Синтия сидела на постели, подтянув колени к груди и обхватив их обеими руками, и смотрела куда-то в пустоту перед собой.
– Что ж! – сказала она наконец и тяжело вздохнула. Но, заметив встревоженное выражение на лице у Молли, улыбнулась и добавила: – Полагаю, от судьбы не уйдешь, а в любом другом месте я останусь в полном одиночестве и безо всякой защиты.
– Что ты имеешь в виду под "судьбой"?
– Хороший вопрос, маленькая моя, – обронила Синтия, которая, похоже, пришла в себя. – Но это не про меня. Будучи в глубине души отъявленной трусихой, я все-таки буду драться.
– С кем? – с беспокойством осведомилась Молли, желая раскрыть эту тайну – если она существовала – до конца и надеясь отыскать лекарство от отчаяния, в котором она застала подругу, войдя в ее спальню.
А Синтия вновь погрузилась в свои мысли, но потом, уловив эхо последних слов Молли, ответила:
– С кем? О! Драться с кем? Со своей судьбой, с кем же еще? Или я недостойная молодая леди, чтобы иметь ее? Молли, дитя мое, какой бледной и серьезной ты выглядишь! – сказала она и неожиданно поцеловала ее. – Ты не должна так сильно беспокоиться обо мне, я не настолько хороша и добра для этого. Давным-давно я вынуждена была признать, что являюсь совершенно бессердечной обузой!
– Какой вздор! Перестань говорить чепуху, Синтия!
– А еще я бы хотела, чтобы ты не воспринимала меня буквально, как перевела это выражение в школе одна ученица из Англии. О, как же здесь жарко! Неужели прохлада никогда не наступит? Дитя мое! Какие у тебя грязные руки и лицо, а я целовала тебя и теперь, наверное, перепачкалась сама. Правда, так могла бы сказать моя мама? Впрочем, сейчас ты больше похожа на пашущего Адама, чем на прядущую Еву.
Слова эти произвели на Молли именно то действие, на которое и рассчитывала Синтия. Чистюля Молли вдруг обратила внимание на то, что вся перепачкалась землей, о чем она совсем забыла, приводя в чувство подругу, и поспешно убежала к себе в комнату.
Когда Молли ушла, Синтия бесшумно заперла дверь. Затем, достав из стола кошель, она стала пересчитывать наличные деньги. Пересчитав их один раз, девушка пересчитала их во второй, словно желая отыскать и исправить ошибку, в результате чего денег оказалось бы больше, чем было сейчас, но все закончилось глубоким вздохом.
– Какая же я дура! Какой же я была набитой дурой! – вырвалось у нее. – Но даже если я не стану гувернанткой, то все равно наверстаю упущенное.
Роджер вернулся в Холл на несколько недель позже, чем предполагал, когда говорил о своем отъезде у Гибсонов. Как-то утром, во время очередного визита, Осборн сообщил им, что его брат вернулся домой вот уже два или три дня тому.
– Тогда почему же он не навестил нас? – осведомилась миссис Гибсон. – Это не слишком вежливо с его стороны – не нанести нам визит при первой же возможности. Прошу вас, передайте ему мои слова.
Осборн уже имел некоторое представление о том, как она обошлась с Роджером во время его последнего визита. Вплоть до этого самого утра Роджер ни словом не обмолвился об этом, как и не думал жаловаться, но уже перед самым отъездом Осборна, когда тот принялся уговаривать Роджера составить ему компанию, последний поведал ему о том, что наговорила ему на прощание миссис Гибсон. Судя по его тону, ее поведение скорее позабавило его, нежели раздосадовало, но Осборн видел, что брат чрезвычайно раздосадован ограничениями, наложенными на визиты, которые составляли единственную отраду в его жизни. Ни один из них и не подумал заикнуться о подозрении, которое пришло на ум им обоим одновременно, вполне обоснованном подозрении, проистекающем из того факта, что визиты самого Осборна, сколь бы ранними или поздними они ни были, ни разу не встретили подобного отпора.
И вот теперь Осборн упрекал себя за то, что был несправедлив к миссис Гибсон. Совершенно очевидно, что она была слабой, но явно незаинтересованной женщиной. По всей вероятности, она лишь дала волю своему дурному нраву, который и вынудил ее говорить с Роджером в столь неподобающей манере.
– Полагаю, с моей стороны было большой дерзостью нанести им визит в такой неурочный час, – заявил Роджер.
– Ничуть не бывало, я захожу к ним в любое время, и никто и никогда не пенял мне на это. Просто в то утро она явно была не в духе, только и всего. Можешь мне поверить, сейчас она уже сожалеет о том досадном недоразумении, так что впредь ты можешь заходить к ним, когда тебе вздумается.
Тем не менее Роджер предпочел воздержаться от поспешных визитов еще недели на две или три и в результате, зайдя к ним в следующий раз, не застал дам дома. Ему опять не повезло, зато вскоре он получил сложенную втрое любезную записку от миссис Гибсон.
"Дорогой сэр!
Как могло случиться, что Вы вдруг стали таким большим поклонником формальностей, что оставляете свою визитную карточку, вместо того чтобы дождаться нашего возвращения? Стыдитесь! Если бы Вы увидели те полные разочарования лица, что имела несчастье наблюдать я, когда нашим глазам предстали эти ужасные кусочки картона, Вы бы не посмели таить на меня обиду так долго, поскольку своим поведением Вы наказываете не только меня за мой дурной нрав, но и остальных. Если Вы соблаговолите навестить нас завтра – так рано, как только захотите, – и останетесь на ленч, я признаю, что была неправа, и пообещаю раскаяться в содеянном.
Искренне ваша,
Гиацинта С. К. Гибсон".
Соблазн оказался слишком велик, пусть даже красивые слова не подкреплялись соответствующими намерениями. Роджер отправился с визитом, и миссис Гибсон обласкала его и осыпала знаками внимания, проявив неслыханную любезность. Из-за небольших ограничений, наложенных на их общение, ему показалось, будто Синтия выглядит милее прежнего. С Осборном она могла быть веселой и остроумной, с Роджером же она вела себя мягко и серьезно. Синтия каким-то шестым чувством понимала своих мужчин. Она видела, что интересна Осборну только из-за своего положения в семье, с которой он состоял в близком знакомстве, что его дружба с нею не таит в себе ни капли нежных чувств и что его восхищение – всего лишь теплый отклик художника на ее необычную красоту. Зато она прекрасно понимала, что Роджер относится к ней совсем по-другому. Для него она была той самой женщиной, которую называют единственной и неповторимой. Если она не ответит на его любовь, то пройдут долгие годы, прежде чем он сможет удовлетвориться пресной дружбой. Ее красота и очарование в совокупности заставляли его трепетать от страсти. Синтия не могла ответить взаимностью на подобные чувства; в своей жизни она слишком редко встречала истинную любовь, зато слишком часто – неприкрытое восхищение. Тем не менее она оценила по достоинству искреннюю страсть и непоколебимое обожание, которые были для нее внове. Подобное бережное отношение к его чувствам и уважение к его честной и любящей натуре придавало ей нежности в общении с Роджером, отчего его лишь еще сильнее влекло к ней и он открывал в ней новые и доселе неизвестные ему притягательные стороны. Молли наблюдала за происходящим и спрашивала себя, чем все это закончится или, точнее, как скоро все это закончится, поскольку полагала, что ни одна девушка не сможет устоять перед столь благоговейным обожанием; а в том, что Роджер испытывает именно такие чувства, не могло быть – увы! – никаких сомнений. Посторонний наблюдатель, обладающий бо́льшим жизненным опытом, мог бы попытаться заглянуть далеко вперед и задаться вопросом о фунтах, шиллингах и пенсах. Откуда возьмутся необходимые для брака средства? Да, действительно, Роджер стал членом совета колледжа, но в случае женитьбы он лишится этого источника доходов; профессии, как и ремесла, у него не было, а пожизненная рента в две или три тысячи фунтов, которую он унаследовал от матери, принадлежала отцу. Этот зрелый наблюдатель, пожалуй, даже удивился бы empressement миссис Гибсон по отношению к младшему сыну Хэмли, особенно если бы разбирался в самых сокровенных ее мотивах. Она больше не демонстрировала свою готовность услужить Осборну, но и ее попытки испытать силу своего обаяния на Роджере неизменно заканчивались провалом, ибо тот даже не знал, что ответить на них, поскольку сомневался в ее искренности. Однако Роджер видел, что миссис Гибсон старается дать ему понять, что отныне он стал желанным гостем в ее доме, и потому был слишком рад воспользоваться представившейся возможностью, чтобы пытаться разобраться в мотивах, которые заставили ее столь радикально изменить отношение к нему. Он, как говорится, закрыл глаза на эту недосказанность и предпочел поверить, что она старается загладить свою вину за ту несдержанность, что проявила к нему во время его последнего визита.
Результатом совещания Осборна с двумя докторами стали некоторые предписания, которые не только вернули бы ему здоровье, но и принесли бы много пользы в будущем, если бы он смог забыть о своей маленькой терпеливой супруге, прозябающей в одиночестве близ Винчестера. Благодаря Роджеру он теперь не испытывал столь острой нужды в деньгах, как прежде, и навещал ее при первой же возможности. Но Осборн по-прежнему опасался, причем все сильнее и сильнее, рассказывать отцу о своей женитьбе. Какой-то инстинкт заставлял его страшиться ожидаемых им перемен. Не получай он деньги от Роджера, то, пожалуй, все-таки рискнул бы и рассказал отцу обо всем и попросил бы у него денег на содержание жены и будущего ребенка. Но, располагая некоторыми средствами и будучи втайне убежден – хотя и мучимый угрызениями совести – в том, что пока у Роджера водятся деньги, половина будет принадлежать ему, он все меньше и меньше желал открыть отцу свою тайну, дабы не вызвать его раздражения. "Еще не время, может быть, немного погодя, – то и дело успокаивал он Роджера и самого себя. – Кстати, если у нас родится сын, я назову его Роджером", – говорил Осборн, после чего принимался мечтать о возвышенном и романтическом примирении отца с сыном благодаря рождению ребенка, плода запретной любви и брака, что на время позволяло ему забыть о неприятной действительности. Принимая от Роджера деньги, он успокаивал себя тем, что в случае женитьбы Роджера он полностью лишится этого источника дохода. Тем не менее Осборн не воздвигал препятствий на пути к этому, а, напротив, всеми силами способствовал тому, чтобы брат как можно чаще виделся с дамой своего сердца. Подобные размышления неизменно заканчивались тем, что Осборн упивался осознанием собственного великодушия.
Глава 30. Методы старые и новые
Мистер Престон благополучно поселился и обустроился в своем новом доме в Холлингфорде; мистер Шипшенкс удалился на заслуженный отдых в дом своей замужней дочери, которая жила в главном городе графства. Его преемник энергично принялся вводить всевозможные новшества и среди прочего занялся осушением заброшенных и неосвоенных земель лорда Камнора, располагавшихся неподалеку от владений сквайра Хэмли. Работы велись вблизи того самого участка, для которого сквайр получил правительственный заем, но который сейчас пребывал в небрежении, осушенный лишь наполовину. Груды покрытой мхом плитки и перевернутые желоба были немыми свидетелями нереализованных планов. В последнее время сквайр нечасто бывал здесь, но каменный домик человека, который в более благополучные времена исполнял обязанности егеря, по-прежнему стоял неподалеку от заросшего камышом и осокой участка. Этот старый слуга и арендатор был болен и потому отправил в Холл записку с просьбой получить разрешение повидаться со сквайром. Не для того, чтобы поведать какую-либо тайну или сообщить что-либо важное, а просто из чувства феодальной верности. Преданность своему хозяину заставляла умирающего думать, будто на него снизойдет умиротворение, если он пожмет руку и взглянет в глаза господина, которому служил он сам и предкам которого верой и правдой служили его собственные прародители. Сквайр ничуть не хуже старого Сайласа отдавал себе отчет в том, какие узы их связывают, хотя одно только воспоминание об этом, как, впрочем, и вид той земли, на краю которой располагалось жилище Сайласа, были ему ненавистны. Однако, несмотря ни на что, сквайр приказал оседлать лошадь и уже через полчаса после получения записки выехал из усадьбы. Когда он подъехал ближе, ему показалось, будто оттуда доносится шум работ и гул множества голосов, совсем так, как он слышал их год или два тому. Он с удивлением прислушался. Да. Вместо мертвой тишины, которую он ожидал встретить, там раздавались лязг железа и тяжелые глухие удары переворачиваемых тачек с землей, равно как и возгласы рабочих. Но все это происходило не на его земле, которая заслуживала расходов и труда куда больше, чем заросший тростником пустырь, на котором, собственно, и развернулись работы. Он знал, что этот участок является собственностью лорда Камнора. Понимал он и то, что лорд Камнор со своим семейством поднимался по социальной лестнице ("мошенники-виги!"), в то время как Хэмли опускались по ней все ниже. Невзирая на эти давно известные факты и вопреки голосу разума, сквайра охватил гнев при виде того, что делает его сосед и на что сам он оказался неспособен, причем сосед-виг, семья которого обосновалась в графстве лишь во времена королевы Анны. Он дошел до того, что даже спросил себя, а не воспользуются ли они – он имел в виду работников – его плиткой, которая бесхозной так удачно лежала совсем рядом, буквально под рукой. Все эти мысли, сожаления и вопросы теснились у него в голове, когда он подъехал к каменному домику, бывшему конечной целью его поездки, и передал коня мальчугану, который все утро забавлялся тем, что играл с сестрой в "домики", строя их из заброшенной сквайром плитки. Но он приходился старому Сайласу внуком и потому мог разнести грубые изделия из красной глины на куски – весь штабель, одну за другой, – и сквайр не сказал бы ему ни слова. Но вот отдавать ее работникам лорда Камнора он не желал. Ни за что! Ни единой штуки.
Старый Сайлас лежал в маленьком закутке, похожем на чулан, который выходил в общую гостиную. Небольшое окно, сквозь которое сюда проникал свет, смотрело прямо на "торфяник", как его называли. Днем клетчатая занавеска была отдернута, дабы он мог наблюдать за ходом работ. Старик выглядел чисто и опрятно, пусть одежда его и была грубоватой, и теперь, когда Смерть, великий уравнитель, уже дышала ему в затылок, первый шаг навстречу сделал старый работник и протянул мозолистую руку сквайру.
– Я так и думал, что вы придете, сквайр. Ваш отец приезжал к моему отцу, когда тот лежал на смертном одре.
– Ну-ну, старина, перестань! – сказал сквайр, легко приходя в волнение, что случалось с ним всегда. – Не стоит говорить о смерти, ты скоро выкарабкаешься, помяни мое слово. Тебе ведь прислали немного супу из Холла, как я просил, не так ли?
– Да, да, у меня есть все, что нужно, из еды и питья. Молодой сквайр и мастер Роджер были здесь вчера.
– Да, я знаю.
– Но сегодня я еще на шаг приблизился к небесам, верно вам говорю. Я бы хотел, чтобы вы позаботились о растительном покрове в Уэст-Спинни, сквайр. Там, где растет утесник и где у старой лисы было ее логово, откуда она совершала свои набеги. Вы должны помнить об этом, сквайр, хотя и были в те времена совсем еще мальчонкой. Ее проделки забавляют меня и посейчас. – И, сделав слабую попытку засмеяться, старик зашелся сильным кашлем, чем изрядно встревожил сквайра, которому показалось, что больной уже не переведет дыхание.
На хриплые звуки пришла невестка старика и сообщила сквайру, что приступы у него случаются все чаще и что, по ее мнению, от одного из них он вскоре уже не оправится. Она, не чинясь, высказала свое мнение при старике, который сейчас, хватая воздух широко раскрытым ртом, застыл в неподвижности, откинувшись на подушку. Бедняки принимают неизбежное и приближение смерти гораздо проще, чем это в обычае у более образованной публики. Подобное бессердечие потрясло сквайра, но невестка трогательно и нежно ухаживала за стариком, и то, что она только что сказала, было для него не большей новостью, чем завтрашний восход солнца. Сейчас его тревожило лишь то, что он не успеет рассказать сквайру всего, ради чего позвал его.
– Эти землекопы – я называю их землекопами, поскольку многие пришли издалека, хотя кое-кто – это те самые люди, кто трудился на вас и кто был уволен прошлой осенью, когда пришла команда остановить работы, – они рубят утесник и подлесок на костры, чтобы согреться. Отсюда им далеко возвращаться по домам, и потому они и ужинают здесь. Так что если вы не присмотрите за ними, то скоро здесь останется голая земля. Я подумал, что должен предупредить вас об этом, пока смерть не пришла за мной. Здесь был священник, но ему я не стал говорить ничего. Он думает только о людях графа, а меня попросту не стал бы и слушать. Сдается мне, это граф поставил его на церковь, потому как он заявил, что, дескать, славно, когда бедные люди получают такую работу. Но когда здесь трудились ваши люди, он ничего такого не говорил, сквайр.
Эта непривычно долгая для него речь прерывалась приступами кашля, после которых старик долго приходил в себя. Облегчив же душу и высказав все, что хотел, он отвернулся лицом к стене и, похоже, заснул. Но вскоре проснулся, словно от толчка.
– Я хорошенько вздул его. Но он лазил за яйцами фазанов, а я не знал, что он сирота. Господи, прости меня!
– Он думает о Дэвиде Мортоне, калеке, который ставил силки на хищных птиц, – прошептала женщина.
– Но ведь он умер давным-давно, лет двадцать тому, пожалуй, – заметил сквайр.
– Да, но, когда дедушка засыпает после долгого разговора, вот как сейчас, ему, наверное, снятся прежние времена. Он еще не до конца проснулся, сэр, так что вам бы лучше присесть, если вы намерены остаться, – продолжала она, входя в большую комнату и смахивая фартуком пыль со стула. – Он строго-настрого предупредил нас, что мы должны обязательно разбудить его, если придете вы или мистер Роджер. Мистер Роджер сказал, что заглянет к нам еще раз сегодня утром. Но дедушка проспит еще час или около того, если его не трогать.
– Я жалею, что не простился с ним, мне хотелось бы сказать ему "до свидания".
– Он так внезапно засыпает, – оправдываясь, сказала женщина. – Но если вам доставит удовольствие сказать ему это, сэр, я могу разбудить его.