал – в газете, скорее всего, – что короли и их престолонаследники всегда пребывали в дурных отношениях. В то время Осборн был совсем еще маленьким, обычно он ездил кататься верхом со мной на Белом Суррее… Ты, конечно, не помнишь пони по кличке Белый Суррей?
– Отчего же, помню прекрасно, вот только в те дни он казался мне рослым конем.
– А! Это потому, что сам ты был совсем еще крохой. Тогда у меня в конюшне было семь лошадей, и это не считая фермерских коней. Не помню, чтобы в то время мне особенно досаждало что-либо, хотя она всегда отличалась слабым здоровьем. Но каким же красивым мальчуганом был Осборн! Его неизменно обряжали в черный бархат, это чистое щегольство, да еще и против моей воли, но в том не было ничего дурного. Сейчас он вырос и стал красивым молодым человеком, но солнечный свет покинул его лицо.
– Он очень переживает из-за денег и тех неприятностей, что доставил вам, – заметил Роджер, принимая чувства брата как нечто само собой разумеющееся.
– Только не он, – возразил сквайр и с такой силой ударил чубуком по каминной решетке, что тот разлетелся на куски. – Ну вот, что я наделал! Впрочем, не обращай внимания! Я говорю, только не он, Роджер! Деньги его ничуть не беспокоят. Их так легко занять у евреев, если ты – старший сын и наследник. Они всего лишь спросят: "Сколько лет вашему отцу и не случалось ли с ним апоплексических ударов или приступов?" – и дело улаживается тотчас же. А потом они начинают вынюхивать насчет поместья и сбивать цену на лес и землю… Но не будем более говорить о нем, это все бесполезно, Роджер. Мы с ним потеряли общий язык, и у меня складывается впечатление, что только сам Господь всемогущий может помирить нас. Я злюсь на него еще и из-за того, что он только в самый последний момент стал оплакивать ее. Но ведь в нем есть и хорошее! Он такой сообразительный и умный, если только даст себе труд взяться за дело всерьез. А вот ты всегда был тугодумом, Роджер, все твои учителя утверждали это в один голос.
Роджер коротко рассмеялся:
– Да, в школе из-за своей медлительности я заработал немало кличек.
– Не расстраивайся! – поспешил утешить его сквайр. – Я точно не стал бы обращать на это внимание. Будь ты таким же умником, как Осборн, то тебя интересовали бы только книги и сочинительство и тебе наверняка, так же, как и ему, было бы скучно в общество такого неотесанного деревенщины, как я. Тем не менее, похоже, тебя высоко ценят в Кембридже, – после паузы добавил он, – поскольку ты стал старшим ранглером. Признаться, я чуть было не забыл об этом – известия пришли в нелегкий час.
– В общем, да! В Кембридже всегда гордятся старшим ранглером нынешнего года. Но в следующем году я должен буду сложить с себя полномочия.
Сквайр откинулся на спинку кресла и долгим взглядом уставился на янтарные угли, по-прежнему сжимая в руке бесполезный черенок. Наконец он негромко произнес, словно забыв о том, что у него есть слушатель:
– Я писал ей, когда она уезжала в Лондон, и сообщал ей домашние новости. Но теперь к ней не дойдет никакое письмо! К ней невозможно докричаться!
Роджер вздрогнул и поднялся.
– Где тут у вас табакерка, отец? Давайте я набью вам другую трубочку!
Исполнив обещание, он склонился над отцом и погладил его по щеке. Сквайр тряхнул головой.
– Ты только что вернулся домой, мой мальчик. И ты еще не знаешь, в кого я превратился! Спроси Робинсона – я не стану отсылать тебя к Осборну, он держит свои мысли при себе, – но любой слуга скажет тебе, что я сам на себя не похож, когда впадаю в бешенство и кричу на них. Когда-то меня считали хорошим хозяином, но те времена давно миновали! Когда-то и Осборн был славным мальчуганом, и она была жива, и я был хорошим хозяином, очень хорошим, да!.. Но теперь все это осталось в прошлом.
Он вновь взялся за трубку и закурил, а Роджер, помолчав некоторое время, пустился в долгий рассказ о злоключениях какого-то преподавателя Кембриджа на охоте, причем повествовал об этом с таким юмором, что сквайр помимо воли не удержался от смеха. Когда они поднялись, чтобы разойтись по своим спальням, отец сказал Роджеру:
– Что ж, мы провели вместе приятный вечер, приятный для меня, во всяком случае. Но, пожалуй, о тебе этого не скажешь. Теперь в моем обществе совсем не весело.
– Уже и не припомню, когда мне в последний раз было так хорошо, отец, – произнес Роджер.
И он говорил правду, хотя и не дал себе труда доискаться до причины своего счастья.
Глава 24. Скромный ужин миссис Гибсон
Все это имело место быть еще до первой встречи Роджера с Молли и Синтией у обеих мисс Браунинг, равно как и скромный ужин в пятницу у мистера Гибсона, состоявшийся в назначенный час.