А вот что писала миссис Гуденоу:
"Миссис Гуденоу приветствует мистера Шипшенкса и надеется, что он пребывает в добром здравии. Она была бы очень рада, если бы он почтил ее чаепитие своим присутствием в понедельник. Моя дочь, проживающая ныне в Комбермере, прислала мне парочку цесарок, и миссис Гуденоу надеется, что мистер Шипшенкс останется и отужинает с нею".
Указывать дату необходимости не было. Славные дамы сочли бы, что мир катится в преисподнюю, если бы приглашение было отправлено за неделю до указанного в нем события. Но даже цесарки на ужин не смогли соблазнить мистера Шипшенкса. Вспоминая домашние наливки, которыми его потчевали в прежние времена на приемах в Холлингфорде, он невольно вздрагивал всем телом. Хлеб с сыром и стакан горького пива или капелька бренди с водой, коими он наслаждался в старой одежде (поношенной и насквозь пропахшей табаком, но зато удобной), нравились ему куда больше жареных цесарок и березового вина, не говоря уже о жестком неудобном сюртуке, шейном платке с тугим узлом и тесных башмаках. Посему бывшего агента видели крайне редко, если видели вообще, на чайных приемах в Холлингфорде. Он мог бы писать свои отказы под копирку, настолько неизменными и одинаковыми они были.
"Мистер Шипшенкс считает своим долгом поблагодарить мисс Браунинг и ее сестру (или миссис Гуденоу, или кого-то еще, в зависимости от адресата), но дела безотлагательной важности не позволяют ему воспользоваться их любезным приглашением, за которое он выражает им свою чрезвычайную признательность".
Но теперь, когда его место занял мистер Престон и переселился в Холлингфорд, положение дел изменилось.
Он стал принимать оказываемые ему знаки внимания без разбору, в результате чего заслужил весьма лестное – золотое, как говорили в те времена – о себе мнение. В его честь устраивались приемы, "словно он был невестой на выданье", как выразилась мисс Феба Браунинг, и на всех из них он бывал непременно.
"Что нужно этому человеку?" – задавался вопросом мистер Шипшенкс, прослышав о любвеобильности, дружелюбии, общительности и прочих, достойных всяческих похвал, свойствах натуры своего преемника от своих друзей, которых старый управляющий еще сохранил в Холлингфорде.
– Престон не из тех людей, которые стараются угодить всем за просто так. Ему нужно нечто куда более весомое, нежели популярность.
Проницательный и дальновидный старый холостяк оказался прав. Мистеру Престону нужно было "нечто" куда более значимое, нежели простая популярность. Он взял себе за правило неизменно бывать везде, где можно было встретить Синтию Киркпатрик.
Не исключено, что Молли пребывала в куда более подавленном расположении духа, чем обычно, или же Синтия чрезмерно увлеклась, сама того не сознавая, вниманием и восхищением, которое ей оказывали Роджер днем, а мистер Престон – по вечерам, но настроение обеих девушек было прямо противоположным. Молли неизменно сохраняла мягкость, оставаясь молчаливой и строгой. Синтия же, напротив, искрилась весельем, сыпала остротами и болтала без умолку. Когда она только приехала в Холлингфорд, одним из ее величайших достоинств было то, что девушка умела внимательно слушать своего собеседника, а теперь возбуждение, чем бы оно ни было вызвано, сделало ее слишком беспокойной, чтобы она могла умолкнуть хоть ненадолго. Однако Синтия была слишком красива и остроумна, чтобы те, кто подпал под власть ее очарования, воспротивились ее сверкающему и искрящемуся вмешательству. Мистер Гибсон был единственным, кто заметил эту перемену, и попытался найти ей разумное объяснение.
"У нее, очевидно, развилась некая разновидность умственной лихорадки, – подумал он про себя. – Она очаровательна, но я ее не совсем понимаю". Не будь Молли настолько верна своей подруге, то могла бы счесть это постоянное великолепие несколько утомительным в ежедневной жизни, поскольку это был не ровный блеск водной глади под солнцем, а сверкание осколков разбитого зеркала, обманывающий и вводящий в заблуждение. Синтия более не могла разговаривать ни о чем размеренно и спокойно, и со стороны казалось, что темы для размышлений или разговоров утратили свою относительную ценность. Правда, пребывая в таком расположении духа, она иногда погружалась в глубокое молчание, которое можно было бы назвать угрюмым, если бы не ее несокрушимое добросердечие. Если следовало проявить доброту по отношению к мистеру Гибсону или Молли, первенство неизменно оставалось за Синтией. Она не отказывалась делать то, чего требовала от нее мать, сколь бы нелепыми ни казались ее желания. Но в этом случае вся жизнерадостность уходила из глаз Синтии.
Молли чувствовала себя удрученной и подавленной, сама не зная почему. Синтия отдалилась от нее, но причина была не в этом. Мачеха отличалась перепадами настроения и капризами; стоило Синтии вызвать ее неудовольствие, как она принималась осыпать Молли мелкими знаками внимания и деланой привязанности. Или же наоборот: все шло из рук вон плохо, мир катился в тартарары, и Молли не справлялась со своей миссией сделать его лучше и, следовательно, была во всем виновата. Но Молли обладала слишком уравновешенной натурой, чтобы страдать от переменчивости неблагоразумной особы. Она могла испытывать досаду, раздражение, но никак не депрессию. Нет, дело было не в этом. Настоящая причина заключалась в следующем. Пока Роджера неудержимо влекло к Синтии и он по собственной воле добивался ее расположения, в сердце Молли не заживала кровоточащая рана. Но это была любовь с первого взгляда, и девушка смиренно признавала ее как самую естественную вещь в мире. Глядя на красоту и изящество Синтии, она понимала, что никто не в силах устоять перед ними. Становясь же свидетельницей всех тех мелких знаков искреннего обожания, которые Роджер и не думал скрывать, она, вздыхая, говорила себе, что любая девушка с радостью распахнет свое сердце перед таким надежным и нежным мужчиной, как Роджер. Она бы с готовностью дала отсечь себе правую руку, если бы в том возникла надобность, чтобы ускорить его помолвку с Синтией. Самопожертвование лишь придавало пикантной остроты счастливому разрешению кризиса. Она негодовала, как ей казалось, из-за бестолковости миссис Гибсон, неспособной по достоинству оценить подобную искренность и преданность. И когда та называла Роджера "деревенским увальнем" или еще каким-нибудь уничижительным эпитетом, Молли судорожно прикусывала губу, чтобы промолчать. Но после всего этого случались тихие и спокойные дни, когда она, видя оборотную сторону происходящего, по обыкновению тех, кто жил в одном доме с интриганкой, осознавала, что отношение миссис Гибсон к Роджеру изменилось самым кардинальным образом, причем по совершенно непонятной Молли причине.
А ведь он оставался тем же самым: "надежным, как старые времена", как величала его миссис Гибсон со своей обычной оригинальностью; "твердыней силы, в тени которой можно обрести покой", как выразилась однажды миссис Хэмли. Так что причина изменения отношения к нему миссис Гибсон заключалась отнюдь не в нем самом. Тем не менее он мог рассчитывать на теплый прием, в котором бы часу ни пожаловал. Его ласково упрекали за то, что он воспринял слова миссис Гибсон слишком уж буквально и никогда не приходит раньше ленча. В ответ Роджер заявил, что полагает, будто у нее были веские причины для подобного заявления и что он должен уважать их. Такое поведение было продиктовано исключительно непритязательным простодушием молодого человека, в котором не было и следа злого умысла. А в домашних разговорах миссис Гибсон постоянно строила планы о том, как бы свести Роджера и Синтию вместе, столь явно демонстрируя желание устроить помолвку, что Молли приходила в неистовство при виде сетей, расставленных на самом виду, и слепоты Роджера, который охотно лез в приготовленную для него ловушку. Она забыла о его прежнем усердии и многочисленных доказательствах его преданной верности прекрасной Синтии; сейчас она видела лишь коварный умысел, в котором ему была уготована роль жертвы, а Синтии – пассивной наживки, вполне, впрочем, осознающей отведенную ей роль. Молли понимала, что никогда не смогла бы вести себя так, как Синтия, даже для того, чтобы завоевать любовь Роджера. Подобно ей самой, Синтия видела и слышала все, что творилось за кулисами домашней жизни, тем не менее она охотно приняла к исполнению предложенную ей роль! Да, почти наверняка Синтия играла ее подсознательно, не отдавая себе в том отчета, просто потому, что она и так сделала бы все, что от нее требовалось, поскольку воспринимала это как нечто вполне естественное. Но именно потому, что все ее поступки были предписаны заранее, причем кем-то другим – пусть даже не явно, а намеками, – Молли на ее месте непременно воспротивилась бы. Молли наверняка отправилась бы с визитом, например, если бы от нее ожидали, что она останется дома; или задержалась бы в саду, если бы планировалась долгая загородная прогулка. В конце концов, не в силах разлюбить Синтию, как бы она ни пыталась это сделать, Молли убедила себя в том, что ее подруга ни сном, ни духом не подозревает о происходящем. Впрочем, подобная убежденность далась ей нелегко.
Разумеется, было очень приятно "…играть с Амарильей на приволье, и Неэре кудри трепать", но у молодых людей в начале независимой жизни имелись в той прозаической Англии и другие заботы, занимавшие их мысли и время. Да, Роджер стал членом совета Тринити, и со стороны казалось, что это место, если он предпочтет сохранить его за собой до тех пор, пока не свяжет себя узами брака, было простой синекурой. Однако же он не принадлежал к числу тех, кто готов погрязнуть в безделье, располагая при этом недурным источником дохода. Нет, он стремился вести активный образ жизни, но в какую сторону направить свои усилия, он еще не решил. Он знал, в чем заключаются его таланты и предпочтения, и не желал, чтобы первые остались бы невостребованными, а вторые, кои он полагал даром, дающим ему возможность заняться какой-либо определенной профессией, лежали бы мертвым грузом, пребывая в небрежении и забвении. Он предпочитал выжидать, когда появится цель, сознавая, что способен достичь ее, как только она станет ему ясна. Роджер отложил достаточно денег для удовлетворения своих личных нужд и осуществления любого проекта, который он сочтет подходящим. Остальную же часть своего дохода он предоставил в распоряжение Осборна, причем один отдавал, а другой принимал это с таким благородством, что братские узы, соединявшие их, становились только крепче. И лишь мысль о Синтии выводила Роджера из равновесия. Сильный мужчина во всем остальном, рядом с нею он превращался в ребенка. Он знал, что, женившись, не сможет сохранить членство в совете; он не намеревался связывать себя обязательствами или занимать первую попавшуюся должность до той поры, пока не найдет себе ремесло по душе, так что перспектива брака в ближайшем будущем – точнее, на долгие годы вперед – выглядела весьма туманной. Тем не менее он постоянно искал милого его сердцу общества Синтии, вслушивался в музыку ее голоса, нежился в лучах ее обаяния и подпитывал свою страсть всеми доступными способами, совсем как неразумный ребенок. Он понимал, что ведет себя глупо, – и потворствовал ей; пожалуй, именно поэтому он так сочувствовал Осборну. Над тем, как помочь брату выпутаться из того незавидного положения, в которое он угодил, Роджер ломал голову куда чаще самого Осборна. И впрямь, в последнее время старший брат стал настолько вял и апатичен, что даже сквайр высказывал лишь слабые возражения против его тяги к частой перемене мест, хотя совсем еще недавно громогласно ворчал по поводу расходов, которые она за собой влекла.
– В конце концов, обходится это мне не так уж и дорого, – признался как-то Роджеру отец. – Выбор за ним, и он предпочел дешевизну. Если раньше он просил у меня двадцать фунтов, то теперь довольствуется пятью. Но мы с ним утратили общий язык, который у нас был когда-то! А мой словарный запас (отец называл его "лексиконом") не позволяет мне исправить положение из-за этих проклятых долгов, в которых он не желает объясниться или хотя бы просто поговорить о них. Он не подпускает меня к себе, стоит лишь коснуться этой темы… И это со мной, Роджер, его стариком отцом, которого он любил больше всех на свете, когда был маленьким!
Сквайр так часто раздумывал над отчуждением, которое питал к нему Осборн, что, в свою очередь, его манера обращения со старшим сыном становилась все более замкнутой и угрюмой и он все сильнее страдал от отсутствия доверия и привязанности, которые сам же и порождал своим поведением. Временами это становилось невыносимым, и Роджер, который старательно избегал играть роль отдушины для отцовских жалоб на Осборна – а внимание Роджера становилось для старого сквайра чем-то вроде успокоительного, – часто вынужден был переводить разговор на дренажные работы в качестве отвлекающего средства. Обвинение, выдвинутое мистером Престоном в том, что он рассчитал своих работников, глубоко задело сквайра. Оно прозвучало в унисон с угрызениями его совести, хотя он раз за разом повторял Роджеру: "Я ничего не мог поделать, у меня не было другого выхода… В карманах у меня было пусто…" А потом с горьким юмором добавлял: "Хотел бы я, чтобы та земля стала такой же сухой, как и мои запасы наличных". После чего, осознав, что еще способен шутить, грустно улыбался: "Что еще мне оставалось делать, я спрашиваю тебя, Роджер? Я знаю, что был в ярости, и на то у меня было множество причин. Быть может, я не подумал о последствиях в той мере, как должен был, когда отдал распоряжение уволить их, но и поступить по-другому я тоже не смог бы, даже если бы год хладнокровно размышлял над этим. Последствия! Ненавижу последствия! Они всегда были против меня, да и сейчас остаются таковыми. Я настолько связан по рукам и ногам, что более не могу срубить ветку, а ведь это является "последствием" того, что собственность так чертовски хорошо закреплена за наследниками. Иногда я жалею о том, что у меня столь длинная родословная. Да-да, смейся, если тебе угодно! Мне приятен твой смех, особенно после вытянутой физиономии Осборна, которая при виде меня вытягивается еще сильнее!"
– Послушай, отец! – как-то заявил Роджер. – Я думаю, что смогу каким-то образом изыскать деньги для продолжения работ. Доверься мне, дай мне два месяца, и тогда у тебя появятся деньги, по меньшей мере хотя бы для того, чтобы вновь начать их.
Сквайр взглянул на него, и лицо его просветлело, как у ребенка, которому пообещал новую игрушку тот, на кого он привык полагаться. Однако же, задавая вопрос, он посерьезнел:
– Но как ты их добудешь? Это нелегкая задача.
– Не беспокойся, я достану их – сотню или около того для начала, – хотя еще и сам не знаю, каким образом. Но помни, отец, что я старший ранглер и "очень многообещающий молодой писатель", как обо мне отозвались в той рецензии. Ты даже не представляешь, какой отличный малый твой младший сын. Тебе следовало бы прочесть рецензию, чтобы получить полное представление о моих достоинствах.
– Я читал ее, Роджер. Услышав, как о ней упоминает Гибсон, я попросил его привезти ее мне. Я бы, пожалуй, понял ее лучше, если бы животных называли английскими именами, а не пихали в нее французский жаргон через каждое слово.
– Но это же был ответ на статью французского автора, – взмолился Роджер.
– Я бы вообще не отвечал ему! – без обиняков признался сквайр. – Мы должны были разбить их и сделали это под Ватерлоо. Но на твоем месте я не стал бы унижаться, опровергая каждую их ложь. Тем не менее я дочитал эту рецензию до конца, пусть даже она была напичкана французским и латынью. Честное слово – а если ты мне не веришь, можешь заглянуть в самый конец вон той большой бухгалтерской книги, перевернув ее вверх ногами, и тогда сам увидишь, – я тщательно переписал все похвалы в твой адрес: "внимательный наблюдатель", "сильный выразительный англичанин", "будущий философ". Да! Я выучил их наизусть, и много раз, когда меня донимают мысли о безнадежных долгах, счетах Осборна или о невозможности свести баланс, я переворачиваю бухгалтерскую книгу, закуриваю трубочку и начинаю перечитывать те отрывки из рецензии, где речь идет о тебе, мой мальчик!
Глава 32. Грядущие события
Роджер мысленно перебирал планы, посредством которых рассчитывал получить сумму денег, достаточную для цели, которую желал достигнуть. Его предусмотрительный дед, городской коммерсант, таким образом связал те несколько тысяч фунтов, которые он оставил своей дочери при условии, что, если она умрет раньше своего супруга, последний сможет до конца жизни пользоваться процентами с этой суммы, но в случае кончины обоих их младший сын сможет вступить в наследство только по достижении им двадцати пяти лет от роду, а если и он умрет ранее этого срока, то деньги перейдут к одному из его кузенов по материнской линии. Короче говоря, старый торговец предпринял такие меры предосторожности, словно речь шла о десятках или даже сотнях тысяч фунтов. Разумеется, Роджер мог обойти все эти препятствия, застраховав свою жизнь до наступления вышеупомянутого возраста, и, скорее всего, если бы он обратился к какому-нибудь стряпчему, тот предложил бы ему именно такой образ действий. Но Роджеру претила мысль о том, чтобы посвящать кого-либо из посторонних в то, что его отец отчаянно нуждался в наличных деньгах. Он получил копию завещания своего деда в Коллегии юристов гражданского права в Лондоне, не без оснований полагая, что со всеми непредвиденными обстоятельствами, предусмотренными в нем, можно будет разобраться с помощью здравого смысла. Здесь он несколько ошибался, что, впрочем, отнюдь не уменьшило его решимости любым способом раздобыть деньги, обещанные им отцу, и, таким образом, пробудить в сквайре интерес, который отвлек бы его от ежедневных тревог и хлопот. Он начал с объявления "Роджер Хэмли, старший ранглер и член совета Тринити, готов к честной работе на того, кто предложит наивысшую цену", а закончил понижением ставок до "того, кто нуждается в его услугах".