Итак, по негласной договоренности, престиж был продан и куплен, но ни продавец, ни покупатель не уточняли природу совершенной сделки. В целом частое отсутствие мистера Гибсона было только к лучшему. Он и сам так думал иногда, слушая бессвязные жалобы супруги или ее пустую болтовню о вещах, которые его ничуть не интересовали, и осознавая, сколь хрупкими и непрочными оказались все ее якобы возвышенные чувства. Тем не менее он не позволял себе сожалеть о сделанном шаге; он совершенно добровольно затыкал уши и закрывал глаза на множество мелочей, которые, по его твердому убеждению, непременно привели бы его в раздражение, если бы он обратил на них внимание, а во время своих одиноких разъездов заставлял себя думать исключительно о преимуществах, коих добился благодаря женитьбе. Он получил непревзойденную дуэнью, если уж не любящую мать, для своей маленькой девочки, а также умелую управительницу своего домашнего хозяйства, прежде пребывавшего в беспорядке, и привлекательную женщину, которую столь приятно было видеть во главе стола. Более того, в положительную сторону чашу весов склоняла и Синтия. Она стала отличной спутницей для Молли; обе девушки были явно привязаны друг к другу. Женское общество матери и дочери вполне устраивало как его самого, так и его ребенка, – правда, только тогда, когда миссис Гибсон демонстрировала хотя бы каплю здравого смысла и не впадала в чрезмерную сентиментальность, мысленно добавлял мистер Гибсон. Но затем он одергивал себя, поскольку не желал углубляться в ее недостатки и слабые стороны, давая им точные определения. Во всяком случае особой она была безобидной и безвредной, да и в роли мачехи относилась к Молли без предубеждения. Конечно, она неизменно ставила себе это в заслугу, обращая внимание на то, что не похожа на других женщин в этом отношении. И вдруг глаза мистера Гибсона наполнились слезами, когда он вспомнил, сколь тихой и сдержанной на эмоции стала его маленькая Молли в своем отношении к нему и как раз или два, когда они столкнулись на лестнице и оказались без свидетелей, дочь крепко обняла его за шею и поцеловала в приливе печальной любви и привязанности. Но уже через мгновение он принялся насвистывать старинный шотландский мотив, услышанный им еще в детстве, который ни разу с той поры не приходил ему на память. А еще пять минут спустя мистер Гибсон был слишком занят, осматривая коленку маленького мальчика, пораженную белой опухолью, и раздумывая о том, как помочь его бедной матери, которая весь день занималась поденной работой, а по ночам слушала стоны своего ребенка. Так что задаваться мыслями о собственных тревогах и заботах, которые, если даже и существовали, но были слишком мелкими и пустяковыми по сравнению с жестокой реальностью этой безнадежной напасти, ему было недосуг.
Осборн вернулся домой первым. Собственно говоря, он приехал почти сразу же после отъезда Роджера. Но его одолевала апатия, ему нездоровилось, и он не чувствовал в себе сил для долгих утомительных прогулок, поэтому минула неделя или даже больше, прежде чем Гибсоны узнали о том, что он живет в Холле, да и то помог им в этом случай. Мистер Гибсон встретил Осборна на одной из проселочных дорог близ Хэмли. Будучи опытным хирургом, он сразу же обратил внимание на походку молодого человека и, только подъехав ближе, понял, кто перед ним. Догнав его, он сказал:
– Осборн, это ты? А я поначалу решил, что впереди ковыляет какой-то пожилой мужчина лет этак пятидесяти! А я и не знал, что ты вернулся.
– Да, вернулся, – подтвердил Осборн, – почти десять дней тому. Пожалуй, мне следовало бы дать об этом знать вашим домашним, потому что я пообещал миссис Гибсон нанести ей визит сразу по возвращении. Но, говоря по правде, сейчас я решительно ни на что не годен – здешний воздух угнетает меня, в доме мне нечем дышать и после столь короткой прогулки я уже чувствую себя смертельно уставшим.
– Тебе лучше немедленно вернуться домой, а я загляну к вам и осмотрю тебя сразу же, как только навещу Роу.
– Нет, прошу вас, не надо приезжать только из-за меня! – взмолился Осборн. – Моего отца и так безмерно раздражают мои частые, как он уверяет, отлучки, хотя в последний раз это было шесть недель назад. Мою вялость он приписывает тому, что я долго отсутствовал. Вам ведь известно, что финансами распоряжается он, – добавил Осборн со слабой улыбкой, – а я оказался в нелепом положении нищего наследника, хотя воспитывали меня так… Собственно, время от времени я вынужден уезжать из дому, и, если отец утвердится во мнении, что отлучки дурно сказываются на моем здоровье, он вообще перестанет содержать меня.
– Могу я поинтересоваться, где ты проводишь время, когда отсутствуешь в Хэмли-холле? – осведомился мистер Гибсон после некоторых колебаний.
– Нет! – с неохотой отозвался Осборн. – Я могу сообщить вам только то, что останавливаюсь у друзей. Я веду образ жизни, который должен оказывать благотворное влияние на состояние моего здоровья, поскольку он отличается исключительной простотой и рациональностью, а заодно и делает меня счастливым. Вот видите, я рассказал вам о себе больше, чем известно даже моему отцу. Он никогда не спрашивает у меня, где я был. Впрочем, я и не сказал бы ему, даже если бы он спросил… По крайней мере я думаю, что не сказал бы.
Мистер Гибсон в молчании поехал рядом с Осборном.
– Осборн, в какие бы неприятности ты ни попал, я настоятельно советую тебе рассказать своему отцу обо всем. Я знаю его и не сомневаюсь, что поначалу он рассердится, однако же потом успокоится, можешь мне поверить. Тем или иным способом, но он найдет деньги, чтобы рассчитаться с твоими долгами и освободить тебя от них, если в этом и состоит твоя трудность. Если же дело не в этом, то не забывай, что он по-прежнему остается твоим лучшим другом. Я совершенно уверен в том, что именно отчужденность, возникшая между вами, сказывается столь пагубно на твоем здоровье.
– Нет, – возразил Осборн. – Прошу прощения, но дело не в этом. Я действительно расклеился. Полагаю, нежелание сталкиваться с неудовольствием сквайра является побочным признаком моего недомогания. Но я даю вам слово, что главная причина не в нем. Шестое чувство подсказывает мне, что со мною действительно что-то серьезно не в порядке.
– Не стоит противопоставлять инстинкт профессиональному опыту, – бодро произнес мистер Гибсон.
Он спешился и, забросив поводья на руку, осмотрел язык Осборна и пощупал его пульс, задавая при этом многочисленные вопросы. В конце концов он заявил:
– Мы скоро поставим тебя на ноги, хотя мне и хотелось бы побеседовать с тобой наедине, в отсутствие этого благородного, но непослушного животного. Было бы славно, если бы ты прискакал к нам завтра на ленч, у нас будет и доктор Николс, который приедет взглянуть на старого Роу. Так что тебе представится прекрасная возможность выслушать мнение двух докторов вместо одного. А теперь ступай домой, для столь жаркого полдня ты прогулялся вполне достаточно. И прекращай хандрить, прислушиваясь к голосу своего некомпетентного шестого чувства.
– А что еще мне остается? – вопросил Осборн. – С отцом мы почти не общаемся, а бесконечно читать и писать невозможно, особенно если от этого занятия нет никакого толку. Признаюсь вам – только по секрету, имейте в виду, – что я пытался опубликовать некоторые из своих стихотворений. И теперь знаю: нет никого, кто лучше издателя способен лишить вас самомнения, если оно вам присуще. Ни одна живая душа не согласилась принять их даже в дар.
– Ого! Вот, значит, в чем дело, мастер Осборн! Я так и думал, что у твоей депрессии имеется причина психического толка. На твоем месте я бы не забивал себе голову подобными вещами, хотя прекрасно понимаю, что это легче сказать, чем сделать. Попытай счастья в прозе, если уж не получается удовлетворить издателей поэзией. Но в любом случае не стоит убиваться из-за пролитого молока. Я не могу более задерживаться. Итак, приходи к нам завтра, как я уже говорил. Учитывая мудрость двух докторов и глупость трех женщин, мы наверняка сумеем немного развеселить тебя.
С этими словами мистер Гибсон вновь поднялся в седло и двинулся дальше крупной, подпрыгивающей рысью, известной всей округе под названием "докторская иноходь".
"Мне не нравится, как он выглядит, – сказал себе вечером мистер Гибсон, сидя над своим дневником и вспоминая события минувшего дня. – А тут еще его пульс. Но как часто мы все ошибаемся; ставлю десять против одного, что мой собственный тайный враг затаился ближе ко мне, чем его – к нему, даже принимая во внимание худший из возможных сценариев".
На следующее утро Осборн явился задолго до ленча, и никто не возразил против того, что он нанес визит слишком рано. Он чувствовал себя лучше и почти не проявлял признаков недомогания. Те же немногие, что оставались, быстро рассеялись после радушного приема, оказанного ему домашними мистера Гибсона. Молли и Синтия наперебой рассказывали ему о тех небольших событиях, что произошли за время его отсутствия, или же делились с ним своими умозаключениями по поводу незаконченных прожектов. Синтия то и дело порывалась беззаботно и игриво поинтересоваться у него, где он пропадал и чем занимался, но Молли, прекрасно знавшая правду, всякий раз вмешивалась, умело спасая его от болезненных уклончивых ответов, – причем они оказались бы куда болезненнее для нее, чем для него.
Речь миссис Гибсон была, как обычно, бессвязной и отрывочной, хвалебной и сентиментальной, тем не менее в целом она прозвучала очень мило и подействовала на него успокаивающе, хоть Осборн и улыбался про себя. Наконец к ним присоединились доктор Николс и мистер Гибсон. Они уже успели посовещаться относительно состояния здоровья Осборна, и время от времени старый опытный доктор окидывал молодого человека проницательным взглядом.
Затем последовал ленч, во время которого все были веселы и голодны, за исключением хозяйки, которая пыталась утолить свой дневной аппетит самым щадящим – то есть благовоспитанным – образом, решив (ошибочно), что доктор Николс – наиболее подходящий человек, дабы попрактиковаться на нем в изображении недомогания. Естественно, она рассчитывала на то, что он выкажет вежливое сочувствие ее недугам, которое каждый гость обязан выразить хозяйке, жалующейся на свое хрупкое здоровье. Но старый доктор был слишком умен, чтобы попасть в эту ловушку. Он то и дело предлагал ей попробовать самые грубые кушанья из поданных на стол и в конце концов заявил, что если она не может заставить себя съесть ни кусочка холодной говядины, то пусть отведает маринованного луку. При этом глаза его лукаво поблескивали, так что любому постороннему наблюдателю стало бы ясно, что он изволит шутить. Но поскольку мистер Гибсон, Синтия и Молли в этот момент спорили с Осборном по поводу высказанного им некоего литературного предпочтения, миссис Гибсон оказалась полностью во власти доктора Николса. После ленча она без сожаления покинула комнату, предоставив ее джентльменам, а впоследствии отзывалась о докторе Николсе не иначе, как "тот мужлан".
Вскоре Осборн поднялся наверх и, по своему обыкновению, заговорил о новых книгах и принялся расспрашивать девушек об их успехах в музицировании. Миссис Гибсон пришлось отлучиться, дабы нанести несколько визитов, и она оставила их троих одних. Спустя некоторое время они переместились в сад, где Осборн устроился в кресле, Молли принялась подвязывать гвоздики, а Синтия беззаботно и грациозно собирала цветы.
– Надеюсь, вы заметили разницу в наших занятиях, мистер Хэмли? Как вы сами видите, Молли посвящает себя полезным делам, а я – украшательству. А куда вы отнесете собственное времяпрепровождение? Полагаю, что вы могли бы помочь одной из нас, вместо того чтобы изображать из себя важного сеньора.
– Я даже не знаю, чем мог бы заняться, – ответил он, и в голосе его прозвучала горечь. – Я бы хотел оказаться полезным, но не представляю, как это сделать. Да и украшательство меня более не привлекает. Боюсь, вам придется предоставить меня самому себе. Кроме того, я несколько устал после того, как добрые доктора осматривали и мяли меня, забрасывая вопросами.
– Как, неужели вы хотите сказать, что они опять набросились на вас после ленча? – воскликнула Молли.
– Да, именно так. Пожалуй, они бы и дальше мучили меня, не войди столь кстати миссис Гибсон.
– А я думала, что мама уже давно ушла! – заметила Синтия, порхая между клумбами, когда до нее донеслись обрывки разговора.
– Она вошла в столовую минут пять тому. Она вам нужна? Я вижу, как она прямо сейчас пересекает холл. – И Осборн привстал в кресле.
– О нет, ничуть! – отозвалась Синтия. – Мама столь поспешно покинула нас, что я решила, будто она давно ушла. Ей нужно было выполнить какое-то поручение леди Камнор, и она рассчитывала перехватить экономку, которая всегда бывает в городе по четвергам.
– Семейство приедет в Тауэрз этой осенью?
– Полагаю, что да. Но в точности я не знаю, да и мне нет до этого дела. Они не слишком дружелюбно ко мне расположены, – продолжала Синтия, – и я отвечаю им взаимностью.
– Я бы сказал, что столь неожиданная дискриминация должна была заинтересовать вас и выставить их в несколько экстраординарном свете, – галантно заметил Осборн.
– Это комплимент? – притворившись, будто погрузилась в глубокое раздумье, шутливо поинтересовалась Синтия. – Если кто-то решит сделать мне комплимент, то пусть он будет коротким и ясным. Я становлюсь очень глупой, когда речь заходит о скрытых смыслах.
– В таком случае выражения "вы очень милы" или "у вас очаровательные манеры" – то, что вам нужно. А я, с вашего позволения, льщу себя мыслью о том, что заворачиваю свои засахаренные сливы очень аккуратно.
– В таком случае прошу вас записать их на бумаге, и тогда я на досуге произведу их подробный анализ.
– Нет! Это было бы чрезвычайно хлопотно. Я готов пойти вам навстречу и в следующий раз постараюсь выражаться ясно и недвусмысленно.
– О чем это вы говорите? – спросила Молли, опираясь на свою легкую лопату.
– О том, как лучше всего делать комплименты, – отозвалась Синтия, подхватывая с земли корзинку с цветами, но не собираясь прерывать беседу.
– Мне они не нравятся в любом виде, – заметила Молли. – Хотя, быть может, для меня они что кислый виноград.
– Ерунда! – сказал Осборн. – Хотите знать, что я слышал о вас на балу?
– Или мне позвать мистера Престона, – подхватила Синтия, – чтобы он опередил вас? Это будет все равно что повернуть кран – в мгновение ока тебя захлестнет поток льстивых речей. – При этих словах ее губка презрительно оттопырилась.
– В отношении тебя – очень может быть, – сказала Молли, – но только не меня.
– В отношении любой женщины. В его представлении это лучший способ понравиться. С твоего позволения, Молли, я могу устроить эксперимент, и ты сама сможешь судить, окажется он успешным или нет.
– Нет, прошу тебя, ни в коем случае! – всполошилась Молли. – Я его терпеть не могу!
– Почему же? – осведомился Осборн, в котором ее горячность породила слабое любопытство.
– О! Не знаю. Мне кажется, он просто не понимает, какие чувства могут испытывать другие люди.
– Даже если бы он их и понимал, то ему не было бы до твоих чувств никакого дела, – сказала Синтия. – И, кстати, он вполне может догадываться, когда его присутствие нежелательно. Если он решает остаться, то ему все равно, хотят его видеть или нет.
– Послушайте, но это очень интересно, – высказался Осборн. – Это похоже на строфу и антистрофу в греческом хоре. Прошу вас, продолжайте.
– А вы разве незнакомы?
– Нет, я знаю его в лицо, и, по-моему, однажды нас представили друг другу. Но, понимаете ли, у себя в Хэмли мы гораздо дальше от Эшкомба, чем вы в Холлингфорде.
– Вот как! Но он должен занять место мистера Шипшенкса и тогда насовсем переселится сюда, – сказала Молли.
– Молли! Кто тебе такое сказал? – осведомилась Синтия тоном, совершенно не похожим на тот, которым она разговаривала до сих пор.
– Папа. Разве ты не слышала? Или нет! Это было еще до того, как ты сошла вниз сегодня утром. Папа встретил вчера мистера Шипшенкса, и тот сообщил ему, что все уже решено. Неужели вы не помните? Слухи об этом ходили еще весной.
Услышав эту новость, Синтия надолго погрузилась в молчание. В конце концов она заявила, что собрала все цветы, какие хотела, и что жара стала настолько невыносимой, что она предпочитает уйти в дом. Вскоре откланялся и Осборн. Но Молли поставила себе задачу выкопать корни всех растений, которые уже отцвели, а на их месте разбить новую клумбу. Покончив с этим, она почувствовала, что устала и вспотела, и направилась к себе наверх, дабы отдохнуть и переодеться. По своему обыкновению она попробовала разыскать Синтию, но на ее негромкий стук в дверь спальни напротив никто не откликнулся. Решив, что Синтия могла заснуть и теперь лежит на сквозняке под открытым окном, девушка тихонько вошла внутрь. Синтия распростерлась на кровати в такой позе, словно с размаху бросилась на нее, презрев все удобства. Она не шевелилась. Молли взяла шаль и уже собралась накрыть ею подругу, как вдруг та открыла глаза и сказала:
– Это ты, дорогая? Не уходи. Мне приятно сознавать, что ты рядом.
Она вновь закрыла глаза и застыла в неподвижности еще на несколько минут. Потом Синтия села на постели, откинула волосы со лба и вперила в Молли пристальный взгляд горящих глаз.
– Знаешь, о чем я думаю, дорогая? – спросила она. – Я думаю о том, что прожила здесь достаточно долго и что теперь мне лучше наняться куда-нибудь гувернанткой.
– Синтия, что ты такое говоришь? – в ужасе воскликнула Молли. – Тебе, наверное, приснился кошмар. Ты переутомилась, – продолжала она, присаживаясь на краешек кровати.
Она взяла безвольную руку Синтии и принялась ласково поглаживать ее – этому она научилась у своей матери. Мистер Гибсон, подметив этот ее жест, часто спрашивал себя, что это – перешедший по наследству инстинкт или живая память о ласке и нежности давно умершей женщины.
– Молли, какая ты все-таки добрая и милая. Сомневаюсь, что, если бы меня воспитывали так, как тебя, я бы сумела сохранить эти качества. Впрочем, меня изрядно помотало по свету.
– Тогда не уходи, чтобы тебя опять куда-нибудь не забросило, – негромко отозвалась Молли.
– Ах, дорогая! Нет, мне лучше уйти. Но, понимаешь, еще никто и никогда не любил меня так, как ты и, думаю, еще твой отец… Ведь он меня любит, не так ли? А самой отказаться от такого очень трудно.
– Синтия, мне кажется, что тебе нездоровится или же ты еще не проснулась окончательно.